Горе, тем, кто не мог быть смел,
В наших звездах спят пять углов
Нахида вздрагивает, когда закрывает глаза и слышит смутно знакомый голос. Дрожит, ничего более пугающего ей слышать не доводилось. Она вздрагивает, слышит его снова и снова. И хочется ей закричать, закрыть уши, позвать хоть кого-нибудь, кто сможет ей рассказать, что всё это значит, или же истолковать смысл этих звуков. А потом к звукам прибавляются видения. И предстаёт перед её глазами человек. Высокий, со спокойным взглядом. Смотрит, и улыбается. Холодно, ни разу не ласково. И хочется закричать, вцепиться в край плаща. А потом в уши начинает литься злой смех. И не по себе от него Нахиде. Она трясётся, прижимая руки к груди и понимает, это не предвещает ничего хорошего. Становится более чётким силуэт, и узнаёт она в нём одного из тех, кому даровала свой глаз бога. И чувствует она как боль пронзает тело её, отходит и видит, видит свои глазные яблоки в руках человека. Он смеётся, проводя слизкой частью по губам её. Тихо шепчет о забвении ничтожности. А руки чужие мягко проводят по её затылку. Она не слышит слов его, но ей страшно. И тело словно парализовано. Она слышит свой крик, видит как дёргается её покалеченное тело со стороны, а потом прикрывает рот ладонями, смотря как тот укладывает голову её на колени свои, раскрывает рот, запихивая её глаза в рот ей. А стоит ей воспротивиться, тот наматывает её волосы на кулак, заставляя голову откинуть. И та раскрывает рот, и стоит тому запихнуть в неё слизь, закрывает рот её рукой, не позволяя выплюнуть. И ей становится страшно. Она отворачивается, не желая смотреть на подобные издевательства. Он довольно над нею смеётся, говорит о том, что её место в пепле ирминсуля, что нет для неё места под звёздами, и хочется ей закрыть уши, да только оборачивается она, на мгновение всё темнеет, и перед глазами уже иная картинка. Всё тот же человек ходит кругами вокруг неё, а в её тело вгрызается иной мужчина. Он довольно урчит, смотря на кого-то чьё сердце видится тёмным-тёмным, и он впивается в оголённое мясо её руки, перед этим срывая корочки и гной, оставляет тень улыбки, поглаживая место, которое он растреплет. Облизывается, с каким-то сомнением смотря на её тюремщика. В белых одеждах, похожих на те, что всплывали в воспоминаниях предшественницы. Богиня цветов, что умерла, отчасти из-за его любви. И она вздрагивает. Синеволосый мужчина совершенно не похож на образ из воспоминаний. Она была самым добрым и светлым богом из всех, что только существовали в этом мире. И нечто тёмное совсем на неё не похоже. Но человек лишь мягко смеётся, вгрызается в её плоть, и совершенно не обращает внимания на её крик. Нахида пытается пройти вокруг, и поняв, что у неё это получилось, заходит с другой стороны, на мгновение звёзды в разноцветных глазах замечая. Звёзды, проклятые звёзды, унёсшие жизнь многих. Эти звёзды — знак величайшей гордыни, греховного желания создать жизнь там, где ей ни за что не появиться самостоятельно. И она вздрагивает всем телом, подходя поближе к силуэтам в центре комнаты. Цепляется взор за звезду короля пустыни на животе человека, сердце которого она видит сплошным чёрным и не верит своим глазам, мечась взглядом от одного мужчины, к другому. Знак Дешрета, что пал, защищая своих людей от бездны. Знания что были необходимы ему для их защиты, знания, к которым он умолял её предшественницу ни за что не прикасаться, снова при нём. Неужели ему и правда суждено восстать вновь? Неужели божество цветов выберет вернуться в мир в облике юноши, которому бездна — матерь родная? Она вздрагивает. Дешрет обращается к нему на регент, в то время как тот обращается к нему по божьему имени. Регент… Неужто это бездна вернёт его к жизни, неужто им есть в том хоть какой-то толк? И самое обидное, если этому суждено произойти, она не сможет этому противостоять. Глаза бога выдают небеса, откликаясь на предложения архонтов о том, чтобы наградить кого-то своими силами. Она понимает это из воспоминаний прошлой богини. Они слышат лишь голоса, но никогда не видят тех, кто к ним взывает. Всё снова темнеет, и она ждёт хоть чего-то, хоть какой-то яркой картинки, чтобы ей так страшно не было, и словно прислушиваясь к ней, перед глазами появляются её питомцы, сидящие на колеях спутника бога пустыни. Они смотрят на него голодными глазами и глотают чёрные сны, чуть ли не плача от их горечи. Сам же он выглядит вполне спокойным, только звуки бойни поблизости раздаются, и она снова оборачивается, натыкаясь на стены кружащегося песка. Во сне она беспрепятственно может преодолеть, чтобы увидеть бой того человека с соперником, что целиком и полностью состоит из скверны. И вылетает из уст его имя. Она оборачивается снова. Эти люди дерутся за право обладать регентом, чьи разноцветные глаза смотрят спокойно на её питомцев, чей тихий голос говорит им о том, что не позволит стирать свою память, даже если она тяжёлая и чёрная. Глаза богини зацепятся за осторожные следы от пальцев бога пустыни в районе солнечного сплетения. Он перестраховался, или же бездна решила не защищать своего регента? Какая разница, если этот человек, что бы она ни сделала в попытках защитить себя, всё равно окажется на месте богини цветов, станет единственным поставщиком пищи для них. Люди… Где они все? Это последствие возвращения бога пустыни? Что они сделали? Это ведь не мог сделать элеазар? Он создал новую заразу? Он заставил их умереть одной своей волей? Нет, Дешрет не способен на подобные безумства. Но быть может, то желание отомстить её предшественнице? Но… Она вглядывается, замечая след что тянется к небу, значит он связан с ними, значит сердце при нём. И взгляд возвращается к его спутнику. Бездна. Бездна чужого естества помогла отыскать прокажённый ею же гнозис. И в голове эхом проносится: «Ключ, его ключ от всех дверей» Регент падшего королевства, чьё только существование оскверняет корни мирового дерева, оказался подле бога пустыни, и судя по спокойному взгляду, вполне доволен сложившейся ситуацией. Как так можно? Как небо допустило это? И шепчет человек ей о гибели, прикрывает глаза, позволяя на пару мгновений подумать о том, что всё это шутка. Но нет, загораются глаза алым, улыбка становится более злой, и она резко распахивает глаза, находя себя в привычной клетке. Она дёргается, но не находя ничего, снова устало вздыхает, прижимая руки к груди. Кем бы тот человек ни был, она уверена, едва ли в его силах отправить её на тот свет. Она кричит, и падает на дно шара, чувствуя себя разбито. Заключение здесь угнетает, заставляет беспомощно прикоснуться к стенкам шара, осторожно побить стекло кулачками, но не сумев ничего добиться, сдаётся, прекратив попытки достучаться хоть до кого-то…***
