Главы о борьбе солнца со змеями

      Генерала махаматру волокут в душное, грязное, старое помещение шениу в Мескете — и начинают лгать.       Странные боги судили генерала, неправильные, неживые: глаза их были стеклянны, под тронами вместо воды — лава, суть их — неясна и некрасива, перед такими не возникает желания преклонить колени. Махаматру бьют под дых; он падает, но не опускает голову, превозмогающий ненависть. Глаза алые, горящие как зарница над облаками, несущими бурю из леса.       Сердце вырывают безжалостно — так делают не верящие в презумпцию невиновности, жадные, алчные, выделяя ценностью только свою мораль. Сайно не боится: его совесть чиста, и что бы кто ни придумал в людском мире, воздастся каждому — и жителю снегов, и морей, и гор, и пустынь, и лживых утроб.       Но вдруг оглушающим воплем проносится картина убийства. Одна, вторая, третья…       Суд страшен, и чаша весов переполнена черной кровью. Руки от нее не отмываются, облезает кожа, рвутся струпья и сходят шрамы, а грязь не отмывается.       Страшнее — что неправда начинает казаться правдой.       — Ложь! — кричит генерал махаматра, и ему вырывают язык. Бросают на чашу весов, перевес становится все видимей. Бронза трескается, она бутафорская, под ней железо, шипящее от температуры крови, — это тоже уже не кровь — яд, пустившийся в агонический танец, решительно готовый расплавить самый стойкий металл.       — Ты найден очень легким.       Приговор — то есть ложь, клевета, суета сует.       Как и любой, чей родной край — пустыня, Сайно знает, что есть слова, открывающие врата в загробный мир. Если его участь — попасть туда, он хочет знать, в чем вина на его плечах: в том, что его, взращенного одиноким солнцем для свершения таинств, вдруг нашли неправильным и неудобным?       Приветствую тебя, о царь вечности, память о твоей великомудрости помогла мне в день взвешивания слов покарать нечестивых врагов твоих. Почему же ты оставляешь меня сейчас, о великий? Я песчинка под твоими ногами, но я, знающий силу, не знающий обмана, почему оклеветан теперь, в миг своего судного дня? Почему заклеван стервятниками на глазах твоих ясновидящих? Почему растерзан ими как червь? Почему лишен твоей милости? Да предстану я пред тобой, владыка, не ища прощения, ведь я правый, но жаждущий ответа: идя за тобой к свету, как упал я в бездну? Да вознесусь я к тебе, чтобы лично ты судил меня. Если есть на мне грех — я поверю, но сегодняшний день — это пир лжи на костях твоего могущества, о властитель пустыни, это чумные язвы на фресках с твоим ликом, о создатель песчаных бурь, неужели они — настоящий паут, а я, надзиратель дхармы, — настоящий вестник мараны? Или это мираж моего кошмара, мне тобою ниспосланный? Да вознесусь я к Озеру Тестес за ответом, о Урт-аб, не нагоняй песчаных бурь и не покрывай дорогу мою зыбучими песками, да не отвадь от меня свет.       Но царь пустыни теперь — лишь не более чем лепет: молись сколько угодно, дорога к вратам утеряна. Неизвестно, где искать его — на небесах ли, под землей, среди людей, ходящих по песку, среди нелюдей, носящих маски человеческих лиц.       Первыми забраны были руки: они отрублены за то, что держали Посох алых песков — проказу, реликвию тирана, атрибут зла.       Дальше Сайно — человек, все еще просто человек — теряет остатки сознания, погружаясь во тьму.       Тело его — это тонкий папирус, разорванный на четырнадцать частей и пущенный на четыре стороны по ветру, вдаль от родного дома и священных корней. Язык его отдан какому-то жалкому подобию Амат. И сердце стынет на весах, забытое, ненужное.       