Так опечаленный в сердце ходил Заратустра; и три дня не принимал он ни пищи, ни питья, не имел покоя и потерял речь. Наконец случилось, что впал он в глубокий сон. Ученики же его сидели вокруг него, бодрствуя долгими ночами, и с беспокойством ждали, не проснётся ли он, не заговорит ли опять и не выздоровеет от своей печали.
Вот речь, которую сказал Заратустра, когда проснулся; голос его доходил до учеников как бы издалека:
«Послушайте сон, который я видел, вы, друзья, и помогите мне отгадать его смысл!
Всё ещё загадка для меня этот сон; его смысл скрыт в нём и пленён и не витает ещё свободно над ним.
Я отрешился от всякой жизни, так снилось мне. Я сделался ночным и могильным сторожем в замке Смерти, на одинокой горе…»
Фридрих Ницше «Так говорил Заратустра», ч.2 глава «Прорицатель»
Тот же чёрный фон, но розовыми буквами. Надписи сменяют друг друга.ТОХО-КАБАРЕ САТОРИ ПРЕДСТАВЛЯЕТ.
РАССКАЗ Т.Р.И.С.Т.А.Н.а
Затем сверху чёрного квадрата выползают буквы заголовка. Они больше прежних, но то же розовые, под ними жёлтые тени.ОДНАЖДЫ… НОЧЬЮ?
Дальше заголовок приближается и увеличивается, на чёрном фоне появляются пятна разных очертаний и цветов, также линии; а поверх него белыми буквами, которые сменяют друг друга:ДОРЕМИ СВИТ
КИСИН САГУМЭ
КОМЕЙДЗИ КОЙСИ
ТАТАРА КОГАСА
КОТИЯ САНАЭ
ЯСАКА КАНАКО
ВАТАЦУКИ-НО ТОЁХИМЭ
ВАТАЦУКИ-НО ЁРИХИМЭ
ТЭНСИ ХИНАНАВИ
ЧИРНО
ДАЙЁСЭЙ
ЛУНА ЧАЙЛД
САННИ МИЛК
СТАР САПФИР
ИБУКИ СУЙКА
РЭЙМУ ХАКУРЭЙ
КИРИСАМЭ МАРИСА
МОРИЯ СУВАКО
КОМПАКУ ЁМУ
САЙГЁДЗИ ЮЮКО
ФУДЗИВАРА-НО МОКО
КОАКУМА
МОНОНОБЭ-НО
ФУТО
СЁ
ТОРАМАРУ
ПАРСИ
МИДЗУХАСИ
ФЛАНДР
СКАРЛЕТ
ХАТА-НО
КОКОРО
РИГГЛ НАЙТБАГ
ХОРАЙСАН КАГУЯ
И ДРУГИЕ
Всё становится белым. Музыкальное сопровождение затихает. Эм-м-м… Полагаю, мне стоит уже начать свой незатейливый рассказ? . . . Ну, если позволяете, то приступим. А можно было без этого невнятного вступления? Не знаешь, о чём писать — проваливай вон! Так вот, мы с головой в Мире снов. Ну-у, значит, что дело было в Мире снов. А в Мире снов ли? Дайте мне немного, пожалуйста, потрясти своими извилинами мозга… Та-а-а-ак. Да, по-моему, всё-таки вроде в Мире снов. Ни земли, ни неба, ни даже, как его там… Забыл слово подходящее. Ах да, горизонта! Всё такое невесомое, ну или как-то так. Вон там — горит неподвижно луна посерединке солнечной системы, а там — вертится матушка-Земля, а там вокруг матушки-Земли кружится-вертится рыжий клубок — солнце. Стоп. А не наоборот ли? Да не важно, не в астрономических изысках моя история. Автор, ты читал учебник астрономии? Ага, а ещё такая огромная энциклопедия по космосу была, когда был маленький. А зачем спрашиваешь? Эх, да так, забудь… И в этом незримом и бестелесном Мире снов витает, точно подвешенная за невидимые, эти, верёвочки, дли-и-и-ная башня. Но какого же цвета она была? Полезный вопрос! Эм, ну вроде как белого, или бежевого. Нет, помнится, что выстроена из жёлтого кирпича. Тю, нет же, совсем не то, вся чёрная. Хотя всё-таки была вся белая. Теперь уж точно. Белая, как… как… как… слоновая кость. По крайней мере, так мне помнится и это сравнение мне первым запало в сердце. С каким цветом уж сравнивать вам — уже не моё дело, мне решать ли? Ахахахахах! Только что понял, что эта вся конструкция с вишенкой на торте до смехотворного похожа на фаллос, такой крепкий, сильный, могучий, знаете ли. Возможно, даже с бугорками. Автор, да что ты, чёрт возьми, такое несёшь? О чём ты, какой ещё фаллос? Мне стыдно и противно тебя перечитывать! Фу! Пошлость, словесная пошлость… Так, о чём я? Не помню, тогда просто продолжу. В комнате на самом верхнем этаже обитала повелительница (хотя лучше, наверно, правительница, или царица, или государыня, или герцогиня — какое же слово лучше подобрать?) снов — Дореми Свит. Комната вся окутана белёсо-серым кальянным дымком. Наверно. Слышите, как он где-то позади пхых-пхых-крпхых. Точно побитый мальчишка хныкает. Пахло то ли дыней, то ли ещё ягодами лесными какими-нибудь, а нет — персиками… Это же её… Короче, чёрт его разберёт, а я уж подавно! Разве может автор быть всевидящим небожителем? Также по комнате, грех не упомянуть, развешены разные в рамках златых, как мне кажется, полотна. На этих полотнах, что ли, не могу разглядеть через дым от кальяна, похоже на фигуры разны: красные треугольнички там, белые круги там да чёрные и буро-зелёные параллелограммы, кривые линие и рваные разноцветные пятна, точно те истекают желчью, лимфой и прочей зелёноватой слизью. А на другом полотне лежит обнажённая дева с пышной розовой грудью и смотрит на ясное небо, пока на неё набрасываются в замедлении не то тигры, не то львы из рыбьей или крокодиловой пасти. Ну а в прочих плакатах намалёвана порнографическая дрянь, намёки на фаллосы и прочие половые части. Чу, вот-вот все полотна с намалёванной ересью вот-вот закружатся с бесконечном ХОРО-воДе. А ведь в каноне Дореми же не коллекционировала картины? Так, этот прознайка мне уже надоел. Что бы нам с ним сделать? И тут над Прознайкой появляется сверху петля и сжимает его шею. Глаза Прознайки так вылупились, что чуть не вываливаются из глазниц, а из языка вырвался от боли длинный алый язык. Пару секунд — и бездыханно Прознайка шлёпается на пол и больше не двигается Хех, без него только лучше. А сама же Дореми Свит уже успела переодеться в нежно-жёлтую пижаму, а на макушке — белый колпак. Впрочем, как вы могли уже убедиться, на восприятие цветов лучше не стоит надеяться, так как не уверен, правильно ли описываю по памяти, да и это лишь мой взгляд, так я увидел. Та же пижама, на самом деле, если вот так посмотреть, немного искоса, то никакая и не жёлтая, а совсем чёрная, или же розовая в рыжий горошек, или зелёная с белыми полосами. А то и вовсе — хаотично разноцветная, то там алое пятно, то парочка коричневых клякс, немного синего и ещё прочих окрасок. Взгляд девушки совсем не способен описать словесами, что-то мутно. Да и зачем вам этот психологизм, где по одним лишь глазам угадывается натура персонажа. Могу лишь сказать, а дальше решайте уж сами, что взгляд Дореми Свит такой непонятный, мутный, неясный, возможно, неразборчивый (и даже хлипкий!), что напомнил мне тараканью морду Грегора Замзы. Вот — лишь лицо Дореми Свит. Она медленно подошла к зеркалу и прямо посмотрела на него; её размытые глаза, но без мешков под ними. Но эти зрачки, непрозрачные зрачки непрозрачные зрачки непрозрачные зрачки. Прямо-прямо смотрели, не то хмуро, не то полусонная. А нежная улыбка Дореми Свит лежит ровно и расслабленно, точно Джоконда сбежала с холста да Винчи и предстала во плоти в Мире снов. Но мог и ошибиться насчёт Джоконды. Вдруг позади прогремел заглохший, старый магнитофон, знаете, широкая труба из чего-то металлического и немного потемневшего от времени, то ли медь, то ли латунь, не смею врать, и, похрипывая, совсем тихо запел: крех-кряк-кряк, гхы-пхы-хжу-у-у-у-ыфша, хкхе-хкхе-бпряк, пы-пы-пы-пы-пых у-у-у-у-у-у-ргх кхе-кхе-кхе, — а как прокашлялся, то понесся по всей комнате, точно воскурившийся и немноговесный дым от кальяна, французский женский вокал Эдит Пиаф …rien de rien... Non! je ne regrette rien ni le bien, qu'on m'a fait ni le mal, tout ça m'est bien égal… Дореми Свит лишь легко закрыла глаза и с почти мимолётной, даже можно сказать, хрупкой улыбкой закружила по комнате. В-в-в-вжю-х! В-в-в-вжиюх! Вирилюх вирилям вирилюм, си-и-и-икхилллл! Се-ли-ж-ы-ы–ы-я! Вот так, друзья мои, вот так, свистел, если тут, разумеется, не ошибся, позади свистел жужжал гудел, свистел жужжал гудел, свистел жужжал гудел её длинный хвост с чёрной кисточкой на конце, как когда-то в стародавнеее время шмель. И по комнате расплывался сладковато-сочный персиковый аромат. И в глазах одни нежно-розовые тени. Где-то вдалеке была приоткрытой дверь от санузла. И совсем немного виднелся краешек унитаза, совсем немного того кристального белого и блестящего кусочка фарфора без единого пятнышка, без единой прожилки, без единого развода, как раз на том месте, где он закругляется ближе к ободку, обитого для удобства неким утепляющим материалом из ворса. И ещё небольшой мохнатый и… и… и… красный коврик с белой надписью на нём «Ноги». Зачем снятся сны? Je repars à zéro… Стукнулась шариковая ручка о дубовый стол. Вместе с Эдит Пиаф из середины запел Richard Wagner — Tristan und Isolde, Act III: Isoldes Liebestod — Berliner Philharmoniker. Как давно уже засыпать стало так душно да ещё… так тоскливо: стоит только потушить одиноко стоящую яро-восковую свечу, так все серебристые зеркала, которыми обставлена спальня, тут же превращались в длинные прямоугольные тени, в которых ничего не отражалось — лишь густая темнота, а вдалеке только виднелось окошко, откуда лишь незаметной потаённой украдкой проглядывали крошечные звёздочки, да временами беспокойно шелестел медведебуйный ветер; а спустя каких-то недолго прошедших полчаса, как ложилась спать, открывала тяжёлые веки и смотрела прямо-прямо в хмуромрачный, но такой знакомый, такой знакомый, слишком знакомый, чересчур знакомый потолок, точно он издревле наблюдал за мной и высмотрел все самые потаённые и скрытые мысли, мечты, желания; те воспоминания, которые оказались утерянными ещё давно так давно, что уже, как по мне, практически невозможно теперь даже вспомнить хоть призрачную долю этих дней, они остались в прошлом, которое так хочется вернуться хотя бы однажды, хотя бы тихой незапамятной серебристо-гладкой ночью во сне, однако уже не