Алая вспышка перед глазами, темень отдаёт тёмно-красным. Тепло, глаза непроизвольно закрываются. Он чувствует себя в безопасности, свободным от бремени запретных знаний. Так спокойно и хорошо, словно его предали забвению. Но он всё ещё жив, не сыпется пылью и пеплом, подобно позабытым богам, что в предсмертной агонии проклинают весь мир от бессилия. Дорога оттуда — перерождение. Но если тебя позабыли все на свете, ни за что не вернуться обратно. Откуда-то извне слышатся приглушённые звуки. Такие спокойные, ласковые, заставляющие улыбнуться. И он бы с радостью сделал это, если бы мог, но увы, тела у него больше нет… Нет же… Просто отголоски собственной памяти, чужая вера, неспособная отдать его забвению. Это приятно, но… почему-то печалит. Он не понимает что чувствует, чуть вытаращивая глаза. Ничего не меняется. Всё так же темно и тепло. Закрыть бы глаза и наслаждаться покоем, пока память снова не начала выедать остатки самообладания. Он больше не слышит ласкового голоса, но это совершенно его не пугает. Со временем голос становится громче, он начинает чувствовать чьи-то осторожные прикосновения. Это странно, это немного пугает, словно рвётся пелена сна. На мгновение ему кажется, что это путь к забвению. Но разве в забвении слышатся голоса? Разве в забвении тишина не давит со всех сторон? Не пронизывает холодом, подобно дыханию смерти? Такому отчётливому, сковывающему, пугающему. И в голове всплывает момент собственный гибели. Он умолял богиню мудрости не связываться с бездной. И всё… Вспышка боли от собственного оружия где-то под рёбрами, и темнота. Желанный покой после терзаний бездны. Финал, которого он опасался, но намеренно шёл. Ну разве не смешно? А потом его лёгкие пронзает болью. Он кричит, зажмуривая от страха глаза. Становится холодно и шумно. Распахивая глаза, он видит троих людей. И они кажутся ему такими огромными, но спокойными. У них тёплые руки и добрые лица. Он хочет опешить, но не может, его к груди прижимают, снова обволакивая странным, но уютным теплом. Глаза женщины ласковы, она улыбается, оставляя осторожный поцелуй на лбу… И до него доходит. Это и есть перерождение, перерождение в теле ребёнка, самого обычного, человеческого. Сжатые в кулачки мелкие ручки касаются своей же грудной клетки. Сердца не чувствуется. Оно уничтожилось, или находится там, в песках, на престоле, что он запечатал после ухода, чтобы никто из смертных не сумел отыскать нитей к бездне? В любом случае, сейчас он всего лишь ребёнок, что на инстинктах жмётся к теплу. Сейчас он слаб и зависит от заботы и защиты других, сейчас он не чувствует привычной силы и глядя на размеры своих рук понимает, не поднимет даже привычного ему оружия. Всё кажется таким мерзким, но он тут же успокаивается. Человеческое тело однажды вырастет, обретёт нетленность и бессмертие вместе с ним, а дальше он сможет сделать всё, что пожелает жаждущее мести сердце. Ему дают новое имя. Это заставляет немного скривиться, но пока он говорить неспособен, да и умея, не стал бы. Новое имя, так новое имя. Какая разница как будут называть его, если сам он своё будет прекрасно помнить. Тем более, когда оно безумно похоже на его настоящее. Они называют его Аль-Хайтамом.Аль-Хайтам, Аль-Хайтам, Аль-Хайтам…
— Аль-Хайтам, пора обедать! — зовёт его спокойный детский голос, когда он усиленно перерывает землю, чтобы потом можно было посеять туда либо горькую и гадкую редьку, либо картофель, чей вкус ему нравился гораздо больше. Он ошибся. К новому имени так и не привык. Всё ещё зовёт себя Аль-Ахмаром и никак не хочет под реалии перестраиваться. И всё же, пусть под новой личиной, но он всё ещё бог. Бог, который вернёт своё, бог что сначала возродит всё, что было его жаждой разрушено, а потом повидается с великой властительницей вновь. Ничего как прежде не будет, богиню цветов в силу вернуть к жизни лишь чудом и перерождением, аналогичным его. На зов он не откликается, лишь из-за шума поднимая голову. Оглядывается, втыкая лопату в землю. Он закончил. Мгновение-другое, краем уха он слышит приближающиеся шаги. — Неужели ты не услышал меня, сын мой? — доносится до него вновь и он оборачивается, смотря в спокойное лицо матери. Не стоит её расстраивать. Однажды они расстанутся и больше не увидятся никогда. Даже отбросив божественную суть — это в порядке вещей. Дети всегда хоронят родителей, такова правда, гадкая и скорбная. Он улыбается, подходя к ней, чтобы сказать о том, что он закончил. Но та и так смотрит на вскопанный огород и кивает, прося того скорее заходить в дом. Он мягко улыбается, чувствуя привычный запах супа из бобовых. Он ему не то чтобы нравится, но… Это куда лучше чем любимые богиней мудрости засахаренные орехи. Его невольно встряхивает от подобных подробностей. Позабыть много чего, но вспомнить о такой мелочи… Быть может именно это говорит ему о том, что не стоит бросать идеи с обретением сердца? Аль-Ахмар принимается за пищу, изредка поглядывая на женщину, сидящую рядом с ней. Жизнь с Сумеру и правда отличается от пустынной. Люди всё ещё славят божество природы, а вера в него отныне ересь. Ересь, которую они не в силах загнать в угол и стереть к чёрту. Он невольно усмехается, опуская глаза свои в тарелку. Глядя в отражение, при походах на базар мимо лавки зеркальщика, он заметил одну вещь. Его глаза остались прежними. И пусть сейчас они не загорятся алым в порыве гнева, они всё такие же, как и на знаке его восьмиконечной звезды. Жизнь поменялась. И когда ему вручают одноручное лезвие, сначала он немного растерянно смотрит на подарок, а после осторожно берёт то. И тело словно подчинилось сущности бога, беря его правильно. Пара взмахов, и оно ложится как влитое. Сильно отличается от привычного тяжёлого двуручного меча, оттого и управляться с ним легче. Он улыбается, поднимая спокойный взгляд на родителя. Изначально ему сулили должность бойца при академии. Эти большеголовые совершенно не в силах удержать что-то тяжелее тома по какой-нибудь астрономии или механике, а потому отчаянно нуждаются в защите. Он улыбается и хитро сверкает глазами. О нет, он заберётся гораздо дальше. В своё время богиня природы получила титул властительницы мудрости лишь из-за его смерти. И он этот титул у неё заберёт. И пусть она заслужила его, это не имеет значения более. И пусть бездна не нашёптывает об этом над ухом, нет. Для этого более чем достаточно простой зависти. И он давит из себя улыбку, соглашаясь с человеком. Он покажет что прекрасно умеет управляться с оружием, ведь одними знаниями не останешься богом, на чей престол никто не посмеет покуситься. Пусть убедятся, ему не жалко. Пусть пучат на него глаза, пусть удивляются и зовут в телохранители самого великого мудреца. Он откажется. Это не то чего ему хочется. Терминал, сердце новорождённого бога, отвергается его сущностью. И пусть он горит зелёным, приказы через него не поступают. Само устройство может лишь показать где он находится, но не более того. Он вздыхает, поглядывая на него изредка. Странное дело. Тратить свои божественные силы… На это? Как беспечно и самонадеянно. Он хмыкает, пряча аппарат в складках плаща. Ну ничего, будет ему. Не стоит ею пользоваться вообще. Аль-Хайтам уходит в академию, быстро двигаясь по карьерной лестнице. Должность секретаря его вполне устраивает, в большем нет надобности. Знать всё таким образом, чтобы при любом стечении обстоятельств никто и подумать не мог на тебя, ну не мечта ли? Он хмыкает, закрывая глаза на злодеяния мудрецов. Кого ты выбрала себе в