Lonely

Just come home

Холодные капли дождя, превращающегося в откровенный ливень, разбивались о лицо и скатывались куда-то за воротник, оставляя неприятное ощущение ползущего мороза. Моран не двигался. Запрокинув голову, сидел в углу крыши многоэтажного здания, позволяя стихии остудить его мысли. Ружье под рукой казалось всё ещё горячим. Прошло уже три года его скитаний, смысл которых постепенно просачивался, как песок, сквозь пальцы, становясь неуловимой, мельтешащей на периферии зрения тенью. Он отвернулся ото всех, скрываясь в темноте, ушёл со сцены, словно незначительный персонаж, неподозревающий, что является основополагающей деталью. Сценарий их пьесы закончился громким полыхающим финалом, оставив в неясности будущее, которое полковник без него не видел. Моран — отпущенный с поводка верный пёс, который внутренне метался в поисках ушедшего хозяина, но слепо верил ему, каждому решению и поступку. Забрав себе тяжёлый крест, он охранял храм идеалов, построенный Мориарти, на свободе почувствовав прячущиеся в крови волчьи инстинкты, но всё ещё тоскующий по светлому образу, слишком часто встающему перед глазами. Себастьян брел, насквозь промокший, по тёмной улице, нетвёрдой походкой направляясь к первому попавшемуся пабу, в котором сможет переждать ночь и залить горьким, отвратительным пойлом зияющую пустоту внутри. Густой дым сигарет заполнял лёгкие, выжигая все чувства, от которых перехватывало дыхание и всё внутри нестерпимо разрывало от боли. Единственным источником света была одинокая в чёрном небе молочная луна, с высоты взирающая на путника. Моран смотрел на неё каждый день, желая, чтобы тучи затянули светило навсегда, только бы не ощущать с ним родство, тоской отзывающееся в сердце. Смотришь ли ты сейчас на эту луну? Среди толпы всё чаще мерещился его облик, и Себастьян, как помешанный, всматривался в чужие лица, не находя в них ни одной до дрожи в конечностях, до охватывающего болезненного ощущения знакомой черты. Ни у кого не было таких же сверкающих золотом волос, столь же прекрасных алых очей, манящих своим загадочным, но опасным огоньком. Моран не хотел тешить себя ложными надеждами и никогда не мешал Уильяму, не пытался его отговорить, целиком и полностью принимая роль, которую он на себя взял, но каждый раз ему приходилось засовывать поглубже желание снять ношу с хрупких плеч, нажать вместо него на курок, окропив себя кровью, только бы не видеть, как он увядает, как рассыпается на глазах. Но до самой красивой розы в запретном саду нельзя дотронуться, нельзя сорвать её, прижать к груди и спрятать от мира — изрежешь острыми шипами пальцы, навлечешь на себя гнев. Оставалось лишь наблюдать со связанными колючей проволокой руками, как отцветают багряные лепестки, как опадают они на землю. Уильям для него святыня — смотри, любуйся, оберегай, молись, но не смей прикасаться, не смей чинить препятствия и подвергать сомнению заповеди. Моран, как верный последователь, соблюдал все правила, несмотря на жгучее чувство, распирающее грудную клетку, несмотря на то, что его взгляд каждый раз неправильно долго задерживался на нём, на его рубиновых глазах, на нежно-розоватых губах, уголки которых, кажется, всегда были приподняты в вежливой улыбке. Уильям находился близко к нему так, что можно было ощутить сладкий запах ванили и цветов, но всегда оставался далеко, где-то за пределами досягаемости. Моран ни на шаг не отходил от плана, хоронил глубоко внутри все свои помыслы и чувства, волнующие сердце и дающие о себе знать по ночам. И даже когда его святыня решила кануть в бездну и принять долгожданную для неё смерть, до конца играл отведенную ему роль и уверенно держал оружие в руках, не признавая их дрожь после выстрела. Грязные тоскливые улицы Лондона напоминали, как Моран, брошенный щенок, считавшийся мёртвым, был найдён маленьким Уиллом. Себастьян тогда вглядывался сквозь пелену усталости в мальчишку, его сверкающие умные глаза, протянутую ладошку и пытался понять, чем привлек его внимание, чем заслужил это благословение, снизошедшее с небес. С того дня его жизнь круто переменилась, обрела смысл, и, возможно, делать его человеком было не самой разумной вещью... Истощенное подсознание подкидывало неприятные картинки, реальность смешивалась с вымыслом, и Моран уже не отличал, где заканчивается одно и начинается другое. Очередная цель — очередная жертва во имя справедливости и лучшего мира. Что бы сказал Уильям сейчас, увидев его? Оценил бы его самодеятельность или же разочаровался? Одарил бы своей ласковой улыбкой или кинул взгляд, как на ничего не значащее жалкое существо? Себастьян старался не думать о его судьбе, но вряд ли это было возможно, когда каждый день он просыпался и засыпал с мыслью о нём, жил им и по-детски надеялся, что Уильям, где бы не находился, был счастлив. Моран затуманенным взором смотрел на мир — мир, оставленный им Уильямом, основа, из