судьба, так как мне — лишь кошмарные и неспокойные сны на мою горе-злосчастную и не завидную долю, которую не пожелаешь даже самому ненавистному и заклятому злодею, ведь пожелать такое — уже будет такой тяжеловесный и никем непрощаемый, непростительный грех на душу, который уже не замолишь, за который уже не покаяться ни перед ясным небом, ни перед тёплой и доброй луной, ни перед всем честным лунным народом, запретный плод сладок, но в конце концов горек, поэтому остаётся только смириться и переживать это страдание из ночи в ночь, из ночи в ночь, из ночи в ночь в этот нескончаемый и пугающий мир причудливых галлюцинаций, где так всё реально на ощупь, что явь лишь блёклая тень, что порой хочется в таких снах проводить дни, недели, месяца, годы, века и не просыпаться, так, увы, каждое такое безумное и полуночное сновидение кончается трагически и фантасмагорическим ужасом, ни одного приятной, нежно-сладкой грёзы, после которой утрой я бы проснулась блаженно-радостной — такой суждено было родиться лишь одной из миллиардов. Лишь мне. «Не бойся так. Пока я рядом с тобой, всё будет хорошо…» Вот заволокло луну тучами, снова в давно позабытой, не такой уж и знакомой комнате. Этот голос, хоть уже настолько далёк от меня, всё же откликается во мне изо дня в день, которым и счёта нет. Сестра была прекраснейшим существом. Мы тогда жили ещё в Лунной столице. «Не отставай, Дореми! Ты же сама хотела прогуляться вдоль берега», — впереди махала мне рукой, а я в поту подбегала к ней, чтобы затем взяться за руки. И все луняне казались страшно далёкими, несовершенными, по сравнению с этой женщиной. Мои щёки, мой лоб, мои тёмные волосы и, несомненно, мои губы навсегда запечатлели её поцелуй, который одаривала мне каждую ночь. Это вошло даже в привычку. Говорят, люди довольно падки до всего привычного, а для ёкаев и лунных жителей — это лишь пустой звук, ничто. Им нужно только видеть! По сравнению, разумеется, с бесконечной жизнью. Так вот это вовсе не так! Каждую ночь, ко мне в комнату, мы жили тогда в пригороде, у Моря спокойствия, там располагалась роскошная усадьба; как только перешагнёшь через калитку, как оказываешься в пышном персиковом саду, где деревья цвели и плодоносили круглый год, там ещё на холме выстроена удобненькая беседка, где часто любила вздремнуть, укутавшись от студёного морского ветерка в плед; и мне снились просторные залы усадьбы, а чаще всего — две высокие белые колонны из редчайшего лунного мрамора, как я обнимаю их, а со спины сестра хихикает и обнимает сзади; ко мне в комнату заходила всего лишь на миг сестра и дарила свой недолгий, но такой ласковый поцелуй. Как же она выглядела? И сколько времени прошло с того дня, как исчезла из моей жизни навсегда? Я уже потерялась во времени. «Сестрёнка, ты же навсегда останешься со мной?», — «Не беспокойся, Дореми-тян, что бы ни случилось, даже если нам придётся жить порознь, обязательно помни, точно от этого зависит твоя жизнь, что я непременно останусь с тобой рядом». Сколько времени прошло с тех юных лет? Помню лишь её светлые короткие до плеч волосы с пепельно-стальным отливом, но кончики блестели нежно-розовым. Как ни странно, я не помню её взгляда, очень стеснялась и не могла взглянуть прямо ей в глаза, но до сих пор уверена, что такого заботливого взгляда нет ни у одного существа в нашей просторной вселенной. До сих пор посреди ночи мне слышаться вдалеке чьи-то шаги, уходящие от двери в мою спальню, когда наступал момент величайшей скорби, и лишь бесконечный потолок и подушка видели мои слёзы, моё отчаяние и моё ожидание завтрашней ночи, когда в то же время, как только едва смеркнется, неторопливыми шагами зайдёт старшая сестра, одарит меня незабываемо тёплым поцелуем, а затем также неспешно покинет мои покои: и я проснусь, всё снова станет как наяву, каждый позабытый случай, каждый прожитый день, все эти разговоры о персиках, о штормах на лунных морях, о несчастной судьбе Кагуя-химэ и людях на земле; «Интересно, а о чём мечтают люди на земле?» — однажды невзначай спросила свою сестру, накануне нового года; «Хм, как бы тут лучше сказать, лучше доверься своему сердцу, ведь всё же ты каждую ночь наблюдаешь за их снами, они же не просто так, ведь это кому-нибудь нужно, чтобы их видели», — с улыбкой ответила она мне и потрепала макушку. «Так это не просто случайные вымыслы?» — выпалила я вслух! И лишь добрый смех, лишь её добрый смех, лишь добрый смех старшей сестрицы. На часах уже десять вечера, я прижимаюсь к подушке и вдыхаю её приятный запах, и та же печальная надежда, что утром, когда открою свои сонливые глаза, снова увижусь с ней. Лишь эти трепетные, почти телячьи нежности делали меня счастливой в мире яви. Сёстрам Ватацуки, которые порой навещали сестры, очень не нравились все эти, как они любили говорить, сентиментальности: ведь это не подобает неравнодушному горожанину Луны, а в особенности — жителю самой Лунной столицы, как они её называли по торжественному уставу — 「綺麗な月の都」, и советовали сестре быть со мной строже. Я ложусь на другой бок, пытаясь найти подходящую позу для сна, и сотни событий всплывали в моей голове. Однажды пришла в беседу моя сестра со сборником сказок в то самое время, когда я дремала и позабыла счёт часам, и она начинала вкрадчиво, но с такой красивой интонацией читать эти незатейливые, а порой трогательные истории. «Не надрывай мне сердце такими речами!, — сетовал старик. — Пусть небожители прекрасны, я им и дотронуться до тебя не позволю! — и он со злобой пригрозил к небу»… Вот я повернусь на другой пол, положу подушку на свою голову, а из окна потянет тонким и сладким запахом персиков. «А-а-а-у, бо-о-оль-на!» — заплакала я одним летним деньком, когда играла в саду. «Эх, а ведь предупреждала тебя, не залезай высоко на дерево», — «Но ведь чем выше, тем персики вкусней!» — «Не испытывай моё терпение, оставлю без сладкого», — и она кулаком давала неплохого тумака по макушке, а я лишь бе-е — высунула малиновый язык и сквозь слёзы хохочу. Мы ведь с сестрой обе баку — повелительницы снов. Она посылала на землю приятные грёзы, а я лишь — кошмары. Сестра всегда ходила с разноцветным зонтиком и очень следила, чтобы тот всегда оставался чистым и без дыр, и всякий раз, когда она гуляла по саду, всегда открывала его над собой, даже когда стояла пречудеснейшая погода, и что-то весёлое, беззаботное насвистывала. — Liszt Liebestraum No. 3 in A-flat major. Не сказать, что в нашем небольшой усадебке было оживлённо, ведь кроме нас там никого не жил, однако раз или два в неделю сестру навещали сёстры Ватацуки. Она была для них тоже великолепным наставником, как Эйрин, о мудрости которой я была только наслышана, но тоже восторгалась её благородным и утончённым умом. «О, добро пожаловать, я уже заварила чай и накрыла на стол», — со скромной и женственной улыбкой встречала она гостей. После чего они начали вести разговоры о разных важных вещах, которые совсем не понимала, но почему-то пыталась прислушаться к их сложной беседе. «Я недавно вычитала в последней статье из лунной газете, что в последнее время очень неспокойно в столице, и говорят о назревающем мятеже среди оппозиции», — «Да, C#####-сэнсэй, ситуация достаточно неспокойная, однако госпожа Эйрин приняла должные меры и разработала план действий», — «М-м, вот оно что, меньшего и не следовало ожидать»… И так продолжалось долгими и долгими часами. Сестра очень любезно отзывалась о сёстрах Ватацуки, хоть и тревожилась за их волевой характер, что однажды они могут совершить необдуманный поступок. Но только мне визиты Ватацуки приносили невыносимые муки, даже не смотря на всё моё любопытство. «Что ж, когда Дореми подрастёт, тоже будет служить в Лунной столице?», — спросила Ёрихиме, когда они пришли отмечать начало моей учёбы, сестра наняла гувернантку и учителя, а мне так не хотелось учиться, а зачем, раз до этого без этих занятий всё было так хорошо, и я могла быть вместе с сестрой целыми днями, вскоре так и оказалось, что эти знания о сложении-вычитании, об истории Луны, начиная ещё с тех незапамятных эпох, когда впервые раскрылись Небо и Земля, и дальше незапоминающийся список богов вплоть до появления Цукуёми-но микото, как я корпела над историей о сошествии Идзанами-но микото в Ёми-но куни и пыталась постичь её смысл, не сразу я ужаснулась ото всей мерзости той скверны, которая копошится там в низах, а затем по четыре часа игры на кото. «Ну, пока не заглядывала так далеко в будущее, я всё же не лунный мудрец…», — «А пора уже примерно подбирать место службы для Дореми, сама знаешь, насколько тяжело пробиться в чинах, а для этого нужны фундаментальные знания, — прервала её Тоёхиме, — Не только ж сны насылать, можно хоть в Канцелярию культуры и медиа, там работает много талантливых баку». Эти слова сильно ужаснули моё ещё детское сердце, разве что, сейчас позабылись совсем. Обычно сестра очень долго вела с ними разговоры, до глубокой ночи, и мне ничего не оставалось, как ложиться спать одной с тяжёлой думой о том, что в этот раз останусь без тёплого сестринского поцелуя. И даже никого не могу отправить к ней с короткой запиской, чтобы она пришла ко мне и, например, «нашла очень важную для меня вещь, без которой ну никак не перестану волноваться». Это на самом деле лишь предлог, чтобы сестра осталась хоть на мгновение со мной, чтобы выпросить заветный поцелуй. При сёстрах Ватацуки так неловко просить, под их суровыми