наследницы, подруга? Он ещё раз оглядывает темницу малой властительницы. Ничтожество, жалкая тень её великой предшественницы. Умертвить бы, и не мучиться, да только небеса заметят, обрушат на них свой гнев, но быть может… Так тому и быть? Она таким образом уничтожила людей богини цветов, эта дрянь заслуживает того же самого, но… Мудрецы спелись с людьми бога далёких холодных земель. Он помнит его, грозного противника, битвы с которым ему бы никогда не хотелось, но сейчас… У них иной бог, богиня, которой они всё также безропотно поклоняются. И ему хочется засмеяться. Лишь люди ветра до неузнаваемости изменились со дня его гибели. Книги по его истории гласили о свержении Декарабиана и прихода нового бога, Барбатоса. Сухо, по фактам, в стиле любой литературы, которая здесь находится. И ничего не остаётся кроме того, чтобы принять это как факт. Люди ветра — редкие гости здесь, то ли тому виной палящее солнце, то ли излишнее свободолюбие. Есть ли в этом хоть какой-то смысл? Люди с земель ветра почти всегда отказываются от терминалов, никогда не остаются здесь надолго, а те, что остаются, оказываются выходцами с совершенно других земель. То ли они подобно ветрам, сегодня здесь, а завтра среди сияющих молний, то ли их что-то отсюда отталкивает. Есть ли в том хоть какой-то смысл? Мудрецы желают создать рукотворного архонта. Секретарь улыбается, мысленно недоумевая. Откуда людям взять столько силы для того, чтобы сотворить нечто подобное? Перед ним укладывают план. Формальность. Его едва ли допустят к подобному делу. Но любопытство берёт верх, заставляя заглянуть в написанное. За ядро берут сердце богини вечности и созданный ею прототип. Неплохо, следовало бы догадаться по новостям из города ветров и скалистой гавани. Что есть, то есть. С такой ресурсной базой их шансы на успех почти стопроцентные. А потом они говорят о путешественнице. И это так смешно, что внезапно в голову приходит прекрасная идея. Фатуи так или иначе заберут сердце этой шавки, а значит… убить её будет плёвым делом, когда он найдёт подходящий ключ и момент для того чтобы сердце своё из развалин забрать. Пока что, в его силах лишь навещать Хадж-Нисут и проверять его на целостность барьера. Нужно ли большее прямо сейчас? Едва ли. По силам ли кому-то из людей, что разобьют щит, отыскать его гнозис? Нет, не по силам. Это по плечу лишь бездне, но та наверняка о нём позабыла. Так тому и быть. Он позволит великой путешественнице освободить эту мелкую дрянь, позволит разнести им их результат работы, позволит предать забвению великую властительницу, ему будет жаль, но её больше в живых нет, а мёртвым сожаления не нужны, позволит той шататься по своим владениям, но едва она уйдёт на земли справедливости, покажет ей своё истинное лицо. Глаза не солгут глупому божеству, если на их месте будут пустые глазницы. Никто не обманет её более, ведь в этот раз, первой суждено умереть ей. Дешрет усмехается, разобравшись в строении капсул знаний, отдаёт её в руки Люмин и после шепчет о том, что её будут ждать среди песков. Пусть делает всё что нужно и уходит. Он безусловно поможет ей, но лишь в рамках своих интересов. Хочет ли он проредить мудрецов? Очень. Насколько сильно? Выкосить всех. Отключить терминалы и медленно заставить академию сдавать позиции. Со столь сильным влиянием они способны помешать его планам, а это совершенно недопустимо. Когда всё кончится, он лишь спокойно улыбнётся, переводя взор на звезду театра. Она так солнечно улыбается, смотрит спокойно и ласково… И в голове быстро возникает мысль, это она. Перерождение его милой возлюбленной. И хочется потянуться к ней, крепко обнять, с восторгом говоря о том, что он безумно рад видеть её снова, но… Нельзя. Не на глазах у всех, не сейчас… Это должно остаться их маленьким секретом. Секретом, который он не хочет раскрывать перед всеми. Он улыбается, на остатках самообладания. Хочется прикоснуться к ней вновь, хочется спросить один-единственный вопрос вновь. И внезапно тело пробивает дрожь. Что будет, если она откажет ему снова? Готов ли он отступить вновь? Готов ли продолжить путь без неё? — Пушпаватика… — тихо позовёт её он, едва они наедине останутся. И она обернётся, сверкнёт привычными глубокими голубыми глазами и кивнёт в ответ, приближаясь на пару шагов к богу пустыни. Ждала ли она его, или же он — возвращение ночного кошмара, от которого её спасла гибель? Есть ли разница, если они вновь стоят лицом друг к другу и играют в гляделки? — Аль-Ахмар… — отзовётся она, позволяя приобнять себя. Нилу рада, искренне, словно это не нежеланный возлюбленный, что в своё время стольких к её ногам положил, да всё зря. Нет… Руки чужие всё так же ласковы в её отношении. Губы его касаются светлой ткани, закрывающей её волосы. Облегчённо выдохнет, шепча о том, что рад тому, что она жива. И стоит ей приподнять лицо, как губы обветренные щеки её коснутся. И внезапно воспротивится всё внутри девушки. Она никогда не желала его любви. Да, пользовалась его чувствами, но никогда искренне их не желала. Лишь безумец сердце своё отдаст такому богу. Она совершенно не помнит Дешрета до связи с бездны. В памяти её навсегда остались его осквернённые слёзы и пронзительный крик, едва он к бездне прикоснулся. И проснулась в тот момент неутолимая жажда крови, стали его глаза алыми, подобно последним минутам заката. А дальше сплошное безумие, что увело её на тот свет. Это ведь он отравил корни её земли, он заставил небеса на её людей обрушиться и забрать её вместе с ними. Его любовь была причиной её смерти. И всё лишь оттого, что по душе были ей смертные, и спутник Дешрета с песочным лисьим хвостом. Как много она отдала бы за то чтобы именно это создание взор на неё обратило, чтобы вся пылкость властителя пустынь перекочевала фенеку, чти пушистые уши так и манили к себе прикоснуться. Но перед нею стоит бог пустыни, что ласково по рукам её проводит, целомудренный поцелуй оставляя в уголке губ. На мгновение Нилу становится страшно. Всплывает перед глазами недавний сон. Она видела его в компании человека в котором слишком многое кричало о принадлежности к бездне. Она видела его на границе пустыни и леса. Видела как довольно загорались глаза, что сейчас на неё со всей нежностью смотрят. Он вёл его к руинам своего престола, шептал о том, что бездна сердца чужого поможет отыскать им проклятую шахматную фигуру. И обожаемые цветы склоняли свои головы, словно чувствуя скорейший приход беспощадных песков. И не обманули они свою повелительницу. Не пройдёт и суток с того момента, как руины престола скроют бога со спутником, и поднимутся пески, неся волю своего повелителя, треснут печати, что болезнь смертоносную удерживали, и не спасёт от неё излечение ирминсуля, загорятся корни его, и все старания напрасными окажутся. Нилу видела это всё, и боится что всё это правда. Пески наступали с закатом, а вместе с ними шла и болезнь, что невероятно быстро подчиняла себе людей, давая им на погибель некоторое время. Не года, скорее недели. И ей тоже перепало, но смерть не стала приходить так же быстро, как и в прошлый раз. Её заставили смотреть на ослепление