The price of being human

Верховенский был страшным человеком. Нет, не человеком, — бесом, в самом лучшем, высшем смысле этого слова. Эркель не посмел бы утверждать, что за столь непродолжительное время успел хорошо узнать своего предводителя, но всё же ему казалось, что Верховенский, такой жестокий и безнравственный, всегда возвышающийся над собеседником и способный столь искусно играть на струнах человеческой души для собственной выгоды, всегда, от самого своего рождения, был чужд всяких проявлений человеческой природы. Он улыбался — но то был оскал, он говорил с людьми, мог даже нравиться или не нравиться им — но за тем не стояло никакого личного чувства, его глаза горели ровным светом презрительного безразличия. Он был способен на сплетни, на манипуляции, наконец, на убийство — но ничего из этого, казалось, не исходило из его души, а являлось действиями больше механическими, непроизвольными. Может, — думалось Эркелю, — неведомые силы избрали его своей оболочкой. Гневался ли Пётр Сепанович, нервничал ли, заливался ли неестественным смехом — Эркель явственно видел, что это демоническое, недоступное пониманию простого человека желание руководит всеми движениями его души и ума. Эркель его, конечно, боялся, но этот свой страх полностью осознать не мог. То, что он чувствовал при виде Верховенского, — лёгкая дрожь во всём теле, мандраж, путаница в чувствах и мыслях — по какой-то нелепой ошибке было им же самим распознано как проявления высших чувств: преклонения, слепого обожания. Пусть Пётр и не существовал никогда как личность, пусть он есть только склянка для идеи — Эркель любил эту идею и благоговел перед ней как перед средоточием всего мудрого и справедливого в мире. Ему, знавшему в своей жизни только беспомощную старуху-мать, унылую военную академию и нищенскую жизнь без надежды на лучшее, эта идея заменяла Бога. Оказалось, что Верховенский всего страшнее, когда влюблён. Страшен он был потому, что его нельзя было понять. Только Эркелю показалось, что он успел выучить почти всё о Петре Степановиче, и вот нечто, о чём раньше он не имел ни малейшего понятия, казалось, вышло наружу с появлением в городе Николая Ставрогина. Пётр Степанович впал в весьма странное для себя состояние. Эркель не говорит, что он изволил бегать за объектом своего обожания, — нет, как он смел бы говорить так о своём лидере! — но, очевидно, что-то дикое тянуло его к нему и позволяло сносить всё то, чего Верховенский в жизни не простил бы кому другому: от насмешливой ухмылки до разбитого носа. Эркель не глупый: он видел, что Пётр Степанович от каждого насмешливого взгляда, от каждого небрежно брошенного оскорбления, от кажого хлопка по осмелевшей руке бледнеет всё сильнее, но не смеет ничего сказать и продолжает сыпать бисером рассказ о чём-то совершенно ему безразличном и ненужном в этот момент. Эта боль, ненависть и гнев плясали красными искорками в глазах Верховенского, и Эркель мог прочитать в странном взгляде, направленном на Ставрогина, две одиноково немыслимые вещи: кинуться в ноги объекту своего обожания и подставить вторую щёку для его беспощадных ударов или же задушить собственными руками человека, смеющего так сильно унижать, так волновать и восхищать Верховенского. Петр Степанович рядом со Ставрогиным, этим безразличным, холодным истуканом, находился словно в агонии. Внутри него будто бушевало пламя, пожирающее остатки рассудка, ломалось сама основа его существа, система, бережно выстраиваемая годами. В нём росло нечто, способное полностью уничтожить его без остатка и воссоздать на свой лад: так сильно было выражение нестерпимой муки на его лице. Словно раскалённой волной накатывала на него лихорадка, и разум Петра не мог поспеть за бешеными порывами одержимого сердца. Он, обычно такой статный и самоуверенный, наперёд знающий любую возможную мысль своего собеседника, в разговоре со Ставрогиным задыхался, суетился, от переизбытка чувств чуть не рвал на себе волосы. Он не мог не знать, что Ставрогину всё про него известно, и, насколько Эркель мог судить, по отсутствию определённого ответа готов был уже довольствоваться оскорблениями, на которые Николай Всеволодович был так щедр. Он питался его полными желчи словами, жил одной только возможностью хоть на минуту всецело завладеть вниманием Ставрогина. Саморазрушение для него не имело значения: он забывал, что есть такое он сам, когда мог хоть на миг добиться от Николая полуулыбки-полуоскала, желчного комментария или намерения ударить — чего угодно, только бы направленного в его, Петра, сторону. Пётр теперь жил. Его устами по-прежнему говорили бесы, — мечущиеся, голодные и отчаянно желающие схватиться за кого-нибудь ещё, утащив за собой в бездну, — но Пётр сам выбрал, кого тащить. С кровью из разбитого носа, стекающей по уголку губ и дальше — до подбородка, с растрёпанными волосами и огромными увлажнёнными глазами — такова была наиболее реальная, человеческая версия Верховенского из тех, которые Эркелю доводилось видеть. Но вот в чём, как Эркель заметил, заключалась вся суть непростого его положения: без Ставрогина Пётр мучился в десятки раз сильнее. Всё существование Петра во время пребывания Ставрогина в городе превращалось в нескончаемую муку, чередование моментов ослепляющей эйфории с приступами неконтролируемой ярости. Один, без своего идола, Верховенский глядел диким: мог сперва подолгу сидеть на одном месте с выражением, ясно отражающим мучительный процесс внутреннего ломания, забывая, где находится, и не замечая