взглядами, ещё чего, убедят сестру забрать меня в какой-нибудь пансион в столице, где не будет никаких встреч с родными. Чем старше я становилась, тем ночные встречи проходили всё реже и реже, эта привычка почему-то уходила в то невозвратимое прошлое. А тоскливые часы становились всё длиннее, всё длиннее. Даже часы за толстыми книгами протекали так ме-е-е-е-дле-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-ено, что каждая минута растягивалась в вечность, и одна и та же строчка повторялась вновь и вновь, вновь и вновь, вновь и вновь, что сразу же забывала, о чём шла речь. «Ладно, Дореми-тян, вижу, что ты чем-то расстроена, устала после уроков? Давай переночую с тобой». Это было в самый последний день, когда видела свою сестру, весь день она выглядела испуганно и встревожено, поэтому была очень сильно занята делами. Да и это были её последние слова, которые я слышала. В зале, за лестницей, стояло два собранных чемодана, да и поставили их в таком неприглядном месте, чтобы, видимо, я не увидела. И мои чаяния, что и в эту ночь сестра придёт ко мне с поцелуем… Но в эту ночь она провела со мной, на этот раз ничего не читала, ничего не пела, даже не разговаривали, просто молча наблюдали за звёздами из окна и обменивались взглядами. Такая прекрасная ночь, и сестра за столь долгое время рядом со мной, но меня не оставляло покоя её странное расстроенное молчание: ни единого слова, ни единого звука, а в глазах лишь сожаление, точно и хотела много всего рассказать, да только не могла. Тогда я взяла из полки книжки, вроде, любовный роман, чьих слов я уже даже не вспомню, и старалась прочитать так красиво, как только моя, а каждое стихотворение, которое попадалось в тексте, пропеть. Сестра в эту ночь впервые так улыбнулась, как никогда раньше, не могу передать это словами. И всё в комнате, даже безнадёжно холодный лунный свет, стало таким тёплым, как ещё тогда, в дни моей юности, когда было так легко, так просторно, что вот бы взлететь птицей прямо к далёким-далёким звёздам. Лишь в этой улыбке, что точно скажу — в ней столько горечи, столько слёз, точно прощалась со мной навсегда. А потом её сонное, спящее лицо, кажущееся таким хрупким и мимолётным, как алое небо на закате. И тогда я впервыеЗачем нам снятся сны?
Зачем нам снятся сны?
Зачем нам снятся сны?
— The Doors «Light my fire»
Этот вопрос навеки и зловеще осел в моей памяти, хоть даже не помню, когда я услышала его. А была ли сестра вообще?.. А была ли сестра вообще?.. Вот в окне показалось лунное золотое зеркало, которое становилось то в форме круглого диска, то — как беспрерывный ровный луч, по которому втекал в комнату мёд. Начало полуночного интермеццо. В зер**лах та же непролазная тьма. Вот уже один глазик закрывается, вот и второй глазик слипается. За день мы устали очень, спи, глазок, спи, другой. Скаже*м ***м споко*но* ночи. Дореми С***, сильно зевая, *оплелас* к своей, э-э-э-э-э, кроват**. **еялко так и манило, так и ма****. Ах, под**шка! Ах, * **душ*к*х я ***у! Совсем скоро уже ук******* * ****. ***да мы ложимся с****, эти моменты наполнены неповтор**** не**й. **** заполняет неко* непере****емое чувство, то**о хо*ет** куда-*о взл**еть или пог*уз****я на дно. Вот… ***... уже со**е* с*ор*... н*сту**т до*гож*****й миг, к***а-а-а-а-а- и м*ж** поз**ыть** на ц**** ночь * ни * **м не ис**ты***ь тревоги. Ведь всё просто: внешний мир на самом деле не более чем и приятная глазу, и устрашающая грёза, или, если по-научному, иллюзия, вызванная отсутствием сна. Совершенная истинная повелителя сновидений, которая… ***** ***** ***, ***** ***** ***** *****. А в спящем человеке, знаю, есть своя неповторимая, мистическая красота! Такое чертовски животное, плотское чувство! Часто мы игнорируем его, но всё же точит разум. Что же это такое интересное ему снится, какие грёзы, какие страсти, какие кошмары, какие эротические вожделения, какие невообразимые авантюры, какие трагичные переживания, какие презабавнейшие курьёзы, какие чудовищные мечтания, какие маниакальные позывы в его маленькой черепной коробке запрятались под невинным обликом ночного видения? Зажёгся прожектор слева. Зажёгся прожетор справа. Вот, теперь зажёгся прожектор посередине И сейчас по магнитофону заиграла песня The Ink Spot — «I Don't Want to Set the World on Fire». И сейчас я покажу вам эту ошеломляющую и по-весеннему безобразную чёрную красоту. Приготовьтесь увидеть картины иллюзий, которые умело развешу вам! Приготовьтесь окунуться в этот жестокий и бесчувственный мир, в котором всё может обернуться задом-наперёд. Окунитесь в ряд квадратов, параллелепипедов и кубов, окунитесь в то Генсокё, жители которого поразят вас. Но всё же молчите, молчите, не кричите от ужаса, а наслаждайтесь прелестью ужасного зрелища: ведь это чувство воистину неповторимо! Ведь так бывает всегда, когда развешиваю эти причудливые картины галлюцинаций всем мирно спящим, но при этом никогда не даю ответов. Да на самом деле ответ может быть только один-единственный, всё это — мозговая игра, тени, лабиринты мыслей, очевидные доказательства об эфемерности всего сущего, праздная фантазия, пёстрая маска, покрывало Майи. И всё это — только с тобой. Ты его не забудешь во веки веков! нИЧего ! Уарило лишь невнетчное и безобразное, серое ничего и ничто! В глазах лишь туманная исырая тяжесть и всё кажется таким разнымыт и непонятным. Это было точно пробуждение от сна, и всё теперь представло в таком неправдопобоном и немыслимом свет, что грёзы джо этого был куда разумнее. В ушах лишь звенит продолговатый звекои ивсё теперь такое туманное ира змытое. Иу=чи… Тучи…. Иучи… Тучи. Рне распевают глупую детискую песенуку, однако именно эти детские песенки, на самом-то деле. больше весего и пугают. Это они — наши кошмарные сны, веть так на самом деле поют лишь в часы судного дня. Судный день. Судный день. Судный день. Моя неврастеническая выдумка с каждым днём и ск аждной минутой всё подступала и ближе, ближе, и блдиже. Всё телом поддалось необъяснимой и студёной дрожи, пальцы трясутся, а горло выдавливает из себя через кашель воздух. Не вижу солнцйа. Не вижу солнца. Потому что это и есть ничто, когда слова складываютс я в невесть что, когда весь наш мир не более чем галлюцинайция, созданная отсутствием сна, а пробуждение, если подумать прям на чистоту, самый жуткий для человечества в. Раг. Пальцы птянулись к глазам, в животе — перекати-поле, да, просто каждый из нас — перекати-поле. То ли чьи-то голоса ревут и хотят узнать, что же виделось такое ппердедт самым лицом погибели, джа, они хотят мне помочь. Но эти вопросы сейчас самые трудные для меня и невысносимые. То ли это некто взял в руки колокольчик и звенит, точно зовёт меня вниз в столовуб пообедаью. Сестра? Преподаватель обхяснил задание, и даже не злится за долгое отсутствие. Сестра. Вдалеке лишь её ровная и, может, оттого такая красивая спина. Но в глазах всё также размыто. Что происходит? Где сестрда? А была ли сестра? Искры искры искры летят в разные стороны из глазх. Снова повториля трубный зев, а букы пляшут, точно пошатывающися пьянчугои из стороны в стороны, пока в цконц концов не пкупдатут и не перевернутся с ног на голоу. А что такое язык? Не набор ли случайных правил, который испортил человечество и зставил позабыть прежний, гармониченый язы. к. Нет, язык — эот другое, и он с нами всегда. Это всё про литературныю норму. Она — причина всх жестокостей, несправедливостей и социальных катаклизхмов. Ведь при всех таких красивых словесех действия-то остаются такими жестокими. Но эти мысли лишь ерунда, набор неврастенических синтагм, которые зхужло бедно выстраиваются в неказистые и инфатильные сентениции, на которым начнахть всем, от читаталея и до перепесчика сей рукописи. Нигдк не вижу света. Куда тведьёт эта дорооа? Эх, жэх, где же медный чайник с прокисшим вином? Ведь позабаваиться не грех. Пальцы \всё стучат стучат стучат чстучат стучат чатчв тчаьт т чвты чтывч чватыук члы чтвчвд чваохыук чхыукчва вкп ычвадж чвазждыук чвапзжвчаж ывкдзж чвкащдув апзхж ывклд укзжкеап ыкдыук ыхвкеп ывдкпх ыезжыукцу стучат и стучат, акми безумные. Хрусть кость. Хрусть кость. Хрусть кость. Хрусть костЬ. хРусть кость. Кость хрусть.. Хрусть. хПРХВАЫХЧАПСИТ! Именно э о и есть то, чтто назыввается — Ничто! И это ничгто: пыва кцфущзвыая ыфзуы фцукатм ыукщхпыуалуыкшщлт цуфзапу ифццуфзльуыкат цф цфу4азхлукьук цуф. И я — проснулся! Правда проснулся от этой сонливой бездны. И к удивлению увидел — что на самом деле снова уснул, что явь — это сон, и лишь во сне — та самая истина. Ликорис. Стрелки часов уже как опавшие лепестки. Почти как шлагбаумы. Тик. Крокодил. Тик. Луна. Тик. Вилка с одним оторванным зубчиком. Тик. Сломанные куклы Алисы Маргартроид. Верёвка. Потухшая свеча. И глаз. Один человеческий глаз. Без тела. Зрачок ширится и суждается. Одинокий глаз проницательно косится и улетает на хрупких крылах далеко… далеко… далеко… В самом деле, и зачем нам снятся сны? — Пора начать эту долгую ночь. Окунёмся же со всей душой в наши сны! — томно прозевала, точно пропела, Дореми, и её хвост закрутился в тугую петлю и со звонкой прытью хлёстнул по полу да крякнул, хы-ысь — да пшык-пшук. Всё окуталось дымком… И ничто. Да здравствует…(Поляна цветов, где-то неподалёку от Солнечного сада. За несколько минут до рассвета. Всё нарисовано точно цветными карандашами, как в детском рисунке: пусть много что кривовато и кособоко, но так любо для человеческого глаза, так мило… На все четыре стороны расстилается ковёр из зелёных трав и самых разных цветов. Небольшими группками кружат феи и что-то распевают детское. Иногда то там, то сям появляется Койси, петляя туда-сюда, и подбирает цветы, правда, не все, а как точно выбирает самые красивые из них. Её голова нарисована слишком большой, точно электрическая лампочка, а глаза — широкие груши с кошачьими зрачками, а на щёчках — розовые овальчики-редисочки. На лице алой дугой прочерчена улыбка. Ветер уже давно утих, всё вокруг выглядит спокойным. Позади на фоне зазевавшую Когасу хватает чья-та жилистая гладкая рука хвавает за шею и запихивает в мешок. Вот шагает по дорожке молодой и крепкий олень. Чу! Его мускулистые и мощные ноги подкосились. Копыта забренчали: тарарад-тараден-тарададададгха! И вот олень упал прямо на подушку из травы, на левый бок. Его глаза оставались открытыми, в желтоватых белках проглядывались толстые линии капилляров. И вот — из шеи фонтаном брызгнула кровь: ф-ф-ф-ф-ухш! И эта напористая струя не собиралась останавливается или прекращаться. Точно этот олень — бездонный мешок, закачанный кровью и прочими пахучими телесными жидкостями. Снова на поляне появляется Койси и подходит к голове мёртвого животного)