богини, заставляли наблюдать за тем как она кричит и корчится, пытаясь глаза свои выплюнуть. И нечем было противостоять ей богу, что обрёл своё сердце. Нечем было защитить спасённое божество мудрости. Он её не убил, тряпичной куклой оставляя на испачканному полу. Снова взгляд его оказался на неё обращённым. Он подал ей руку, шепча что позволяет той передумать в последний раз, но получая отказ, тут же отвернулся, заставив ту упасть на пол от боли. В этот раз болезнь подчинялась ему. Он явно подготовился гораздо лучше. И внимательно всмотревшись в него, она поняла. В этот раз он не позволил бездне забраться слишком глубоко в своё естество. Она вздрагивала, когда тот опускался перед ней на колени, рывком срывая её головной убор. На мгновение смягчился его взгляд, пальцы осторожно провели по рыжим локонам. И в свой адрес слышит юная Пушпаватика: — Мне жаль, что тебе предстоит уйти так рано. Видят все, небо явно не хочет чтобы мы были вместе… — И я не хочу! — Тогда не смей меня обвинять в том, что в свои напарники я избрал бездну, а не вас…— тихо проурчит он, проводя по покрывшейся чешуёй щеке. — Хочешь сказать последнее слово? — Мне всегда были противны твои чувства… — только и успеет сказать она, прежде чем меч чужой проткнёт её грудную клетку. У Сумеру будет лишь один бог, и имя ему — Дешрет. Нилу вздрогнет, вырываясь из воспоминаний обо сне. Быть может, прояви она милосердие, и не случится того кошмара… Не окажется в порту странного иностранца, и никогда бог перед ней не обретёт гнозиса? Будет ли тогда мир счастливее? Готова ли она пожертвовать своим счастьем ради спасения мира от новой напасти? Она кладёт руку ему на плечо, принимая осторожный поцелуй в губы. Дешрет любит её. Всегда любил, и потому сейчас, игнорируя безумную жажду, он притрагивается к ней со всей нежностью, на которую только способен. Нилу позволяет ему прикоснуться к себе, позволяет сдвинуть края белоснежного одеяния, прикоснуться к себе иначе, откровенно, со всей любовью, кипящей в его сердце. Она пропускает светлые пряди сквозь пальцы, чувствуя неторопливые движения языка по ореолам. Так спокойно, что хочется засмеяться, но вместо этого она издаёт задушенный вздох. Нет ничего преступного в их близости прямо сейчас. Она собою прекрасна, и секретарь выглядит весьма привлекательным. И она обнимает его за шею, позволяя себе насладиться его любовью сполна. Такая сладкая и горькая одновременно. Её бы отвергнуть его, отказаться от приятных ощущений, что он доставляет ей, покрывая тело её невесомыми поцелуями. Он не вонзает зубов в её плоть, не оставляет своих отметин, лишь гладит по вискам, смотря на него с сожалением. Её милый возлюбленный, так нежно обходится в ней. Мягко гладит по талии, ждёт пока она выровняет дыхание, прежде чем он снова начнёт двигаться в её нутре. И всё внутри сводит от этой мягкости, совершенно её ненужной. Но глаза чужие смотрят по-доброму, любяще, даже слишком. И хочется отвергнуть их, отвернуться, ни за что не принимать его заботу. И когда всё кончается, Нилу его отвергает. Смотрит спокойно и просит оставить её. Позабыть о любви, дать понять, что ему стоит уйти как можно дальше, и загорится злым пламенем его сердце, она почувствует это, но не отступит. К чёрту этого безумца! Но быть может… Именно она сейчас толкает его в руки бездны снова? И хочется ей остановить себя, смягчить пронзительный взгляд, который она прямо сейчас дарит богу пустыни, да только без толку это всё прямо сейчас. На неё смотрят с горечью и пониманием. Дешрет не ребёнок, он отступит, а потом отомстит, лезвие своё точно под рёбра направляя, чтобы распотрошить человеческое сердце, такое тёплое и сильное, что и сомнений не остаётся, вгрызётся и ни за что не выпустит, пока не иссушит его окончательно. — Мне всегда были больше по душе твои компаньоны, — холодно продолжает она, замечая искреннее недоумение, перетекающее в веселье. — Если тебе больше по душе шакалы, милая, то и смерть у тебя будет соответствующая…— она вздрогнет когда учёный присядет на постель и наклонится к ней, чтобы прошептать это, попытается оттолкнуть, но он отстранится от неё сам, рисуя на лице своём довольную улыбку. — Бездна была права… Она любит меня, в отличии от неба. И скроется в темноте жаркой ночи, оставляя богиню цветов в одиночестве. Настоящий безумец. Как бы то ни было, он всё ещё её друг, и плевать на то, что произошло прямо сейчас, плевать на то, что она отвергла его чувства, она не оттолкнёт его. И пусть ей удалось застать только начало его заражения, оно и так выглядело пугающе, и больше этого она испытать ему не позволит. Неужели он не видит того, что повторяет одну и ту же ошибку? Она должна сделать всё, чтобы защитить его от этого. Пойдёт на закланье к Нахиде, попытается удержать подобно людям, но… В чужой ярости она не увидела сожаления… Не услышала мольбы о помощи в словах о любви, а осознав, уже после того как раскрыла почти все свои карты, получив в ответ отчаянно брошенное пожелание собачьей смерти, ничего не может поделать. Где же её доброта и ласка, которой она славилась? Неужели она была неспособна не говорить такого ему в лицо, он ведь… Восстанет и заставит пожалеть о каждом своём слове и действии.***
Когда Кэйа переезжает в казармы, Альбедо вопросительно вскидывает брови. Сама Джинн возится с ним, постоянно подбадривает, осторожно проводя пальцами по плечу, и оставляет только на сон, ни за что не оставляя в одиночестве на слишком длительное время. Это кажется ему странным, а потом он присматривается к Альбериху внимательнее. Мало того, что фамилия чужая звучит очень знакомо, а сам он до боли похож на пропавшего регента, так ещё и в глазу единственном блестит знакомая звёздочка. Он сглатывает, ругая себя за невнимательность. Орден бездны быстро бы узнал его в бастарде семьи виноделов. Он прищуривается, снова отвлекаясь от обожаемой алхимии, понятной ему на уровне нутра. Подождёт, ничего страшного не произойдёт, как бы не возражало естество, поощрённое даром властелина камня. Джинн сидит рядом с ним на постели, перевязывая обширные ожоги на чужом теле. Безуспешно пытается выяснить за что сводный брат так с ним поступил, но получая болезненный смех, тут же замолкающий, как только она тянется к глазной повязке, в ответ, лишь качает головой, напоминая о том, что он всегда может попросить её о помощи. И получая тихую благодарность с его стороны, встаёт. Альбедо удаляется, терзаемый сомнениями ещё сильнее. В памяти всплывает диалог с наставницей, что рассказывала о сделке ордена с богом ветров. Что его принимают здесь, в обмен на что-то, и это вторая сделка… Но разве это может быть регент? Тому сейчас должно быть около пятисот двадцати лет, ведь падение он встретил в достаточно юном возрасте, правда тогда ещё не пахло регентством его рода. Они всего лишь военные, давным-давно растерявшие свою королевскую кровь… А приняв борозды правления, на их голову свалился тот, кого орден сейчас принцем своим кличет. Но ведь они не избавились от него. Окрестили сердцем, оружием, ключом, чем угодно, но не избавились словно он может им зачем-то понадобиться. И если Лорд ветров действительно сначала забрал его, взяв с бездны какую-то плату, то к чему этот спектакль с подброшенным ребёнком? Он бы мог соврать, что является таким же долгожителем, как и Алиса, это было бы гораздо проще… Как бы то ни было, он просто обязан поговорить с ним. Можно не торопиться, но и затягивать совершенно ни к чему. Он прикусывает губу, вспоминая что завтра в казармах никого, кроме тех, у кого нет иного жилья, не останется. И что-то ему подсказывает, что Кэйа будет здесь практически один.***