ничего вокруг себя (Эркель пользовался этим для наблюдений). А придётся говорить с кем-то — так и пылал ненавистью такой страшной силы, что у кого угодно ноги подкашивались. Эркель знал: Верховенский ненавидит всех за одно только, что они — не Николай Всеволодович. А себя — за эту ненависть, да пуще всех. Пару раз Эркелю казалось, что Верховенский может — немыслимо! — заплакать. От жалости к себе, конечно, но тем не менее. Он ломал себя, безуспешно пытаясь договориться с существом, заявившим на него свои права ещё задолго до того, как Пётр мог начать протестовать. Эркель отчаянно хотел помочь, хоть и знал, что бесполезно, хоть и представлять, как отреагирует Пётр Степанович, если затронуть этот вопрос, было безумно страшно. Пётр — существо несравненно высшее, чем кто-либо из знаемых Эркелем людей. Его мысли — совершенство, его слова — истина, его желания — закон. Эркель любит его, как Шатов любит русский народ, как Кириллов — свою теорию, как Ставрогин мог бы любить Верховенского, если бы не был Ставрогиным. Эркель ради него на всё пойдёт. И если для того, чтобы усмирить хоть на миг эту страшную лихорадку в душе своего предводителя, придётся перешагнуть через свой страх и, возможно, пожертовать свой жизнью — он готов. —Я? Влюблён в Ставрогина? — Пётр Степанович удивлённо поглядел на Эркеля, тут же, однако, складывая губы в насмешливо-снисходительную ухмылку. —Да у нас тут теперь все, кажется, в него влюблены? Какой-то странный, тяжёлый и печальный след от этих слов, произнесённых, впрочем, с весьма высокомерным выражением лица, пару минут висел в воздухе. Верховенский стал барабанить по столу пальцами; звук был приглушён из-за черных кожаных перчаток. Он их носил почти всегда и на памяти Эркеля снимал всего пару раз: оба — перед Ставрогиным. Эркель глядел в окно, но при этом не упускал из внимания ни единого движения своего предводителя. Этот разговор в столь поздний час после такого напряжённого дня, должно быть, давно наскучил Верховенскому. А он, Эркель, как всегда не может этому помочь. —Послушайте, Эркель, — вдруг сказал Петр Степанович, — я вас почитаю за человека рассудительного, а потому надеюсь на понимание. Довольно о Николае Всеволодовиче: я об нём и так всё по десять раз передумал и продолжаю передумывать; а толку? он сейчас в Петербурге. Произнося это, Верховенский не поднял ни разу глаз на Эркеля, что с ним было редко. Эркелю вдруг стало так грустно и тоскливо на сердце, что то была бы почти жалость, если бы он не почитал неуважительным со своей стороны испытывать такое чувство к своему лидеру. От сознания, что нужно что-нибудь да сказать, он проговорил тихим, но убеждённым голосом: —Петр Степанович… вы знаете, что я совершенно к вашим услугам? Знаете? Тот вдруг резко поднял голову и вперился в собеседника взглядом широко раскрытых, казалось, мигом загоревшихся голубых глаз. —К моим услугам? Так ли? —Точно так-с, Пётр Степанович, — Эркель отвечал с готовностью, хоть и слегка насторожился от энтузиазма Верховенского: он не знал, на какую идею навел его своими словами, и смутно осознавал, что на него теперь уже возложена какая-то миссия, до сути которой он еще не мог догадаться, но которую, как и любую другую прихоть Петра Степановича, был сей же час готов исполнить. Верховенский тем временем выдвинул стул и неспешно встал, не разрывая зрительного контакта с Эркелем. Неслышными, кошачьими шагами он приблизился к нему на расстояние каких-нибудь двадцати сантиметров и заглянул, как бы с вызовом, в большие красивые глаза прапорщика. —А что, если я вас попрошу об услуге? —Всё… всё сделаю, Пётр Степанович… не думайте сомневаться. Эркель испуганно бегал глазами по лицу Верховенского, пытаясь одновременно и найти ответ на свои вопросы, и отвлечь внимание от приоткрытых красных губ с обнажёнными белыми зубами. Пётр Степанович теперь был близко — так близко, как Эркель не смел представлять, что он может к нему подойти в реальности, а не во сне. —Ставрогин сейчас в Петербурге, — тихо и как-то смиренно произнёс Пётр. И тут что-то страшное произошло в Верховенском, чего Эркель ни в ту минуту, ни когда-либо после не мог до конца понять. Пётр Степанович вдруг обжёг прапорщика взглядом сумасшедших, с пляшущими в них искорками гнева, но в то же время чуть увлажнённых глаз. Страшная сила, сидевшая у него внутри, поднялась и показалась наружу, но вместе с нею поднялось что-то глубинное, что должно было навеки остаться сокрытым от чужих глаз. Верховенский, внешне весь практически обратившийся в беса, в эту минуту казался Эркелю самым искренним и уязвимым, каким ему доводилось его когда-либо видеть. Его взгляд был взглядом человека, забывшего про сон и еду в попытках прийти к согласию с самим собой, любой ценой усмирить пожар в душе, измотавший и тело, и разум. Эркель понял, что Пётр Степанович накануне сделал самый важный в своей жизни выбор, и ощутил волну мурашек по спине. Это была какая-то странная смесь повеления демонического существа, чуждого человеческой морали, с прорывающимся через него отчаянием израненной человеческой души — те полные ненависти и жгучей жалости слова, которые Пётр произнёс в полной тишине комнаты, стоя почти вплотную к Эркелю: —Если вы– если вы готовы… возьмите мой револьвер и поезжайте. Эркель тогда подумал, что этим, наверное, и должно было всё кончиться: не может бес терпеть в себе человека. Ему захотелось улыбнуться: он впервые в жизни точно знал, что должен делать, чтобы помочь своему предводителю. —Я на всё готов, Пётр Степанович.