Ему не дозволено даже видеть прекрасный сон об оазисе вечности — он страдает в безмолвной темной пустоте, лишенный всего, даже собственных рук и ног, своего сердца и разума. Теплится ли душа, борется ли? Должна, по обыкновению.       Потому что существуют валука шуна — верные слуги царя пустыни, не знающие, что значит бросить в беде нуждающегося. Титулы, скрытые за листвой, — и уши, улавливающие клич о помощи, молнией вошедший в душу.       Но не это заставляет Тигнари предлагать судьям дары подношений: сердце все еще на весах, бьющееся. Он отдает за него свои глаза, чтобы больше никогда не найти дорогу к осужденному, и особые уши, чтобы не услышать подсказки неравнодушных фей и джиннов. Тигнари расстается с ними легко — что есть они по сравнению с жизнью. Но милосерден ли суд, наказавший невиновного? Тигнари узнает правду ради человека, который не ждет спасения, который не захочет принимать помощь, осознав жертвы, но у которого больше нет выбора в этом бессветном, бессовестном мире.       Проходят дни, недели, месяцы блужданий по жгучим пескам среди одиноких дюн. Тигнари не считает. Он чувствует ту борьбу Сайно, что заставляет его сердце все еще не обратиться в прах. Ориентироваться по пустыне тяжело, но тонкие запахи еще не ушли с этих земель. Он бродит, водя перед собой по песку сухой ветвью, дышит пылью забытых городов, возводя самосуд.       Как звезды являются фрагментами умершего солнца, так и четырнадцать частей генерала махаматры разбросаны по пустыне. Тигнари находит малочисленные мхи и определяет по ним стороны света, а там — звездное полотно.       Если он падает и у него не остается сил подняться, то он ползет, вязнув в песках. Если на него набрасываются дикие животные, он отбивается от них с помощью элементальных сил; глаз бога едва ощутимо теплится под ладонью, почему-то опрометчиво у него не отобранный. Люди — пустынники, караваны — на пути встречались, но близко не подходили: то ли жалели, то ли он выглядел как безнадзорный сумасшедший ученый, сбежавший из деревни Аару, то ли как призрак. Тигнари чуял их недоверие, даже страх, поэтому не пытался что-то сказать. Узнать его было невозможно — он глиняный пыльный сосуд, перемещающий в себе хрупкую веру как единственно возможный вариант существования. Он уже забыл свой голос и не был уверен, есть ли он у него или нет; иногда проверял это вибрациями в горле: говорить мысленно не хотелось, не с кем, не о чем. Сам себе мог дать ответ лишь поиском. Солнце плавило мысли, высушивало и уничижало.       Оазисы были благодатью: фрукты, вода, травы. Тигнари не задерживался там надолго, иначе желание лечь и заснуть вечным сном, отдав себя сырой земле, пересиливало бы все остальные желания. Но он знал, что путеводная звезда прямо над головой смотрит на него алыми глазами, ждет его прибытия, благословляет тяжелый путь.       Первой он находит правую руку. Кровь? Когда Сайно касался ладонью лица Нари, последний мог уловить запах пыли, едва ощутимый, намертво запутавшийся в волосах, почти смытый его, Тигнари, цветочным мылом: Сайно не любил приносить в лес песок, колючки и иголки, зацепившиеся и попавшие в складки одежды, поэтому шел смывать с себя признаки пустыни. Это никогда не было кровью. Его прикосновения никогда не были лишением: это словно солнце в редкий пасмурный день на полях Аару — трепетно, невесомо, ласково и любя, и потому что дождь — неотъемлемая часть жизни, такая опостылевшая в вечно дождливых тропиках и такая невообразимая в пустыне.       Однажды он находит оазис, великолепие которого можно было ощутить даже без пяти главных человеческих чувств. Тигнари подумал, что вернулся в лес Авидья — так был знаком этот сладкий запах пыльцы, сочность травы, чистота воды. И так все это было одновременно забыто, кануло в Лету — прошлая жизнь, никогда более не подлежащая возврату.       