paraselene

Руфь не умеет, как хохотушка Фелиция, с радостным солнечным блеском в сощуренных глазах бежать навстречу и трогательно спотыкаться на ходу, не смотря себе под ноги и уповая на милосердие мира. Амелл пишет эссе, обставляя себя пятисотстраничными томами, и следит за тем, чтобы не запачкать ребром ладони пергамент — из-за этого снижают оценку. Малышка Руфь Амелл после подъема трудолюбиво расчесывала длинные и черные, как сама ферелденская ночь, вьющиеся локоны, скручивала рыжие косички своей простоватой однокурсницы Фелиции, в спешке давала списывать домашние свитки Йовану и украдкой, через щелочку приоткрытой двери с восхищением подсматривала за тем, как сплетает навзрыд красивые стихийные чары один из младших чародеев. Её берет на поруки Первый чародей, и наставники, отмечая тягу к знаниям в столь юном возрасте, сулят завидное будущее, от которого не отвертеться. По всем канонам такие милые дети не создают проблем, не попадаются на шалостях и на них не повышают голос. Вырастая, Руфь становится причиной боли и гордости Ирвинга, а другом — чуть ли не каждому ученику. На неё возлагают большие надежды и не ожидают меньшего — только лучшие результаты, что кощунственно заподозрить в признанной добродетели нечто дурное.             По просьбам ученица Первого чародея, пользуясь исключительной репутацией, с редкой невозмутимостью врет-врет-врет, посильно покрывая себя и остальных, и этого вполне хватает, чтобы старшие маги о многом оставались в благословленном неведении. Она ошибается лишь раз, но так, что вылетает из Круга. С тех пор всё получается кое-как, не на отлично, как привыкла Амелл: вокруг начинают умирать люди и она никак не может это остановить.