Койси: Олень-сан, олень-сан, вы целы? (Докасается рукой до его лба). Вам помочь? Однако олень так и не ответил на вопрос девочки, как и полагается оленю, да ещё и мёртвому. Вдалеке тихо запела Metallica «Enter Sandman». Койси: Олень-сан, олень-сан, вы целы? (Докасается рукой до его лба). Вам помочь? Койси: Олень-сан, олень-сан, вы целы? (Докасается рукой до его лба). Вам помочь? Койси: Олень-сан, олень-сан, вы целы? (Докасается рукой до его лба). Вам помочь? Койси снова и снова задавала этот вопрос, уткнув свой взгляд к земле, к морде животного. Уже через пару минут кровавые брызги перепачкали её шляпу, красные капли и на лице ёкая. Они темнели и скатывались вниз к шее, затем остановились: тромбоциты начали свёртываться и окрашивать жидкость в бурый. На тупенькой и деревянной передоновской мордашке Койси пожелтели глаза (хоть пририсовывай ехидные усики в пародию над тем, кого не принято называть), точно покрывались желчной и густой блевотиной, но ниже зажглась блаженная иступлённая хрылыба. Эта хрылыба лыбилась во все крохотные зубы, хотя на вид могло показаться, что эта всего лишь девичья и тонкая улыбка. Фонтан крови всё хлестал и хлестал из оленьей шеи, и пот животной туше медленно и пятном растекалась потемневшая алая лужа, в котором отражение Койси приобрело очертание абырсвыгого монстра с лютыми и цепкими когтями. Вот, прямо напротив ёкая, с севера поднималось хлопками и рыжими искрами бомба-солнце. Всё выше и выше. Солнце! Небо неравномерно и вкраплениями окрашивалось в бурые горошинки, причём такие кривые, неровные горошины, от которых лазурное полотно обугливалось и осыпалось бледно-серым сыпучим пеплом. Со спины лишь видно, как Койси с дрожью поднимало голову прямо к всёсжигающему светилу со рваными лучами и вниз развела руки, как будто хочет обнять и окунуться в эту горячую гущу. Всё вокруг забелело, потеряло свои первозданные карандашные цвета. Вся земля наполнилась протяжным и горловым воем. Р-р-бу-эээээ. И теперь на небесах, на одном каменистом островке, висящем на воздухе, на скамейке сидела Тэнси Хинанави и жевала персик, зорко наблюдая за тем, как всходило с юго-запада солнце, и смачно чавкая освежающим фруктом, что вокруг отлетали густые слюнки. А персик такой, весь купался и светился в лучах. Спереди, откуда Тенси откусывала, плод был светло-розового цвета, а та сторона, за которую держали, — пастельно-оранжевой. Не совсем посередине, но всё же близко, пролегала кривая дугообразная бороздочка, которая делила персик на две половинки. Сам фрукт покрыт белёсым и приятным, точно персидский бархат, пушком, и каждая пушинка стояла ровно, миллионы совсем крошечных и почти невидимых шершавых щетинок, которые покрывают розово-рыжую кожицу плода. Время от времени Тенси проводит своим большим чуть желтоватым пальцем, где кожа была грубее, чем на других пальцах, по каждой из щетинок, и они сгибаются к тонкой кожице персика, и от этого прикосновения слышался почти неслышный шорох. На вершине плода — хвостик от ветки, но уже без листика, молодой синеволосой небожительнице не нравится листья у плодов, так как они щекочут во время трапезы. Ах, персики… род деревьев семейства розоцветных. Включает 6 видов, произрастающих в Китае. Там же, около пяти тысяч лет назад, зародилась и культура персика. М-м-м, а мякоть то какая — вся сочная и пахучая, а на свету жёлтые прожилки кажутся тянучим и сладким медком. Возделывают более пяти тысяч сортов персика обыкновенного, неизвестного в диком виде. Дерево высотой до 7-8 метров. Цветки белые или розовые. Укус за укусом, зубы смыкались, как жернова, Тенси наслаждалась персиками, а фруктовая мякоть уже пережёванной, бурой кашицей проникала в пищеварительный тракт через малиновое горло. Плоды – сочные костянки с крупной косточкой, массой до 600 грамм, красивые, очень вкусные, богатые питательными веществами. Различают сорта с опушёнными (настоящие персики) и неопушёнными, или голоплодными (нектарины), плодами, с отделяющейся и неотделяющейся косточкой. Зубам не нужно было долго пережёвывать мякоть, так как персики оказались очень мягкими, стук-стук — и кашицу можно глотать. В этот миг совсем слегка вздрагивает миниатюрный, почти незаметный кадык Тенси, а затем гортань приподымается вверх и возвращается в исходное положение. Поэт бы сказал, что даже в таких грубых движениях есть своя грациозность. В зависимости от скороспелости сорта плоды созревают с начала июля до конца сентября. Потребляют их в свежем и переработанном виде. От таких сладостей с левого уголка рта стекала прозрачная слюна. Тенси жевала плоды без остановки, точно они и не кончались вовсе в её лукошке, время от времени, выплёвывала косточки в сторону или вниз. Персик – скороплодная, быстрорастущая, свето– и теплолюбивая, жаростойкая культура. Начинает плодоносить с 2-4-летнего возраста. Продуктивный период заканчивается к 18-20 годам. Размножают семенами и прививкой. В качестве подвоев используют сеянцы персика, алычи, горького миндаля, тёрна, редко абрикоса. — Ах, какое прекрасное утро! — потянулась Тэнси, выпрямив руки наверх, а затем шмяк-шмяк что-то плотное внизу. Гремели сковородки и тарелки. Там лежала избитая Когаса, которая почти теряла сознание, в крови, кале, моче и в персиковых косточках. Лицо ёкая всё помятое и изображало лишь бойцовскую грушу. Левая рука была приколочена фиолетовым зонтиком с багряным языком. Губы Когасы что-то лепетали нечленораздельное и хриплое. Кэухе кэухе кэухе, плф плефаэ ук. Совсем не разобрать. Каракаса снизу тайком глядела на лицо Тэнси: всё ближе, ближе, приближалось лицо голубоволосой красавицы, так, что можно увидеть лишь её тёмно-красные, почти карие глаза, маленький нос-крючок, а по бокам — розовые щёчки-персики; так близко лицо было, что можно было разглядеть чернохонькие поры потовых желез. — Дерьмо на палочке… — высокомерно хмыкнула Тэнси и пяткой сапога ударила по солнечному сплетению. Лицо так приблизилось, что теперь видно только кусочек персика на фоне чёрно-расплывчатой материи шляпы. — Да ты хоть знаешь, понимаешь, ничтожество, — грозно продолжила Тэнси, пригнувшись вперёд на скамейке, сверкая алыми глазами и ткнув в Когасу указательным перстом правой руки, — знаешь ли ты, кто теперь на всём Генсокё, нет, на всей земле, нет, во всей Солнечной системе, нет, во всём Млечном пути, нет, во всей Вселенной, единственный народ-богоносец, грядущий обновить и спасти мир именем нового Бога и кому единому даны ключи жизни и нового слова… Знаешь ли ты, как имя этого народа? Когаса лишь сглотнула и повертела головой, за что получила ещё один пинок сапогом, а затем Тэнси поставила ногу на её лицо и стала его размазывать, точно гасила окурок носком обуви. — Ничего, бля, не знает, ничего не можешь… Что ты вообще в Генсокё делаешь? Я и есть тот самый богоносец, один среди миллиардов, кто удостоен нести огонь и свет всем мелким тварям! — и показала Тэнси на себя, а униженная и растоптанная каблуками каракаса лишь что-то про себя мямлила, мычала, нашёптывала и пускала слёзы. Эти все всхлипывания стали надоедать юной красавице-небожительнице, и теперь она замахнулась как следует грузным сапогом, чтобы пнуть Когасу за край островка. Пущай полетает! Хах, как японский истребитель Зеро! Вот Тэнси подгибает колено и чуть отводит стопу назад, а затем — Ого, как высоко полетел мячик! Невероятно, Чирно! — заохала вокруг Дайёсей, быстро-быстро хлопая крылышками. А Чирно все сияла от гордости. — А кто теперь пойдёт за мячём? — безучастно спросила Луна Чайльд. — Кто пинал, тот и бежит за ним. — Э, это я что ли. Врёшь ты однако, Санни Милк, не было такого уговора! — обиженно проворчала Чирно. После этих слов все точно настороженно стали вокруг ледяной феи и с подозрением уставились на неё. — Ладно-ладно, я поняла, схожу за вашим мячиком, — поплелась Чирно в сторону Магического леса. Через пару шагов в лес, Чирно посмотрела вниз, а там лужа. Не совсем уж и мутная, больше прозрачная и чистая, а в ней отражались лишь зеленеющие кроны деревьев, лупоглазая мордашка феи и луна, которая догоняла солнце, движущееся с юго-востока. Всё накрыло приторной тишиной, отчего девчушка