Осторожно постучав, он не ожидает затравленного отклика, и едва приоткрывшейся щели. Дверь открывается, и Альбедо замирает, разглядывая рыцаря с головы до ног. Это он, чёрт возьми! Регент, за которым ему поручили тихонечко приглядывать и ни за что не влюбляться. Он стал немного… Другим. Загорел, стал более изящным… Он всё тот же воин, только в руках теперь вместо тяжёлого лезвия — аккуратный одноручный меч. Он переводит взгляд на лицо юноши и просит пустить его, ведь через порог не разговаривают. С тяжёлым вздохом, Кэйа соглашается, пропуская в мелкую комнату. Закрывается, глядя в спину гостю и за неимением стульев, скатывается по двери на пол, притягивая колени к себе. Ждёт расспросов. Обычно, как он успел заметить, Алхимик приходит взять кровь или с просьбой помочь в исследовании, но сейчас взгляд чужой немного иной. Поблёскивающий каким-то торжественным ожиданием, словно ещё немного и он откроет новую истину. Альбедо тоже присаживается на корточки, внимательно вглядываясь в лицо бастарда. Руки сами тянутся к нитке повязки, на которую на автоматизме ложится его рука. Алхимику хочется засмеяться. Это так глупо, скрывать столь очевидные его глазу вещи. Это ведь правда он. Чёртов регент, которого от принца спрятали оставшиеся в ясной памяти люди. О, как он тогда гневался на них. Рвал и метал, подогреваемый орденом. Кэйа — клинок, которым можно рассечь даже небо. Кэйа — ключ к отмщению. Кэйа — ненужное тьме сердце, брешь в её идеальных доспехах. И этот единственный минус перевешивает абсолютно все плюсы, которые у него имеются. Но если орден знает о том, что регент здесь, для чего не разорвали договор с богом ветра? Ещё не время? У них есть более достойная замена? Это всё ложь? Каким бы умелым воином он ни был, ему не превзойти творения его создательницы. И зачем тогда он нужен, когда есть Альбедо и её многочисленные роботы с псинами? И внезапно он чувствует запах скверны. Из сердца чужого исходит, через край она переливается, рискуя себя обнаружить. И он непроизвольно руку к груди чужой тянет, подушечкой пальца притрагиваясь к солнечному сплетению. — Не стоило и сомневаться в том, что это действительно ты… — довольно улыбаясь говорит он, почти чувствуя тьму на кончиках пальцев. — Регент павшей цивилизации, Кэйа Альберих… Рыцарь вздрагивает, лоскут ткани падает с лица, обнажая чёрную склеру с тёмно-синими венками. В отличии от хранителя ветви, его проклятие не прогрессирует, словно нашло идеального носителя, что сможет долго-долго кормить его и распространять. Он полноценно кладёт ладонь на грудь и ухмыляется с того, как быстро забьётся сердце под его рукою. Боится. Альбедо довольно урчит проводя по чужим бёдрам, снова посмотрит в лицо регента и губы свои оближет, на птичий манер склоняя голову. Прекрасный, заслуживающий восхищения и ласки, а не жалости смешанный с презрением. И в его силах это дать. Алхимик на пару мгновений винит себя в том, что не обращал на него внимания до того, как твари бездны договорились с повелителем ветров, что они пообещали ему? Он не знает, но сейчас это совершенно не имеет значения. Он криво усмехается, проводя по чужой щеке, опускает лицо поближе, оставляя осторожный поцелуй на его виске. Из разговора он и так уже понял что Альберих мало что помнит, и сейчас отступает сожаление о чужом забвении. Можно солгать о столь многом, что впору засмеяться болезненно. Конечно же, Кэйа не поверит в его ложь, но он может настаивать, давить, и однажды он поверит в подобный бред. Но это всё потом, когда он его подпустят капельку ближе. Где-то под рёбрами отзывается прожорливая зависть толкающая его к тому, чтобы устроить руки свои под чужими коленями. Обычно игнорировать зов плоти легко и просто, но конкретно в этот момент, он удержаться не в силах. Замечает искры страха в разноцветных глазах, а потом наклоняется, оставляя поцелуй в уголке губ. Это определённо не то, в чём нуждается Альберих здесь и сейчас. Это вообще не то, что ему может когда-либо понадобиться, и он мысленно извиняется перед регентом, прежде чем аккуратно лизнуть чужие губы и проигнорировав упирающиеся в грудь руки, довольно прошептать на ухо: — Я так давно этого ждал… — солгать, стараясь навести страху чуть больше, чем это необходимо, хотя, несправедливо будет назвать это неправдой полностью, он думал о том чтобы прикоснуться к нему, но не приходилось, юный Рагнвиндр постоянно находился рядом с ним, не позволяя даже подумать о том, что их вообще-то можно увидеть не вместе. — Думал о том, что ты скажешь, когда я тебе признаюсь снова, как тогда, под землёй, но мне всё показалось проще… Я думал, что ты помнишь хоть что-то от нашего старого дома, а ты позабыл даже меня, проживая жизнь заново… Альбедо знает, что отчасти это самая наглая ложь, но разрушать её совершенно не следует. И прежде чем Кэйа ответит хоть что-то, он накроет его губы своими, принимаясь ротовую полость вылизывать. Всё внутри ликует, пальцы крепче стискивают ткань брюк привычной всем униформы. И он едва сдерживает себя от того, чтобы не выпустить своей драконьей формы, чтобы разорвать одежду регента огромными когтями, вонзить зубы в потемневшую кожу на ключицах, чуть ли не задушить, длиннющим языком забираясь в глотку, закрывая доступ к воздуху. Пока нельзя, но когда Кэйа подпустит его поближе, тогда он явит ему себя таким, омерзительно настоящим, таким, каким он выглядит изнутри. И всё внутри радостно урчит, когда ногти регента впиваются в его плечи, касания которых почти не чувствуются под слоями одежды. Кэйа замирает, отталкивает от себя алхимика, тут же цепляясь взглядом за дверную ручку. Только потяни, и вырвешься, о чём он и наивно предположил, подбирая под себя ноги и игнорируя недовольный рык со стороны алхимика. Ему бы в собор сходить, там точно расскажут как подавить такие приступы, если произошедшее между ними только что является чем-то в порядке вещей. Он прикусывает губу, поднимается на колени, поворачивает ключ в дверной скважине, хватается за кончик ручки, чуть давит на неё, но… Его пальцы разжимают, запирая их в этой комнатке вновь. Взгляд у посетителя обезумевший, разгневанный. Тот опускается перед ним на колено снова, в грудь толкает, заставляя на пол лечь, а потом нависает, устраивая ладони свои на смуглой шее. Облизывается, подобно сытому коту и аккуратно сжимает, не желая того придушить, но довести до состояния отчаяния, когда глаза выпучиваются из орбит, а хватка на руках ослабевает, словно приходит смирение со скорейшей гибелью. Но нет, он не позволит ему умереть в своих руках, лишь убедит в том, что сказанные им слова были правдой. И пусть это