***

Руфь никогда в жизни не забудет, как в шестнадцать у неё настырно не хотели получаться молнии; Ниалл же никогда в жизни не забудет, как в читательском зале его едва не впечатали в стену камнем. Стройные ветвистые пальцы давно впитали в себя флёр пчелиного воска, старинных книжных переплетов и столченных чужеземных пряностей, но сейчас резко перебиваются запахом свежего грунта. Само собой, это было не специально, и в Круге с самого основания привыкли к тому, что ни у кого никогда не получается с первой попытки. В их сторону даже не смотрят. — Мне жаль. Это должны были быть молнии. — Очень рад, что это были не они, — как ни в чем не бывало острит Ниалл, понимая, что, если бы не щит, с такого расстояния влёгкую бы размазало кого угодно. Ему бы по-хорошему выдохнуть. Ниалл знаком с ней со времен, еще когда та была на треть поменьше ростом — в их первую встречу невозможно массивная дверь в пустые комнаты магов предупреждающе лязгнула железными петлями, и он убедился, что в покоях не один. Ниалл, давая мимолетные советы по учебе, углубляясь в политику и обрастая цинизмом, издали наблюдал за ней, а Руфь, хорошея изо дня в день, издали наблюдала за ним. Это тянулось годами. Он специализируется на стихийной магии; и в мире как будто появляется место проведению. Так что уж конечно, он предлагает свою помощь. Не может не предложить. — Молния высекается из искры, — Ниалл не забыл, насколько она далека от огненных чар, но другого практичного объяснения просто не существует. Быть может, всё дело в том, что Руфи попросту неведомы человеческие страсти? Стоило невзначай коснуться взведенного плеча, и в ту же секунду из молочно-бледных рук мгновенно бьет распространяющийся пучок электрического разряда. Ниалл рад, ошарашен, у него мысли меняются со скоростью колдуемой вспышки, и пауза длится чрезвычайно долго, чтобы рациональная Руфь отказалась от назойливой мысли о поцелуе. Но ни он, ни она об этом ни разу не жалели. Об Амелл так или иначе всегда судачили. Судачили всегда разное: ни как о человеке, но как об одном из главных событий минувшего дня; и Руфь на всё взирала c утоленной любознательностью, слушая обрывочные комплименты магическим способностям, скромно благодаря и всерьез почти никого перед собой не видя. Башня принимала всех, независимо от происхождения и желания — давала приют и заключала в панцирь из храмовничьего кулака в стальной латной перчатке. Таков порядок, сложенный веками. Впрочем, в нынешние времена Кинлох куда чаще полнится слухами о случайных магах крови, и всё страшнее становится заподозрить в этом друга. Да и недруга тоже — здесь все, даже если не признаются, слишком привязаны.             В конце концов Круг, в один момент отбирая всё, заменяет и дом, и семью. — Тебе понравится, — вдруг с загадочным видом вслух озвучивает мысль Ниалл, нарезая ножом искромсанное неказистое яблоко, и с лезвия, окропленного кисло-сладким соком, угощает спелыми, наливными частями. Они сидят при приглушенном огне на её двуярусной кровати, и Руфь приходится второй раз перечитывать один и тот же абзац в конспекте, теряя сосредоточенность рядом с— ни больше ни меньше, а первой любовью. Видит Создатель, Ниалл никогда её от себя не отталкивал, но у Амелл удивительно полезная черта отделять чувства от разума. — Что именно? Может, поэтому ей неведомы человеческие страсти и поэтому места, идеальнее Круга, для неё не сыскать. — Быть магом. — Не помню, чтобы я была кем-то еще. — У тебя будут отдельные покои, я про это, — Ниалл добавляет, прекрасно помня, как Руфь ценит уединение, и отчего-то усмехается от мысли о том, какие странные у них все-таки отношения. Давно уже слухи ходят, а рядом еще бегают дети, которых только вчера оторвали от материнской юбки — но кому какая разница, да и Первому чародею в благородном порыве не доверять слухам вполне комфортно принимать желаемое за действительное. Амелл с каким-то безусловным пониманием усмехается ему в ответ. Смуглый вечер перед отбоем они втайне разбавляют в горько-терпком вине, упиваясь озвученными на слабо откровениями, что к концу разговора теряют первоначальный смысл. В отличие от сверстников, они относительно тихие — долгое и упорное наблюдение под надзором Церкви ни для кого не проходит даром, и Киннон просит быть потише несносных близняшек, мерзко хихикающих над похабной шуткой. Они с Руфью по обыкновению сидят у растопленного камина, на жестких пурпурных коврах с орнаментом, как всякие ученики Круга обсуждая учебу, будто всего остального просто не существует и это самое главное в их вырванных с корнем, украденных жизнях.             Хотя, конечно, что они об этом знают. Киннон приходит к выводу, что знает гораздо больше о демонах Тени, нежели о самих людях. — Мне эти формулы скоро сниться будут, если не объявят Истязания, — каждый убежден, что готов; только не им решать. «Я не могу больше это выносить». Фелиция привычно пристает к каким-то юнцам, пошло приподнимая полы синей туники, и Кейли с осуждением сверлит её взглядом, пока в один момент не выдерживает и удаляется для вечерней молитвы. Здесь практически все, но Руфь нигде не может найти Йована. Рано утром Амелл смотрится в зеркало с цветистой латунной оправой, трогая изгибы губ орлейским кармином, расправляя завитки локонов, когда Ниалл опускает цепочку с амулетом на грудь и холод серебра обжигает каолиново-белую кожу. Её должны вызвать со дня на день. — На удачу, — произносит Ниалл, и его пальцы замирают на утонченных контурах ключиц. Руфь хочет сказать, что та не понадобится, но говорит «спасибо» — он внимательно ловит за её плавным, постепенным наклоном в отражении невысказанную просьбу. На пороге Истязания. Кто бы знал, что не они станут главными испытаниями в жизни Амелл. Тень провозглашает силу мысли мага, а не эфемерность зачарованных облачений перед острием храмовничьего клинка. Немудрено, что ученики — такие же, как и она — выбирают здесь остаться. Но Руфь просыпается и видит перед собой обеспокоенного Йована, у которого в последнее время появилась дурная привычка постоянно куда-то пропадать. В один день узнаёт, что Йована хотят усмирить, а потом — что он тайно встречается с послушницей Церкви, и не может отделаться от чувства, что это чья-то злая воля, что, несмотря на уверения, Истязания она все же провалила, и это, должно быть, предсмертные галлюцинации после того, как Каллен заколол её за все оставшиеся без внимания взгляды и ночами истерзанную плоть.             «Ты сама вольна выбирать свои поступки…» Руфь не может не помочь. Она же друг. И на сей раз это не остается безнаказанным. Они никогда не были паиньками, но Амелл до последнего не верит в слухи о малефикаре, унаследовав, наверное, самую дурную и паршивую из привычек своего глубоко стареющего наставника.       Йован сбегает, перед этим окатив храмовников и впридачу Первого чародея телекинетической волной из крови, вырезанной из извилистых ладоней. — Ирвинг не мог так поступить. Грегор ненавидит малефикаров, ты под горячую руку попалась. Но ты ничего не сделала. — Он уже поступил, Ниалл. Потворство магу крови — уже преступление, что говорить о сговоре с целью побега? — и не то чтобы Руфи было дело до магических предпочтений бывшего лучшего друга. Магов карали и за меньшее. Амелл никогда до этого не проигрывала; у Ниалла для проигрышей была слишком заурядная история. Он обнимает со спины, прикладывается несдержанными губами к затылку, твердит, приятно коля щетиной, что еще ничего не кончено, что они что-нибудь придумают. Руфь вполоборота плавится в этих его объятиях и на прощание скомкано, словно это причиняет физическую боль, целует, скомкано, потому что иначе бы осталась и потянула бы за собой ко дну. Скомкано, потому что не может не любить. Она говорит, что её призвали, забирает последние вещи и покидает Кинлох с Серым Стражем. «Не тревожься обо мне. Стань великим». Ниалл дает себе слово встретиться с ней вновь.