сглотнула, зажмурила глаза, помотала головой и снова заглянула лужу. А там лишь мысли: «9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 99 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 99 9 9 9 9 99 9 9 9 9 99 99 99 99999 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 99 9 9 9 9 9 999 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 99 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9 9». И наступила тьма. — Ву-о-ох! Вот это зашибись! Вот что я называю отличное сакэ! — Гэх. Да чёт совсем крепкое на этот раз, Суйка. Ключница делала? — Да какая, ёб твою мать, ключница. Винный червь — всему голова! А у тебя в уме, Рэйму, одни лишь ключницы. Ты вон лучше закусывай как следует, зря огурчиков что ли настрогала. Кушай-кушай. — М-м, неплохо, вот это самый. Отличный выбор, это, блин, серьёзный выбор настоящего гурмана. — А-то, бля-а, мы можем! Подгон от Нитори, высший сорт! Засаливала уже сама. — Так ты ещё соленья делаешь-ик. Занятно, хм, занятно… — Ой, шо ты делаешь? — Как чего, хочу ласки, любви, заботы, мне ведь так одиноко. — Отцепись, кому говорят, Суйка, зачем лезть под юб… ха-у! — М-м, тебе уже хорошо, Рэйму. А если так? — Уох, только не кусай за ушком, без зубов… — Гхм-м-м-м-м-м-м–м-м — Хум-г-м-м-м-м-м-м-м-м — Классно целуешься! — А-а-а-а-а-а-ах! Твои пальцы так хороши. Ах-ах! Ещё-ах! Ещё! — Добавим-ка ещё один, хи-хи. — У-о-а-о-у-о-х. Г-и-и-и-и-и-и. Бля, как мне обалденно! — Мы только начали! Щас я покажу тебе, на что способна богиня любви и вина! — Ну дава-а-а-а-а-ай, ху-м-м-м-м-м-м-м~ — Да, Рэйму, постони ради меня, покажи, как ты меня любишь, хочу тебя всю, хочу тебя ласкать, хочу твоих ласок, хочу твоих стонов, хочу от тебя станать, хочу удовольствия, хочу боли, хочу вина вина вина вина вина вина вина вина вина. — А-а-а-а-ха-ха-ха-ох-ох-ху-хух~ — А-а-а-а-ха-ха-ха-ох-ох-ху-хух~ Ничего не видно, лишь слышались всхлипы, поцелуи, пахло спиртным и фруктами. (Картина «Суйка и Рэйму выпивают», нарисованная сплошным чёрным квадратом) И вот отворилась дверь. В коридор глубоко проникал свет от мини-хаккеро, от шагов скрипели ветхие доски, которые подтачивали не первый год черви. — Я дома! — крикнула сама себе Мариса, зажгла лучинку в своём кабинете, захламленном разными книгами, колбочками, коробочками и прочими безделушками, а затем пошла на кухню заваривать чай. Но прежде — поставила на столик мини-хаккеро, чтобы был хоть какой-то свет в помещении и можно было не навернуть ногу, пока она накрывала стол для Алисы. Вода в красном чайнике в белый горошек вскипала маленькими пузырьками, которые тут же лопались, и оттуда свистел горячий пар. В окошко стучал мелкий осенний дождик. Кухня же, в отличие от кабинета, была хороша прибрана, тарелки, столовые приборы и чашки стояли на своих местах. Время от времени Мариса тихо напевала мотивчик вроде I’m singing in the rain, точно передразнивала ненастье. Трудно было разглядеть саму волшебницу в таком полумраке, кухня освещалась неравномерно, лишь отчётливо видно миниатюрную спину (русые волосы Марисы неряшливо доходили до плеч) тонкую талию девушки и её округлые бёдра, которыми то и дело шалунья-ведьмочка слегка двигала ими, точно пританцовывала под аккомпанемент дождевых капель о стекло. День выдался очень замечательно, остаться дождаться лишь гостью на чай с печеньками. И вот отворилась дверь. В коридор глубоко проникал свет от мини-хаккеро, от шагов скрипели ветхие доски, которые подтачивали не первый год черви. — Я дома! — крикнула сама себе Мариса, зажгла лучинку в своём кабинете, захламленном разными книгами, колбочками, коробочками и прочими безделушками, а затем пошла на кухню заваривать чай. Но прежде — поставила на столик мини-хаккеро, чтобы был хоть какой-то свет в помещении и можно было не навернуть ногу, пока она накрывала стол для Алисы. Вода в красном чайнике в белый горошек вскипала маленькими пузырьками, которые тут же лопались, и оттуда свистел горячий пар. В окошко стучал мелкий осенний дождик. Кухня же, в отличие от кабинета, была хороша прибрана, тарелки, столовые приборы и чашки стояли на своих местах. Время от времени Мариса тихо напевала мотивчик вроде I’m singing in the rain, точно передразнивала ненастье. Трудно было разглядеть саму волшебницу в таком полумраке, кухня освещалась неравномерно, лишь отчётливо видно миниатюрную спину (русые волосы Марисы неряшливо доходили до плеч) тонкую талию девушки и её округлые бёдра, которыми то и дело шалунья-ведьмочка слегка двигала ими, точно пританцовывала под аккомпанемент дождевых капель о стекло. День выдался очень замечательно, остаться дождаться лишь гостью на чай с печеньками. И вот отворилась дверь. В коридор глубоко проникал свет от мини-хаккеро, от шагов скрипели ветхие доски, которые подтачивали не первый год черви. — Я дома! — крикнула сама себе Мариса, зажгла лучинку в своём кабинете, захламленном разными книгами, колбочками, коробочками и прочими безделушками, а затем пошла на кухню заваривать чай. Но прежде — поставила на столик мини-хаккеро, чтобы был хоть какой-то свет в помещении и можно было не навернуть ногу, пока она накрывала стол для Алисы. Вода в красном чайнике в белый горошек вскипала маленькими пузырьками, которые тут же лопались, и оттуда свистел горячий пар. В окошко стучал мелкий осенний дождик. Кухня же, в отличие от кабинета, была хороша прибрана, тарелки, столовые приборы и чашки стояли на своих местах. Время от времени Мариса тихо напевала мотивчик вроде I’m singing in the rain, точно передразнивала ненастье. Трудно было разглядеть саму волшебницу в таком полумраке, кухня освещалась неравномерно, лишь отчётливо видно миниатюрную спину (русые волосы Марисы неряшливо доходили до плеч) тонкую талию девушки и её округлые бёдра, которыми то и дело шалунья-ведьмочка слегка двигала ими, точно пританцовывала под аккомпанемент дождевых капель о стекло. День выдался очень замечательно, остаться дождаться лишь гостью на чай с печеньками. И вот отворилась дверь. В коридор глубоко проникал свет от мини-хаккеро, от шагов скрипели ветхие доски, которые подтачивали не первый год черви. — Я дома! — крикнула сама себе Мариса, зажгла лучинку в своём кабинете, захламленном разными книгами, колбочками, коробочками и прочими безделушками, а затем пошла на кухню заваривать чай. Но прежде — поставила на столик мини-хаккеро, чтобы был хоть какой-то свет в помещении и можно было не навернуть ногу, пока она накрывала стол для Алисы. Вода в красном чайнике в белый горошек вскипала маленькими пузырьками, которые тут же лопались, и оттуда свистел горячий пар. В окошко стучал мелкий осенний дождик. Кухня же, в отличие от кабинета, была хороша прибрана, тарелки, столовые приборы и чашки стояли на своих местах. Время от времени Мариса тихо напевала мотивчик вроде I’m singing in the rain, точно передразнивала ненастье. Трудно было разглядеть саму волшебницу в таком полумраке, кухня освещалась неравномерно, лишь отчётливо видно миниатюрную спину (русые волосы Марисы неряшливо доходили до плеч) тонкую талию девушки и её округлые бёдра, которыми то и дело шалунья-ведьмочка слегка двигала ими, точно пританцовывала под аккомпанемент дождевых капель о стекло. День выдался очень замечательно, остаться дождаться лишь гостью на чай с печеньками. И вот отворилась дверь. В коридор глубоко проникал свет от мини-хаккеро, от шагов скрипели ветхие доски, которые подтачивали не первый год черви. — Я дома! — крикнула сама себе Мариса, зажгла лучинку в своём кабинете, захламленном разными книгами, колбочками, коробочками и прочими безделушками, а затем пошла на кухню заваривать чай. Но прежде — поставила на столик мини-хаккеро, чтобы был хоть какой-то свет в помещении и можно было не навернуть ногу, пока она накрывала стол для Алисы. Вода в красном чайнике в белый горошек вскипала маленькими пузырьками, которые тут же лопались, и оттуда свистел горячий пар. В окошко стучал мелкий осенний дождик. Кухня же, в отличие от кабинета, была хороша прибрана, тарелки, столовые приборы и чашки стояли на своих местах. Время от времени Мариса тихо напевала мотивчик вроде I’m singing in the rain, точно передразнивала ненастье. Трудно было разглядеть саму волшебницу в таком полумраке, кухня освещалась неравномерно, лишь отчётливо видно миниатюрную спину (русые волосы Марисы неряшливо доходили до плеч) тонкую талию девушки и её округлые бёдра, которыми то и дело шалунья-ведьмочка слегка двигала ими, точно пританцовывала под аккомпанемент дождевых капель о стекло. День выдался очень замечательно, остаться дождаться лишь гостью на чай с печеньками. Но придёт ли Алиса? Вот и тучи рассеялись, вот и стукнулась о порог дома Когаса без сознания в слезах. А через минуту каракаса уже довольно бодро уже о чём-то переговаривалась с Сувако и Дореми: «Ха-ха-ха, я цела (остальные тоже хохотали), только вот платьице слегка потрепалось, да и зонтик это». Мариса глядела в окошко, чай готов, печенье поставлено. Сувако уже пеленала Когасу и напевала над ней бормотанье. Вид из окна размывался, и уже осенние золотые кроны деревьев казались неровными и растекающимися пятнами от лохматой кисточки на пожелтевшем, как газета, холст, а клубы серых туч казались теперь седыми кудряшками на лысеющей макушке старца. Листок унесло далеко за горизонт, оторвало от родного дома, его отправило в долгое странствие в чужбину. А в глазах волшебницы проскальзывала какая-то неясная тень. — О чём грустишь? (Led Zeppelin «Starway to Heaven») — Да так, госпожа Ююко, — затеребила пальцами Ёму, — просто устала. — Вот как? Давай тогда пойдём поглядим на восход, хихикнула Ююко и схватила руку садовницы. И вот они подбежали к зеркалу, принцесса призраков захотела перед этим привести в порядок свою причёску, а Ёму — чтобы помогла в этом и сказала, когда уже будет достаточно причёсываться и прихорашиваться.