О вездесущий, да откроются очи твои на несправедливость, коли мои навсегда закрыты. Рен священно, храню у себя в груди, заберешь — заберешь и мою жизнь, великий. Что за напасть ты изволил, что за месть? Твое имя помнят сквозь тысячелетия, не забудь и ты одно — песчаного воина, ушебти в ногах твоей великой гробницы. Выслужил мало генерал, скажи на милость, царь великомудрый? Отпусти его тень и его душу, коли жизнь из-под скипетра не вытянешь, не соизволишь дать разрешение сделать вдох. Ты один имеешь право судить, о Архонт пустыни, мудростью окропленный. Да будет воля твоя; не прошу ни трех глаз, ни трех рук, — только сохрани то имя, что срывается шепотом с моих белых губ, то имя великомученика пустыни, что шел по твоим стопам. Рассуди его самым честным судом и требуй взамен все тебе угодное. Если слова мои доходят до тебя, о хранитель песков, прояви не милосердие, но покажи истину.       Тигнари опускает руки в прохладный водоем: его сехес — это надежда. Вырастает не Урувелльская роща, но росток тамариска — нежный и живой, превращающийся в теплую, бьющуюся в его ладонях звезду, последнюю звезду личной звездной карты. Она ведет его за собой — и Тигнари знает, что это за дорога. Сам он ждал этого момента так долго, что перестал понимать значение времени. На лице еще нет морщин, кожа не дрябла, руки могут мастерить ловушки, бесполезные в битве — из сухих лоз, — но доказывающие прыткость ума, а ноги уверенно идут. Значит, солнце восходило еще недостаточно раз, чтобы его темные волосы полностью выгорели.       Ночное небо чисто и бескрайне — в пустыне всегда так. Ночь настолько яркая, что Тигнари кажется, будто созвездия, отпечатанные на обратной стороне его век, — это калька самой судьбы, которую невозможно забыть. Тигнари не может оставить еще кое-что — ночной лес, красивый, но вызывающий дрожь: высокие деревья закрывают луну, хищники караулят из-за кустарников, плоды которых скрывают их запах и привлекают к себе, манят подойти поближе, попасть в засаду. Лес никогда не безмолвствует как пустыня, шепот — твоя родная тень. Он скучает истошно-больно.       Интересно, как там все? Как малышка Коллеи, справляется ли она со своей болезнью, тоже невиновная, но осужденная?       Звезда бьется, трепещет, ластится в его ладонях рьянее с каждым днем — торопится. Тигнари, иногда спотыкаясь, почти летит над песком. Он боится, что сейчас… сейчас, когда ему осталось найти лишь голову, когда пройден такой путь, когда почти все сложности позади… он ужасно боится, что что-то пойдет не так.       Что он упадет на колени перед алтарем — и сердце его остановится расплатой.       Что он будет обманут.       Что не сможет вернуть к жизни.       Что он его, в конце концов, человека, которого он любит… что он его не найдет.       Вдруг он вообще бредит — ему просто попался сорт неисследованных грибов, дающих такой побочный эффект после употребления?       Но почему тогда так болит? Тигнари хотел бы, чтобы все оказалось неправдой. Страстно желал этого, спрятав голову в оазисную редкую траву и не способный даже заплакать.       Хотел бы.       Но вот она — столица пустыни, руины и тимьяново-полынная горечь. Ахтамон. Некогда великий город, возведенный Дешретом. Что теперь от него осталось? Рядом аль-Азифский некрополь. Чертог упокоения. Такая планида у созданных из песка — обратиться однажды прахом, ничего живого в себя не тая.       Тигнари глубоко вдыхает и входит в гробницу — будто ныряет в смертельную пучину.       