подло и мерзко, но удерживая того подле себя, он совершенно точно не накосячит с заданием от создательницы и хранителя ветви. Если он будет рядом, он всегда сможет вытащить его живым из почти любой передряги. А ещё, физическая близость весьма приятна и её можно будет считать приятным бонусом, когда он сумеет убедить Кэйю в том, что в его словах нет ни капли лжи. Он довольно улыбается, игнорируя попытки вырваться из его рук, лишь оставляет осторожный поцелуй на виске, прежде чем перестать сдавливать шею регента. Судорожное дыхание — лучшая музыка для ушей. Он даёт ему минуты на то, чтобы отдышаться, и снова устраивается между чужих ног, хитро в разноцветные глаза заглядывая. Да, прибрать его к рукам — замечательная идея, пока этого не сделала сестра Розария, что давно, не страшась присутствия его брата, тянет ручки к регенту. Конечно, почивший опекун не позволил бы их союзу стать чем-то реальным, но когда его нет, у Кэйи развязаны руки. И это ни разу не радует. Он наклоняется, прижимая Альбериха к полу, снова устраивает ладони на бёдрах, прикусывает губу, тут же зализывая ранку. Ему нужно хорошенько продумать ложь, которую он собирается сказать ему, но в голове предательски пусто. И ничего кроме наигранно-спокойной улыбки не вылезает. — Я так скучал по тебе, — шепчет он вместо, я желал тебя, устраивает голову на плече, приподнимает чужой таз, устраивая ноги у себя на плечах. — Хочешь, я помогу тебе всё вспомнить? Нет, не так. Ты должен вернуть себе память, и в этом я тебе помогу… Кэйа недовольно шипит, говоря что алхимик спятил, и никакой прошлой жизни у него не было. И не понимает учёный почему он так отчаянно сопротивляется. Прошлое осталось за спиной навсегда, и едва ли Рагнвиндр простит его за узнанную правду. Скорее заживо сожжёт при встрече, и с его точки зрения это будет справедливо. И правда, нет никакого сомнения в том, что именно так всё и произойдёт. Он усмехнется, оставляя осторожный поцелуй на шее регента, заставляя того на мгновение замолкнуть, а после резко потянуть за волосы, всё ещё пытаясь отстранить его от себя. Альбедо это распаляет ещё больше. Он довольно усмехается, сдвигая край брюк. Он рискует раскрыть сердце чужое, и выльется из него скверна, приманивая всех тварей бездны в округе. Но оно ведь вскрытым пробудет недолго. Он закроет его, чтобы она не вспомнила о наличии у себя сердца в лице отвергнутого регента. Да, его изгнание, около четырёх сотен с хвостиком лет назад, было довольно ярким событием. Тогда его венец передали самозванцу, которого обозвали принцем, и велели ему уходить босиком сквозь длинную аллею мёртвых королей, чтобы на алтаре самого первого из них позорно преклонить колено перед лордом ветров и уйти вместе с ним прочь из-под земли. Воспринял ли он сам это как благословение или же проклятие? Не имеет значения, тем более он соврёт ему лишь в том, что был неотъемлемой частью его жизни. Да, за такой подход, безумно грубый и неточный его по головке не погладят, за то это куда приятнее, чем молчаливое наблюдение и вмешательство лишь в определённые промежутки времени, когда это необходимо. Рот заполняется слюной, где-то внизу живота приятно тянет. И он чуть приподнимается, тихо извиняясь за боль, которую причинит ему в ближайшее время. В глазах-звёздочках загорается страх, который безумно льстит алхимику. Движение рук — брюки спущены до колен, бляшка ремня бьётся об пол. Альбедо сжимает его бока, снова хитро поблёскивая глазами. — Я даю тебе выбор, Кэйа. Либо ты успокаиваешься, и я не делаю тебе больно, либо… Ты очень сильно пожалеешь о том, что не держишь себя в руках, — он дёргается, соскальзывая одной ногой с плеча алхимика, приподнимается на локтях, намереваясь отползти от него, и лишь потом о чём-то разговаривать, но руки чужие ему этого не позволяют, притягивая ещё ближе. — Не заставляй меня вредить тебе, целым и здоровым ты куда красивее, чем будучи знатно потрёпанным, нет, я не перестану тебя любить, но… Ты ведь сам понимаешь… Кэйа хмурится, убирая ногу с его плеча. Алхимик пропускает это, не сводя взора с разноцветных звёзд. Он знает, рыцарь уступит. Всегда так делал в спорах со сводным братом и капитанами. Уступит и в этот раз. Различие лишь в том, что отомстить ему он не сумеет. Он хранит его секреты, а секреты алхимика от рыцаря давно закрыты завесой забвения. В уголках глаз проступают слёзы, и он облизывается, переводя пальцы чуть ниже, впиваясь подушечками в ягодицы. Всегда было интересно каков регент изнутри, понять, за что именно его прогнали, ведь обычно самостоятельно орден ни от чего не избавляется. Быть может, виной тому сопротивление к проклятию, что может спутать им карты? Этого он больше не узнает. Отец его оказался предателем ещё до катаклизма, ушёл в холодные объятия богини любви, оставшись лишь еретиком и предателем. Ребёнок же, о том едва ли знает больше его. Кэйа сдаётся, запрокидывает голову назад, опускает руки на пол, сглатывает, мелкую дрожь в теле пытаясь унять. Это не смирение, это злость, но ничего, он вобьёт ему в голову то, что это нормально, что раньше они практически не могли представить себе жизнь без чего-то подобного. Но сначала надо сломать уйму барьеров, первый из которых уже сыпется в мелкую крошку под его касаниями. Нога рыцаря перемещается ему на грудь. Альбедо мысленно ругает себя за невнимательность. Кэйа упрямый, но это сейчас ему не поможет. Наоборот. — Это значит нет? Что ж, ты сам напросился… — шепчет он, проводя бляшкой по его животу, складывает ремень надвое, ведёт полоской кожи по ткани жилета, и довольно улыбаясь, замахивается, наслаждаясь свистом и последующим шлепкой о кожу рук, алеющий след выбьет их его уст смешок, тут же переворачивая на живот Кэйю, руки чужие за спиной заламывает и ремнём те скрепляет. — Никогда не разделял твоей любви к грубой близости… Альбедо довольно фыркает, ударяя рыцаря по ягодицам, а потом чуть поднимает край чёрной водолазки, безумно неудобной и мешающей вещи в жаркую погоду, укладывает руку на поясницу, нарочито-мягко проводя по ней вдоль линии позвоночника, а потом, чуть приподняв те, замирает, ожидая пока дыхание регента выровняется. В неведении людская сила, но в забвении её нет. Он с удовольствием смотрит как вздрагивает собеседник, стоит ему услышать шелест одежды алхимика, как замирает, и начинает негромко шипеть, забавляя алхимика. И ему бы растянуть его, чтобы близость с ним была чем-то ещё, кроме неприятного воспоминания. И он не узнаёт себя, голодными глазами буравя лопатки Кэйи. Ему бы опомниться, отползти, извиниться, но зов плоти оказывается сильнее. Он урчит, раздвигая ягодицы чужие, выжидает пару минут, хватает партнёра за основание хвоста, заставляя чуть от пола приподняться, переносит руку на шею, легонько сдавливая ту, и входит резким толчком, тут же зажимая рот его ладонью. Даже будучи приглушённым, его вскрик кажется слишком громким. И пусть заглушать Кэйю — грех, хочется чтобы всё внутри ликовало о том, что он голос свой срывает лишь из-за него одного, пока что, репутация своя важнее, да и у магистра Варки могут возникнуть, в первую очередь к нему, Альбедо, вопросы. И