И ьрепет ино илшыв в дас, едг ен илевц иншив, а иласиван дан имин ежад йонсев еылог и еывирк иктев, гурков хыроток илатив еынвломзеб еырес икарзирп, ёсв гурков онапысо микгям и ьтуч мывашреш меени, мищюат зереч урап восач, луд йикгёл йиннесо коретев, ясонзар хапаз йондолпсеб илмез и хынзелоп, хывёншив, хищярдоб вониматив, а ан екотсов-одапаз-огю ежу олунусыв юовс юутсинищром юутсичул юрах ецнлос, как отдуб оливатсыв йындем зат ясьтишус, отсорп окзремерп олипелс азалг, отч ен ьтунялгзв дёрепв, а онжун онняотсоп ясьтирущирп, ботч с модурт ьтелодоерп утэ юущюагижбо усеваз, в мещбо, в Орукёгуках ьсаладыв яаннартс ьнесо. — Яндогес ясладыв кёнед, — аларитоп укур бо укур Умё, — А йавад угомоп, ясмеергос етсемв, — и ьсалязв аз ьнодал Окюю, а как окьлот хи ыцьлап ьсилунсокирп гурд с могурд, кат умЁ алапорп. Ьсолатсо ьшил еотачвылпсар еолеб окчалбо, от-меч еещюанимопан йылерзоден кисреп, оно олажорд то оголгзоморп акретев идерсоп адас, едг ен илевц еывозор-онделб иктевц нешив, а иласиван дан мин индо ьшил еылог и еывирк иктев, ончот икжаруф у воцпук, йинделсоп йишвингорп котсил олисону имыняьр имавыроп аз ыледерп Орукёгуках адут, едг ястелпыссар адгесван идерсоп йокат еж йондолпсеб илмез, как ыротсорп ариМ хывтрём; Окюю ьшил онживден алертомс дёрепв и ен алидовто йенодал дазан, ан еинелвиду ёе азалг иляис ан молксут меннесо ецнлос, в итсончот как у йедюл, хыроток теаридзар еонжен, итчоп еоксешоню еинелмот, в итсончот оготэ янд яанчарзирп ассецнирп аладж юсв юовс ьнзиж. — Умё? — с меинелвиду ьсалунребо дазан Окюю, — Тов ыт и…
— Нет мне удовольствия в прожитых годах! Пришли тяжёлые дни! — сквозь режущую гарь тошноты и едкий дым огня прохрипела Фудзивара-но Моко. Её лицо исказилось в мунковском и неразборчивом крике, глаза стали как две бесцветных сферы, в который лишь прямо стреляли точечки зрачков, лишь изогнувшийся кругом рот извергал из себя нечеловеческие кукли — клич хорайской куклы к чему-то; а небо над ней окрасилось в огненные одежды. Да, серый мир горел. Кричала песня «Следы на снегов» Гражданской обороны. Деревню людей охватило пламенем. А жители, как ни в чём не бывало, разодетые в повседневные кимоно, шли туда-сюда по улицам и сверлили пустыми и бесцветными взглядами. Некоторые лица и не выражали вовсе каких-либо эмоций, чувств или даже волнения, даже страха перед пожаром, лишь губы ровно и равнодушно прорисованы парой штрихов, у некоторых — вместо физиономий — лицо без ничего, лишь незакрашенный, матовый овал, который уставился прямо и шагает себе мирно. Где-то в стороне пылала маленькая идзакая, внутри которой обнажённые силачи и миловидные дамы взялись рука об руку и ритмично прыгали в бешеном хороводе, пот лил водопадами и океанами, удушливая копоть от серы и угарного газа смешалась с мускусным и слегка солоноватым запашком грязных человеческих тел, все они смотрели на дощатый пол, точно опьянённые мелькающим ужасом. Кто-то и вовсе, уже давно не человеки, а прямолинейные треугольники, прямоугольники, красные клины, белые круги, кто-то держит металлическую трапецию, а кто-то, все разноцветные и из геометрических фигур, взявшись за руки, стояли посреди дороги и глядели на хохочущее персиками алое солнце, которое распустило лучами свои тёплые объятия и языкам гигантского костра, и всем-всем обывателям небольшой деревни. Дерево и камень скрипели, точно таяли, а затем улетали пеплом вслед за дуновением ветра. Прохожие в кимоно и во фраках с пустыми безглазыми и безухими лицами прижимались друг к другу, переплелись в один крепкий узел, а их ноги топтали пыль на дорогах так, что вслед за ними поднялось бурое грязевидное облако из взвеси. Сколько рук… Сколько ног… И все они как один — мерно шагали в горы, куда же ещё в столь славный, погожий денёк. Странно ещё, что все они молчали, а могли ведь ещё и спеть что-то вроде марша или просто отчеканить деревенскую кричалку, на мотив песни посадки риса. Моко огляделась, повернула голову назад. И померкли солнце, и звёзды, и луна, и на небе не стало ни облачко. Вот дрогнули стерегущие дом: вот некто с голым торсом, молодой юноша, такой же безлицый, оседлал красного коня и поскакал к озеру. Перестали молоть в мельницах, остановились и смолкли последние жернова. — КУ! КА! РЕ! КУ! — прокричал оттуда, где шипел огонь, петух. Моко открыла глаза, очнулась от наваждения, в котором до сих пор пребывала, когда ходила пошатываясь бесцельно по деревенским улицам. Однако всё как прежде: безлицые овалы, строгие треугольники, деловитые прямоугольники, дерущиеся клины и круги. Смолкли дочери, больше не пели о суженых и возлюбленных, все они теперь танцевали в догорающем трактирчике: их давит досками, огонь прожигал плоть до хруста костей, но танец не останавливался, покуда всё тело не обуглится до последней клеточки, до последней жилки. На дороге нескончаемый ужас, лицо Моко всё также сохраняло волнистые и неровные очертания крика. Чу! Вот зацвёло рядом, у большого здания, которое пока не охвачено жаром, миндальное дерево. Ах, какие розовые цветки! Рассыпались тут же хрупкие лепестки, и смешались вместе с пылью и пеплом. Моко лишь прокашлялась, закрыла лицо в воротнике и ускорила шаг. Оглянулась — кузнечики отяжелели и каперс рассыпался! А по дороге вдоль стояли сгорбленные плакальщицы. — Что ж, пора, Моко, в вечный дом, — нависла над ней тень Коакумы. Сквозь тьму лишь проглядывались острая бритва улыбки и кошачьи ножи зрачков. — Ты же хочешь в горы, там дышится так свободно! Сзади мелкого беса, в огромной яичной скорлупке, стояло пианино, и с зелёными глазами начала Парси на нём исполнять, путая ноты с баховской кантантой, Komm, Süsser Tod: ведь искусство дало бы мне новые силы! Это был особый инструмент: клавиши на нём из человеческих пальцев. Позади пианино стояли в выглаженных (до неприятности) пиджаках Мононобэ-но Футо и Сё Торамару: Футо держала в руках серебряный музыкальный треугольник и беспорядочно била в него, точно под ритм африканской народной музыки, а Сё элегантно и почти бережно била в конг каждые полминуты. Рядом с оркестром из яичной скорлыбы пританцовывала «Эх, яблочко, да куда котишься?» Хата-но Кокоро и при этом песенно взвизгливала: «In and around the lake Mountains come out of the sky and they stand there»: от танца её пышные, сочные и округлые груди мерно и соблазнительно покачивались вверх-вниз. Не лишним также будет сказать, что Моко прикрыла суховатой ладожкой своё искривлённое, но расслабленное лицо, вдруг покрасневшееся бледно-розовым румянцем. Вдруг прежняя музыка сменилась на джазовые звуки саксофона в исполнении Фладр Скарлет на рояле с человеческими пальцами, где раньше сидела Парси. И весь этот шум слился в чудовищный комок из нот: Коакума не смогла удержаться и затанговала вместе с дакимакурой Пачули. Рот Моко так и не закрывался, из него извергался всё такой же крик даже тогда, когда порвалась серебряная цепочка, когда разорвалась золотая повязка, когда разбился у осыпанного золой источника кувшин на миллионы осколков, которые затем потерялись во мраке огня. Даже тогда, когда рухнуло обугленное колесо у колодезя. — Ф-СЁ-О-О–О-О-О-О-О! СУ-У-У-У-У-У-Е-Е-Е-Е-Е-ТА-А-А-А-А! — разразился громовой возглас Моко, а во рту её украдкой выглядывала: Луна. А там, посреди бескрайнего космоса, где-то на Море Спокойствия, стояла, сложив сзади руки, Риггл в хорошо выгляженном пиджаке, в старомодной широкой шляпе и с окровавленной шпагой на поясе и хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. У ног лежало что-то похожее на кочан капусты в бурой жидкости. Почему-то этот кочан был похож на сонную Юку. Но всё же Риггл время от времени пинала кочан, потому что это было кочаном. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. Из губ тонкой струйкой потекла кровь. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. И хохотала. Их много — тысячи и тысячи, легионы и легионы Риггл по всему Морю спокойствия, и они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. От этого бесцветного смеха раскалывались лунные недры. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. И они хохотали. — Я этого больше не вынесу! — воскликнул силуэт Кагуи и выбросился из окна. — Eternal Spring Dream… А дальше. Свободный полёт. Невесомость. Кто ж знал, что Эйентей так высок. Силуэт девушки свободно кружился по воздуху. Длинные чёрные волосы развевались стягом по ветру. Так свободно парить, когда воздух пробирается внутрь дорогого чёрного пиджака и накрахмаленной рубахи. А Кагуя лишь разинула малиновый рот и расхохоталась. Да! Это весело! Нас теперь восемь Кагуй, мы стремимся вниз. И это готово было продолжаться бесконечно. Шмяк… — Чёрт, лишь ногу подвернула… — с усталостью в глазах заметила девушка и быстро поднялась. Теперь лишь одна Кагуя, остальные растворились в воздушных слоях. Повсюду ощущался такой сладостный аромат к персиков. Не к добру это. Где-то вдалеке ковыляла Когаса с костылём. Но всё же персики. Это так хорошо. Хорошо!Всё ждёте, когда же конец.