которой им предстоит слепить светлое будущее, коим они грезили, — и с отвращением обнаруживал в нём этих низких, играющих чужими жизнями богатеев, которые за блеском золота не видели никого и ничего. Он посвятил себя Уильяму, и, раз его теперь нет, обязанность "очищения" мужчина забрал себе. Продумывая план, крепко сжимал в руке подаренные часы с парой царапинок на корпусе, отсчитывающие неумолимый бег времени. У него не было права оглядываться назад. Моран не ожидал увидеть знакомые силуэты товарищей, не ожидал ощутить пальцами шероховатую поверхность истрепанной карты — подтверждение того, что Уильям жив. Смотрел в глаза Льюиса, Фреда, подвергшего себя смертельной опасности, Бонда и не находил ни капли осуждения и презрения, лишь понимание, сочувствие и радость от воссоединения, от того, что их путеводная звезда, три года прячущаяся за тучами, наконец снова робко засияла на небе. Отчётливее, чем раньше, выделяющиеся скулы, тонкие запястья и пальцы, но взгляд живой, тёплый — Моран смотрел на него с благоговением и только досадливо морщился, цепляясь за повязку, скрывающую пострадавший глаз. Не уберег. Не защитил, хоть и не имел возможности. Злился на детектива, злился на самого себя. Уильям вновь улыбался, теперь по-настоящему, как в самых смелых мечтах, принял его, избитого временем, продрогшего от холода и тоски щенка, пригрел в своих ладонях. Он даже карту хранил у сердца, с грязными уголками, измятую, как они сами, и был очень рад, что та почти не пострадала после падения, не потерялась. У Себастьяна от этого внутри все взволнованно подскакивало. Теперь Моран стоял на балконе, опираясь на перила, и крутил в руке стакан с янтарным виски. Он давно не пил что-то столь хорошее. Ночь окутывала окружающее пространство, которое от этого казалось сузившимся и маленьким, а в центре него был Себастьян, обретший вновь дом, но всё ещё чувствующий в душе удручающее одиночество, которое, быть может, до последних дней будет его преследовать. Изначально мужчина хотел провести вечер в каком-нибудь пабе, как в прошлом, почувствовать огонь в крови, вскипающий от азарта карточных игр, но установленный Манипенни комендантский час ограничивал его в действиях. Честно признаться, он мог бы сбежать, но не желал расстраивать девушку да и быть далеко от Уильяма не смел, боясь, что незримая связующая ниточка меж ними порвётся, что счастье, которое он ощутил, окажется мимолетным сном. Моран вглядывался в чернеющую даль и вдыхал прохладный воздух, пропитанный близ растущей зеленью, когда заметил мелькнувшее внизу движение, а после — знакомую светловолосую макушку. — Куда мы пойдём? — спросил Уильям у идущего сзади него человека, и Себастьяну можно было даже не смотреть, чтобы догадаться, кем он окажется. — Туда, где будем одни, Лиам. Сокращение имени резало слух, слишком оно интимное, собственническое, только Шерлоку позволена такая фамильярность. Ему вообще много всего позволено... Моран уже давно чувствовал исходящий от Уильяма запах сигарет, не тех, что он когда-то курил, а дешёвых, что въедаются в волокна ткани и клетки кожи, видел нежный взгляд, направленный в сторону детектива, особенную улыбку, которую раньше он никому не показывал, и не хотел думать, сколько смущающих подробностей их рассказа было опущено. Холмс — чужак, забредший в его храм, прикоснувшийся к его божеству, которое сам Моран, почитая и уважая, боялся осквернить. Но если Мориарти не против, если нашёл особенного для себя человека, разве мог он сказать что-то плохое в его сторону? Моран отступил чуть назад, в окутанный тьмой угол. Он не хотел становиться нежеланным наблюдателем и мешать их уединению, но не мог уйти, не мог отвести взор от двух мужчин, на секунду представляя, что это его пальцы скользят по чужой щеке и путаются в золотистых прядях, его губы прижимаются к изогнутым в мягкой улыбке устам в нежном поцелуе. Каждый удар сердца отдавался болью, но Моран смотрел, почти не моргая, на удаляющиеся фигуры и крепко переплетённые руки. Уильям не сбегал, как мальчишка, на ночное свидание, он свою любовь не скрывал, ни от кого не таил, стремясь впредь быть открытым с родными людьми. Это было правильно. Но от этого острые лезвия вонзались глубже. Себастьян залпом осушил стакан. Если для счастья Уильяма, для возможности слышать его беззаботный смех, затухающим эхом все еще раздающийся в ночи, нужен Шерлок, пусть так. Ему будет достаточно быть рядом и защищать — Моран не агнец Божий, и ангелом-хранителем язык не повернётся себя назвать, но он за свою святыню, с которой пылинки сдувать готов, порвёт любого в клочья. Он покрутил в руках часы, трепетно провёл пальцами по гравировке и спрятал их в карман на груди, поближе к сердцу. Взгляд снова вернулся к небу, с зажигающимися на нём звёздами и полной луной в ореоле желтоватого света, неизменно далёкой от своего солнца. Ты тоже смотришь на эту луну, пусть и не с мной.