пусть, по привычке, виноватым окажется Кэйа, которому за такое могут не просто выдать поручение мыть в темницах полы, а вовсе сказать, что более видеть тут не желают, лучше от этого не становилось. С одной стороны, его увольнение развяжет ему руки, с другой… Контролировать человека в городе, где свобода — главная ценность, слишком сложно. Тем более такого как он. Алхимик даёт ему ещё немного времени на привыкание, замечая как тот копошится, пытаясь устроиться поудобнее. Он уже успел вступить с кем-либо в подобного рода отношения? Он даже не сомневается в том, что знает кто именно использовал подобным образом. И что-то резко начинает требовать выдать что-то обидное, что задело бы рыцаря до глубины души, что могло бы поломать хотя бы его веру в самого себя. Он устраивает свободную руку поперёк его талии и замирает вновь. Мгновение, другое, вслушивается в дыхание Альбериха. Всё такое же судорожное, как в момент его прихода. Хочется засмеяться, но не в этот раз. Начиная медленно двигаться, он натягивает синие волосы на кулак, заставляя регента выпрямиться. Ах, если бы хоть кто-то узнал, что они делают, им бы обоим досталось от хранителя ветви или его создательницы. Ему — за нарушение обещания, ведь ему, не живому, лишь созданному, любить наследника, пусть и мнимого, пусть изгнанного, ни в коем случае нельзя, а регенту — за легкомыслие, ведь просто так вручать над собой власть в чьи-либо руки — глупо, невообразимо глупо. И всё-таки… Он прижимается щекой к лопаткам регента, начиная медленно двигаться. С плавными толчками, медленно подкрадывается осознание того, зачем на самом деле его сначала держали подле принца. Да, он знал, что Кэйа выполнял роль, не то чтобы прислуги, скорее временного компаньона близнеца, и долгое время находился на довольно близкой с ним дистанции. Да и временное увлечение самозванца им было весьма очевидным. Приятный бонус от кратковременного гида по подземной стране. А когда он освоился, то избавился от конкурента столь странным образом. Но в то же самое время, он не заметил, чтобы уходя, регент показывал какое-то обеспокоенность или злобу. Неужто даже имея венец людской гордости предпочёл покинуть тех, чьи жизни передали в его руки? И тут же вспоминает о том, что те же самые люди эту власть у него забрали, найдя более симпатичного им правителя. Кэйа дёргается в его руках, пытаясь вырваться из хватки стальной, тихо поскуливает, когда он начинает разгоняться, вздрагивает от звука шлепкой кожи. Он сейчас весь такой растерянный и развратный. Искренний, такой, каким он ему нужен, чтобы забраться под рёбра и ни за что не вызывать желания, выкинуть его оттуда прочь. Кэйа нуждается прямо сейчас в более мягком проявлении любви, но прежде чем переходить к высоким материям, надо вдоль и поперёк изучить базис, понять его на уровни нутра, чем он прямо сейчас и занимает. Это ведь всё просто обёртка для обыденной функции и потребности человека, не более. И всё-таки, его хочется полюбить, заставить подумать о том, что слова сказанные им истина не только потому что это было когда-то в прошлом и в это надо поверить, вовсе нет… Ему нужно показать это своими чувствами и действиями, а происходящее сейчас — совершенно точно заставят его считать иначе. Он осыпает мелкими поцелуями его лопатки, негромко говорит о том, что очень скучал, настолько, что невольно озверел, позабыв о том, что он из плоти и крови, а не из мела. Нашёптывает извинения, медленно, но глубоко проникая в нутро Альбериха. Тёплое, не проминающееся, туго сдавливающее его, заставляет пробудиться что-то ещё помимо желания обладать. Мысли о том, что им мог обладать кто-то ещё, бьют обухом по голове, заставляя замолчать и рывком уложить затылок его к себе на плечо. Зарычать, после сдвигая край ненужных слоёв одежды, чёрт бы побрал эту форму, впиваясь зубами в ключицу, убрать руку со рта, ногтями проводя до пупка, оставляя алые борозды. И всхлипы с криками становятся громче. Он расплывается в довольной усмешке, игнорируя мысли о том, что поступает как животное в гон, метит, берёт так, словно это естественно и разрешение регента на то не нужно. Алые борозды будут потом зудеть, но он позаботится об этом. Стоны Кэйи действуют не хуже самого действа. Заставляют уложить ладони на бёдра, надавить на них, имитируя, словно он сам на член его опускается, а тот ещё дёргается, только себе хуже делает. И он довольно урчит ему на ухо, нашёптывая что-то глупое, но успокаивающее. — Ты… — он замолкает, заходясь в стоне, закатывая глаза и стискивая пальцами ткань его плаща, явно намереваясь расцарапать ему живот. — Ты подлец Альбедо, лжец и подлец! И с его уст это звучит так надломлено и болезненно, что хочется прекратить, но вместо этого он слизывает его слёзы, продолжая шептать о том, что Кэйа ошибается, и что они совершенно точно не смогут существовать друг без друга. И плевать что он не верит, рано или поздно, при должном внушении, он прогнётся и тогда у них всё будет хорошо, по крайней мере, с его точки зрения. Он не смотрит ниже своих отметин, знает, что Кэйа не получит от этого удовольствия, а отвлекаться от бёдер чужих совершенно не хочется. Он чуть сожмёт их, раздвигая в стороны немного, а потом, наблюдая за тем, как склоняется голова Альбериха, отстраняется от него, покидая нутро. Кажется, он понимает почему самозванец выбрал своим спутником, пусть и на короткое время, именно его. Прекрасный, если бы он только знал, что он такой, не позволил бы попасть к виноделам и дать их наследнику насладиться им. А в голове внезапно хлещет нечто тёмное, заставляющее крепко обнять за талию рыцаря, к спине своей прижать его, вдохнуть запах кожи его, и лишь после этого успокоиться. Кэйа в его руках обмякает, позволяя поднять себя с пола и уложить в постель. Черты лица алхимика становятся мягче. Он подбирает полотенце с тумбочки и обещает вернуться через пару минут. Кэйа тяжело вздыхает и разворачивается на бок, поджимая ноги к груди. Он чувствует себя на редкость паршивее. Это гаже злости Дилюка на правду. Альбедо совершенно точно ненормальный, говорит ему о какой-то любви, но столь невнимательно относится к его ощущениям. Он позволяет себе всхлипнуть, не слыша звука закрывания двери снова. Руки его мягко проводят по бёдрам, обтирая его. Кэйе казалось, что он пролежал так целую вечность, хоть и прекрасно понимал, что едва ли прошло несколько минут. И почему-то забота не притупляет его настороженности. Хоть он и понимает, не испытывай тот к нему хоть что-то, оставил бы так, это совершенно не уменьшает его вины. — Скажи, что ты солгал мне…— шепчет Альберих, едва спадает с запястий ремень, что удерживал их всё время безумно болезненного действа, приподнимается, понимая, что если ему безумно неприятно сейчас, то завтра он едва поднимется с кровати. — Не заставляй меня… Не заставляй давиться от собственной наивности снова…Снова? Кто же такой смелый решился разбить его, помимо мрази принца, что прогнал регента прочь? Неужели сам Рагнвиндр, что трусливо сбежал искать ответы, которых не хочет знать? Если так, то он сделает всё, чтобы больше никто не обидел это создание.