Когда мы вернёмся в дворец?
Этим снам нет конца, нет конца.
Нет покоя, добра, подлеца…
Это я вижу сны или те в Генсокё
Смотрят сны обо мне ни о чём.
Боже, я неутешный юнец,
Я всегрешный певец.
И это всем напомнило наш вечный вопрос. Наш вечный вопрос…
Зачем нам снятся сны?
Ответ через 30 секунд — жду.
Финальный гека-акто-выдох
О-О-О-О-О! Концевание чернющее все полища растотчет!— Ю-Ю-Ю-Ы-блие!~бууууэб Феюшечки многоразноцветастые слетелись на прыглое туло-Виче западшеаго еленя захватились за руки и хороводились хороводились хороводились хороводились хороводились водились-хоро. А кръвь фонтанировала фонтанировала да и фонтанировала бездная. То и сё. То и сё. И третье, и пятое, и десятое и пятитретидесятое. Трепетретье трепал т т т тк. Все феюшечки (поют весёлую детскую песенку с хрылыбой на мордашучках: е е е ёйюе ля-ля-ля-ля пхи пхе пхи з з з зи фызе кружимся кружимся по своей оси на сто восемьдесят градусов! зглхы к-к-к-к-к-к-к-рыж грбе грбе ы Генсо гыб и пш-ш-ш-ш — сууу!ууу~.!& ды дыды ды ды пуститьемукровьмало а : ! — Включаю в медленном воспроизведении марш Воланда от Корнелюка;;~;! Закружилися чтой-то хороводишо точно круговердкий балаганчик. По влажистой муравке! Да и хрылыбая Койси той_же в багрянокроплённых одежах запереплясывала. Да запереплясывала. Ах ты Койси поскакунья! Ах ты Койси изловкавая! Ти-ри рирли. Ти-ри рирли. Ти-ри рирли. Ти-ри рирли. Ли?? , — О, Когаса захромала! — помахала ей мехонькою руцею Койси, не снимая с лица кожаную маску хрылыбого передона. Каракаса молчком. Прокаракатила ся. Так и молчком загыгыкала, когда перед ней появилась мягковина еленя давно неживаго, ктораго облепили ся мелюзга муравишек. Грёб грёб грох дшт. гь: Зелени очеса завистно: сглотнули+ещсглотнули И ниспустившей из неберцавеля :~~ вожде-жрице въ, чистобелых метелистых нарядев Санаэ весь феюшный народец так ах ох уры-ыры-ыры-ере меж-меж собой на незаумих ~ю; словищех. Разворошив плоть лазуря, проглянулась в синевике долгая дланце Канако с изыгибстым-змеепругом кинжалом. — Пронзай в трепет срдц! Пронзайше! — испустила зобастый глассс изворотлива руца в бордо рукв-де;* Вот вверх металл — вух!ёВозьми еленя твоего, единственного твоего, которого ты любишь; и пойди в землю Мориа и там принеси его во всеокроплениште на одной из гор, о которой Я скажу тебе.
Где не утаить светильника дражь. Койси припрятала вдох-вдох-выдох в нутрищех гръла. ~~1 3—2—1 Глазное яблочко мертваго еленя вздръжалсь, = Д шт цы зз —. гпрыф/ / / / ыгггг гш днг каюсь каюсь каюсь Мотор! шшф — ЧТО Я СДЕЛАЮ ДЛЯ людеЙ? —- СИЛЬНЕЕ ГРОМА РВЕНУЛАСЪЪ САнаЭ. И всё утише и утише, остановился перст стрелки на чудесавых хождиках во имя хлебастой корки к соннику. Фсё отхлынуло к волчьей пропасти зубав. Х Х ХХ Х Х Х Х — а! Мягковина порвалась, влажистая муравка пропачкана ся залым. ТДМ! ТДМ! ТДМ! Ветер, ветер фффффф Сердцевушка захлёбывается в пальцех, а в другой ладони блистаетло остриной цаарно залiзо кли-и-ина. Цаарно цаарно цаарно остро, шотбы не затупло! Цаарно цаарно цаарно остро, шотбы не затупло! Во-о-о-оот ~ ono! Санаэ в высоко подняло трепетушко над своей головой. Муравкие локонки, с чуть запачка кръвию стягились по верту. Оно пылало так ярко, как око Уцухо, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к Людям. Свастика веры зевнула лица — пожрите сырой землицы. — Знай-помни-те что земль не верт. Однивы: Мы вырвали пропахшее тухлыми корнями арифметики срьдъце Вот оно созерцавьте ! ! ! Неизбежно. Взгляните — яма! А в яме той лежит луна.Праздник концевины
Начинается с песни Оргазм Нострадамуса «Весеннее жертвоприношение». И собрались вокруг мягковины еленя вься-вься Генсокё. Их обеспокоенные и любопытные лица при первом виде мясовины сменялись сладко-расплывчатой эйфории, а в глазах что-то помутилось раскосой одеревянелой хрылыбой. И замирали когда шорох пупблюмбумшевалей эхотился из мрачных чащоб. Хотелось с крыши свалиться, стать водопадными брызгами и в трепет переотплющиваться. Вакханская эйфория то, хотя лица казались ангедонийными. Кружил? А туманец малу-помалу растекался: и оттудова выплясывали Ремилия, рассекала руками воздуховину Ююко, под фламенко верте зондеком Юкари, гарцевала топотом Эйрин, молитвословила и, шаркевая, монашила лысая Бякурен в раскосыночьке, Сатори возлетала над полем, зыкривая розовым оком, кторое напомина сладок плодъ. Ру-у-у-у-у! Бу-у-у-у-у-у! Се-се-тец… Се созерцавня и амбарще диковиннейших масок с клыками и чёрными очями. — Смотрите — солнце… — воробьиным яггелом прошептала Койси, а светило сошло с перинки неба и рядом-рядом теперь медленно покачивается и загородило собой вьсь горизонтный аршин. Руку протянешь — и оно тут как тут. Три три четыре ы ы ыт ге ге трите триппер уд параплюмхых тракторятся тыгыдки тикивали тр тр тр тр запрели трели н н ъ гу-у (((( запл.. а сотрите тополь тринкен-трунк забы фж хрп ти-и:и-с, Правда, это было не солнце. к о л о к о л ь ч и к л я л е й о т г у д е л . Огромная гигантская конфета. Тринкал-потринкал новый год новый восход новый зановый. Да и всё покрыто разными пятнами: чёрное, белое, бурое, рыжее, жёлтое, красноватое, серое, белёсое, рыжее, рыжее поменьшее, жёлтое побольшее, красноватое в форме миниатюрного космического корабля, затем пару чёрных каплишть, точно очеса, и все эти крохотные пяпли образовывали целый солнцезорый, солнцелыбый нимб, как толстопужо толстобоко толстомерно толстокиломерно толстооко толстобого хою хою хою тостолыбило; сверху, как адамантовый розовый венец, как медно-хрусталевидный с запариной бубенец, как гордезавый трезубец, как дерзновенный гарпунец, как поварской колпакец, как новгородско-белый клобукец, как продолговатый конусовидный ведронец, как шишакец после драки, всё так переливалось и меняло свои формы — магнитная вспышка, в которой сосредоточены миллионы и миллионы мельчайших частиц: чёрные, белые, бурые, рыжие, жёлтые, красноватые, серые, белёсыы, рыжие, рыжие, рыжие… — Какое же зелёное! — Какое же изумрудное!— Какое же салатное!