Он срывает крышку саркофага, легкую, будто папирусную, — столько сил в нем проснулось в этот миг. Ноги подкашиваются, ведомые тревогой, сгибаются колени, но руки сильны в своей вере — горячие, пыльные, два священных крыла феникса, взмывающих ввысь, к свету.       Дорвавшийся, жадный до истин, пришедший к цели, — он дрожит, руки ищут, ищут, ищут, ищут…       …и замирают.             И находят.       Ритуал простой — проще всего того, что было до этого момента. Тигнари не нужно знать законы мироздания и понимать прихоти богов. Он готов пожертвовать всем миром, но понимает, что жертва будет до того напрасной, что лучше ему при одной только подобной мысли превратиться в песчаную реку и вытечь за пределы земель, оказавшись даже не в Аукерте, а в до того страшной пустоте, что ее ни секунды не выдержать — а придется вечность. Чтобы вызволить Сайно из этого заточения, он находит пути проще: идти на свет — всегда легче, чем пробираться через кромешную тьму.       Тигнари касается губами холодного лба, тонких губ, таких же ледяных посреди горячей пустыни, и выдыхает ту звезду, что стала компасом, чтобы впоследствии превратиться в вечный механизм горя — ей одиноко хранить ту истину за семью печатями, которую Тигнари никогда не расскажет своими устами. Незачем.       Сердце под ладонью начинает биться — не описать словами то чувство, что рождается от соприкосновения с чужим теплом; наконец-то это не жар барханов, а живой огонь, ниспосланный греть, а не сжигать.       — Ты слышишь меня, мой Те-шер-маа? — спрашивает Нари осипшим, треснутым голосом, похожим на дно реки после засухи. — Кивни, прошу тебя… сделай хоть что-нибудь.             Помоги мне понять, что все было не зря, чтобы обрел я покой.       Сайно не двигается первые минуты. Он смотрит не веря, вытянутый из пустоты — что-то сверкнуло, как луч солнца через густую листву в пасмурный день, и он здесь — может опять дышать, видеть, слышать. Это сон, посланный смилостивившимися богами?       Сайно крепко сжимает родные ладони. В объятиях проходит заслуженная вечность. Тигнари неохотно высвобождается из его хватки, но перед этим невесомо гладит чужие пальцы, чтобы сказать — я здесь и я никуда не уйду, — и снимает тяжелую маску. Сайно может его слышать — вот в чем убеждается Тигнари, роняя голову на его грудь.             За что? Для чего это? Ведь никто ничего не понял, не вынес урок.       Сайно может видеть и слышать. И он смотрит так, как никогда не смотрел, потому что эти вещи были обыденностью, а теперь за спиной будто стоит грозный, смертельный рок, напевающий, что смерть — это прихоть, и смерть — это миг, и смерть — это обыденность. Его Херу-хент-ан-маати повзрослел, но не по меркам времени, а из-за невыносимого, непосильного труда, из-за попыток сместить несмещаемую — потому что бутафорскую — чашу весов. Как же ужасны были его страдания. Необязательно узнавать — можно просто увидеть, чтобы ярость затмила разум.             За что? Для чего это?       Преданность это не только про способность вставать и идти. Сайно не мог понять, чем заслужил наказание, но чем милость — и подавно. Он встряхивает Тигнари за плечи, хочет начертить ему символы на ладонях — но это уже стигматы; водит по запястьям — расскажи мне, дай узнать, что случилось: это кара, сон, прозрение, смерть божественности, конец мира?             Что это все? Для чего?       Слезы Сайно, которые он бы себе никогда не позволил, капают на щеки Тиганри, и последний улыбается. Сайно понимает: чаша весов была искусственно выровнена, и теперь нет смысла восходить к свету — он в его руках, он такой яркий, что затмевает тьму-несправедливость, он — Амон-Ра, пришедший испепелить ложь, он — его любовь, ставящая точку на дороге забвений, он повелевает воздать гимн самому себе. Себе, поймавшему в объятия свет.

конец.