— Какое же осоковое!— Какое же бирюзовое!
— Какое же чёрное! — Какое же кровавое!— Какое же кровавое!
— Какое же кровавое!
— Какое же кровавое!
— Какое же солнчистое!
И так далее, и далее доносились восклики, ведь солнце не обжигало. И каждый житель Генсокё от Румии и до Рейму, от Чирно и до Марисы наблюдал за тем, как солнцелико подымалось над огромным изваянием Дореми Свит, расставившее руки в стороны, точно Христос Искупитель в Рио-де-Жанейро. Да-ка этому не будет конца. Никогда не будет конца. Вы устроите такую бойню мы устроим резню и пищальны и пугалевили против всего мирозора и вокруг онее одни пушечные тела дыи вальты дамы короли и тузы с выколотыми иголкой глазами вы сворачиваете горы с их алгебраических горновищ и удошьв! Застучали барабаны. Они не замечали, что сквозь светолучистую личину хи-хи лунное око с неземлистыми изрыгающими проклятиями: «Огх огшз фитгах!» И теперь на бал всеобщего восторга и мирового хоровода явилась Н.Е.Д.О.Т.Ы.К.О.М.К.А. (расшифровка приведённой аббревиатуры была утеряна;). И на шестой минуте пятьдесят пятой секунде громыхнул рок песни «Soft Parade» от the Doors. Н.Е.Д.О.Т.Ы.К.О.М.К.А. села на плечо памятнику и свесила оттуда свои худощавые, почти попугаичная мель кость, ноженьки, подрыгала, подрыгала, подрыгала, не переставала ими дрыгать густобрадо до дрыда и дрога, точно время застыло и повторитло тот отрезок времени, когда она начала дрыгать ножками. Подрыгала, подрыгала, подрыгала, подрыгала, подрыгала, подрыгала, подрыгала. А в хороводе ёкаи, люди, жрицы, вампиры, боги, квадраты, ромбы, шестигранники, клины, круги, зонты, призраки, игральные карты с проколотыми глазами, увядшие цветы, кедамы, феи, книжки на ножках и с прорезью там, где должны быть глаза, чашки, кружки, стулья, диваны, кресла, белые тапочки, тэнгу, тануки, каппы, замороженные лягушки, куклы, хорайские существа, луняне, пришельцы из Ада и Макая, сикигами, синигами, бакенеко подняли свои головы вверх, где над ними всекрепкое упитанное солнце, а туловища с обрубками гортаней, позвонков и прочих сухожилий. И у каждой головы раззевалась довольная хрылыба: они же шьдъше въниду в свиния, абие оустръми ся стадо все по брѣгоу въ море; i оумрѣша, i оутопоша въ водахъ… Вдруг из кровли лазури появилась дверь. Лестница. Се вот открылись двери Рая. И вышедше Дореми оттуда. На голове торчааше колпак. Торчааше, как пьяненький чудак. Пресмотревшю Дореми вдоволь этим праздником взяла к себе на р у ц е Н.Е.Д.О.Т.Ы.К.О.М.К.У. и поднялась обратно к двери по тропическим коридорам, по экваторам боков которых росли пальмы и можжевельники, а за баку следовали лохматы собаки, точно по зову мчались к дверям, где за дверью, ещё одна дверь, но теперь метталическая, а там ещё одна дверь, но уже красная и в горошек, и вместе с тем не кончался этот тропический коридор, в деревьях которого мелькали то боги, то хрылыбые гогочущие головы генсокёкинян. Хотя эти головы заперли в надёжном сундуке на необитаемом острове, пусть там пьянчужки плясали цветастые в одном нагише. И за дверью — дверь. О О О как тяжело Слишком поздно слишком поздно, нам пора; Дверь — другая дверь. Все гробы открыты и убиты и нет у нас песен для этих чертогов. Другая дверь — третья дверь. все перекрёстки тьма круги хороводы кузнечики под наковальней лишь плесень и вздохи отрубленных языков. Третья дверь — ещё одна дверь, но что-то совсем обветшавшая. Да ведь мы все узники мы все кузнецы ААААААА! СЛИШКОМ ПОЗДНО! куй куй куй куй куй не перекукукаешь А за ней ещё одна дверь. Голова Дореми закружилась, а зрачки так уменьшились, что вот-вот — и да здравствует помешательство. Всё тяжелее сталоси и бритва реза. Жёлтая деревянная дверь. Жёлтая пластиковая дверь. — Нам надо встретиться снова. Встретиться снова снова снова. Белая пластиковая дверь. Красно-ржавая стеклянная дверь. На окраина города у восточного полюса был убит пустырный прохожий. Красная стеклянная дверь. Эх эх порезвиться нам не грех! СЛИШКОМ ПОЗДНО! Ещё одна красная стеклянная дверь. Жёлтая пластиковая дверь. Нам пора садиться в трамвай ну же пойдём проходи поцелуемся! Зиииииииии Синяя дверь из композитных материалов. Дверь из баклажанов и из рисовых зёрен. Коричневая дверь из синих цветочков. О круто, а хлеб будет Казли-ина! Бе-е! А если подумать над всем хорошенько, то лучше на всё растереть, растереть да забыться навеки, смотри же, какой же тропический коридор, и запах такой фруктовый и пряный, и неземные звери слагают оды на славу миннерзингерам с нерушимого храма Мёрена. Но прежде, как задаваться вопросами, нам нужно принять в рассмотрение тот факт из интерпретационного опыта в прошлых жизнях, что дальше ещё будет дверь. Смотри! Жёлтая дверь из желтизны. Железная дверь из свежесрубленных берёзок. Зелёная дверца из фарфора и хлороформа. Жёлтая дверь заколоченная палками. Надо будет прийти. — Так садись же-ка Рыжая дверь из лунного камня. Ты и я снова вместе, мы же сёстры хотя это всего лишь казалось хей, неси-ка обрез! Мы же сёстры. СЛИШКОМ ПОЗДНО! Где же замечтания и где заявь? И чёрная дверь спаянная из других разноцветных и разноматериальных дверей. И этим дверям не будет конца. When all else fails We can whip the horse's eyes And make them sleep and cry. Ю-я- ээ — ! ...земнии убо от земли создахомся, и в землю туюжде пойдем, яко же повелел еси, создавый мя и рекий ми: яко земля еси и в землю отыдеши, амо же вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще песнь: аллилуйа…\***
С утра раскалывалась голова, да и вообще, такое дурное настроение, что хоть в кухне запираться. Казалось, Дореми Свит шагала вяло по залам, хотя не так, по комнатам башни цвета (как там было сначала?) вроде слоновой кости или же китайского фарфора от древней династии. В комнате, похоже, большой беспорядок, в углу валялся, если не обманывало моё зрение, маленькая деревянная табуретка, а по полу разбросаны были не то какие-то полоски червей, не то что-то похожее на тоненькую красную верёвочку, которая напоминала куда больше на тесёмку. На эмалевой тёмной, всё же красноватой стене два маленьких отверстия, из которых улетучивался серый пороховой дымок. Совсем скоро на Мир снов лёг тяжёлый непроглядный вечер. Ни звёзд, ни луны. Вообще ничего. Хотя, может, что-то да было, а я забыл об этом записать. Как давно уже засыпать стало так душно да ещё… так тоскливо. Стоит только потушить одинокую свечу, так все зеркала, которыми обставлена спальня, тут же превращались в длинные прямоугольные тени, в которых ничего не отражалось. Только густая темнота. Вдалеке только виднелось окошко, из которого сегодня даже украдкой не проглядывали крошечные звёздочки. Только временами беспокойно шелестел ветер. — И сегодня не придёт… Лишь мерещится, что кто-то шагает за дверью — вздохнула Дореми и поправила розовую подошку. У тумбочки стоял тёмный пустой стакан. Лишь пару капель свисали с краёв, но не могли упасть. Но они знали, что этот сон окажется для Дореми последним, но бесконечным. — Сны снятся не для того, чтобы спрашивать зачем. Сны это только случайные картинки, которые всплывают в мозгу и приобретает самые разные, самые чудесные или самые фантасмагорические образы. Это иллюзия смерти. Вот что такое сны, — пролетела розовая подушка с опечаленным и морщинистым лицом Дореми Свит, а затем превратилась в бестелесного и полупрозрачного-полулилового ангела-призрака, над которым моросил мелкий пунктир моросящего дождика, с белыми крыльями и, паря над постелью, укрыло спящее тело девушки одеялом: — Господи… Господи… Господи… Могла бы сказать, если бы только могла: ведь жизнь только сон, а сон только жизнь. Тетрадь Дореми Свит Надо отметить, что Дореми Свит в своём дневнике не отмечала дату записи, так как давно потеряла счёт времени. Кисин Сагумэ с тонкой, почти незаметной улыбкой (которая только бывает, когда вам грустно) открыла толстенькую, запыленную книжку. Как только вытерла пыль, оказалось, что книжка в розовой блестящей обложке, до сих пахнущая персиками. Ведь это были те самые фрукты… На левом красном глазу, у края век, что-то вспыхнуло. Блеснуло. И это что-то искрящееся, как маленький стеклянный шарик, хотело выкатиться наружу, упасть, покатиться куда-то вдаль, чтобы освободиться от тоски, позабавиться, поиграть, однако эта вспыхнувшая внезапно блестючка, как бы сильно не хотела упасть и увлажнить собой пурпурное короткое платьице Кисин, не могла выкатиться, покинуть тёплый, но постылый уголок века, но от этого в горле становилось горче. Так вот, вы с Кисин уже открыли тетрадь: Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? Зачем снятся сны? А, так вот в чём дело… вот кого я ждала.Антихрист Распятая.
FIN
— Играет на чёрно-розовом фоне песня «Люди на холме» группы Наутилус Помпилиус.