Альбедо качает головой, оставляя осторожный поцелуй на виске Кэйи, что руками ему в грудь упирается, отталкивает, недовольно шипя, но не успевает открутиться от этого касания. Он недовольно фыркает, поворачиваясь к нему спиной и обнимая себя за плечи. Алхимик молчит, прекрасно понимая что к чему, он в состоянии сложить два и два, чтобы отыскать необходимый ответ. Ох, чёрт, как же он виноват… Вместо того, чтобы выдумать историю их безумной любви, начал с откровенно скотских и порочных действий. Неужели не было ничего лучше кроме того, чтобы взять его силой? Можно ведь было приластиться, подобно коту, осторожно разобрать бастионы, выстроенные вокруг сердца, зайти туда с чужого дозволения… А он предпочёл разнести всё в пух и прах, впиваясь ногтями в трепещущий кусок мяса, грубо сжимая его. Присваивать Кэйино сердце подобным образом — грубо и мерзко. Он вздыхает, отодвигаясь от Альбериха, а через пару мгновений и вовсе слезает с кровати, не отводя своего взгляда. — Даже так ты ничего не вспомнил…— с наигранным огорчением говорит он, замечая как дёрнется рыцарь, как обернётся к нему лицом, вцепится в покрывало и злобно посмотрит, совершенно оправданно, между прочим. — Не вспомнил о доме, о принце бездны, который тебя, регента, изгнал прочь оттуда, что уж говорить обо мне… Но не волнуйся, я помогу тебе вспомнить…Не помогу, заставлю, мой милый…
Глаза Кэйи стекленеют. Он гневно набирает в грудь воздух, стискивая края подушки. Это просто издевательство! Он взял его силой, раскрыл его маленький секрет и теперь пытается внушить ему что-то! Да, он не помнит того, что было до того как рука его легла в ладони лорда ветров, но это не значит, что он совсем идиот, который поверит в подобные рассказы. — Мне не нужна такая память! Убирайся! — он говорит искренне, намереваясь запустить в непрошенного гостя подушку, наброситься на него, закричать, но тот снова подходит ближе, оставляя поцелуй на лбу, заставляет вскипеть, но отстраняется прежде чем он успеет выдавить из себя хоть что-то, и стоит двери за ним захлопнуться, он всхлипнет, утирая слёзы обиды. — Лжец… Не нужна мне память о доме… Никогда не нужна была, как и титул от неё… Алхимик услышит чужой протест из-за двери, но в комнату вновь не сунется, уходя прочь. У Кэйи шок и отрицание, когда это чуть остынет, он продолжит гнуть свою линию снова, ведь рано или поздно он прогнётся, и примет его слова за правду, а пока… Стоит проявлять капельку заботы, чтобы свести на нет болезненное воспоминание.***
Кэйа понимает, слова алхимика — бред, но позволяет тому остаться. Привыкает к выискивающему взгляду с его стороны, медленно принимает его рассказы о том, что было там, под землёй, до того как он подал руку богу ветров. Более того, он сам открылся ему, сам стал приходить, устраиваясь под боком. И это выглядело так безнадёжно и глупо, словно никто более принимать его, такого разбитого и отвратительно настоящего никто не хотел. Это расстраивало, но, если честно, не сильно. Альбедо мягко гладил его по голове, зацеловывал нанесённые Дилюком и полученные на заданиях шрамы, рассказывал о принце, что дом их окончательно превратил в руины и пепел. И пусть от рассказов чужих не прибавлялось радости и привязанности к руинам человеческой гордости, пусть не возникало отвращения к принцу и жажды вернуть венец, пусть и принадлежащий ему только как регенту и не более того. Зато проявлялась привязанность к алхимику. Он медленно начинал верить каждому его слову, что касалось его прошлого, ведь отныне о том могли поведать лишь она, да сам бог ветра, а боги обычно не снисходят до грешников. Они оба об этом знают, и мел этим пользуется, осторожно поднимаясь на носочки и оставляя мягкий поцелуй на его губах, он знает, это не просто задание, это нечто человеческое, пробивающиеся сквозь рёбра. Хочется засмеяться, утыкаясь носом в изгиб шеи, и он тихо и ласково смеётся, вместе с ним, когда появляется повод, или просто так, тоже довольно весело, в самом деле. И всё-таки, добиться доверия было довольно тяжело. Но это ему по плечу, не зря же его в своё время заметил сам властелин камня, наградив силой непоколебимой земли. Она всё выстоит, не потухнет, не испарится, не растает, как это могут сделать другие элементы. И он довольно улыбается, воспринимая это скорее как похвалу за трудолюбие, а не признание его успехов. Он неприлично долго пытался отыскать способ добиться прощения у регента, и в конечном итоге, от сдался, подобно птице, склонив голову на бок, и всё-таки позволяя тому обнять себя снова. То ли ему действительно стало мало общества Джинн, то ли он всё же поверил в его сказки о том, что они были вместе задолго до его появления здесь, на землях ветра. Тогда он пообещал себе быть ласковым с ним, но вслух произнёс лишь то, что не отпустит его ни за что. И позволил в этом убедиться, когда вырывал из рук Розарии, или после подливал в пайки слабительное распустившим руки солдатам. Это всё было так странно, Кэйе говорили, что это забота, но он ощущал от неё лишь страх, тот самый, что сковывает при сонном параличе. « — Это забота… — шептало истосковавшееся по людскому теплу сердце. — Беги, — отчаянно кричал мозг.» — Вот ты где, звёздочка, — спокойно говорил Альбедо, прерывая дискуссию в черепушке рыцаря и мягко обнимая того за талию. — Мне так не нравится количество времени, которое мы тратим на Кли... — Отчего же? — недоумевающе спросит он, укладывая ладони на плечи и принимаясь поглаживать их, спросит он, опуская взгляд на макушку алхимика. — Она словно препятствие между нами, звёздочка, надеюсь, что её мать-кукушка, однажды вернётся за ней... — несвойственно огрызается он, и вообще-то, Кэйа с ним абсолютно согласен, шебутная малышка неплохо так трепет нервы. — И когда это произойдёт, ты сможешь покинуть свою маленькую комнатку и остаться со мной, думаю, что нам обоим этого очень сильно не хватает. А ещё, я немного не понимаю почему её опекуном назначили именно тебя, ты сам едва вышел из под родительской опеки, хотя... Лучше уж так, чем кто-то из наших многоуважаемых дам... Кэйа предпочитает проигнорировать эту часть диалога, оставляя осторожный поцелуй в макушку. Да, он прав, но от этого ничего не изменится. Пока что им придётся научиться жить втроём, учитывая один не самый приятный и тихий фактор. Но это гораздо лучше вечной давящей тишины, повсюду преследующей его. — Однажды Алиса вернётся, и ты выскажешь ей все свои претензии, — тихо урчит он, поглаживая его по голове до тех пор, пока не услышит тихого хихиканья и топота мелких ножек, вспомнишь солнце, вот и лучик. И он начнёт убирать руки, вот только алхимик, подобно ленивому коту, уложит ладони его обратно, щекой к груди прижавшись, начнёт нашёптывать о том, что Кэйе подошла бы более открытая одежда, но тогда он в своей ревности совершенно точно житья ему не даст. Он тихо смеётся, игнорируя застывшую на месте Кли. Альбедо мысленно над ней торжествует. Братик, братик? Нет, маленькая дрянь, он тебе не братик, и никогда им не будет, пусть и промолчит о том, будучи слишком человечным для своего титула, не станет бить твоего маленького хрупкого сердца, потому что знает как это больно. Но вместо Альбериха, это с радостью сделает он, а потом ещё посмеётся над её слезами, игнорируя вопросительный взгляд капитана Джинн. Альбедо оставляет осторожный поцелуй на его шее, а потом отстраняется, оставляя его наедине с порочащей этот мир тварью. Эльфы — мерзкая ошибка природы, такая же, как и их прародительница, первый бог мудрости. Как прекрасно была её смерть, когда псины разрыва подгрызли дереву корни, а после принялись за неё, отравляя своей энергией. Никто не сделал для неё скидки на мудрость. Алхимики их дома сражались, заначит, и она была обязана вступить в схватку. Нет для неё никаких оправданий. Он через плечо смотрит как Кэйа берёт на руки девочку, позволяет той устроить у него голову на плече и мягко улыбается. Ярость и гнев снова переливаются через край. Кажется, он немного одержим...***
Когда Кэйю повышают до капитана, всё становится сложнее. Он меняет привычную глазу одежду на более открытое одеяние, позволяя всем и каждому лицезреть свои обтянутые брюками ноги и бёдра, часть груди и самую довольную улыбку. Альбедо ревнует, правда, и он много раз говорил об этом звезде своей, а в ответ ему кивали, но ничего не меняли, говоря что это нужно. Альбедо отучал Кэйю пить, огораживал от общества сестры Розарии и рыцарей, пока тот был равным им, и сейчас не даст большой свободы, не желая делить его с кем-либо. Он тяжело вздыхает, но сейчас выучивает, если Кэйа не приходит к нему, то тот работает. Работает с похитителями сокровищ, позволяя тем облизывать себя глазами, касаться, стискивать, пытаться мазнуть губами по оголённой коже, а потом, позволяет это, получив всё что нужно, но только одно касание, прежде чем Альбедо запишет в своей голове очередную жертву, что попадёт к нему на стол и будет разобрана на реактивы. Прекрасный материал, надо сказать. Через запросы в орден такой ни за что не дадут. Не всегда, конечно, но всё-таки... Он довольно усмехается, вонзая в жертву свой меч, не боится повредить тканей, там едва ли будет что-то уникальное, да и нужно это лишь для тестирования препаратов, не более. Кэйе потом достанется тоже. И он будет называть это защитой и заботой, а в ответ получит тихий и ласковый смех, сквозь который ему ответят, что охотно в это верят. У Альбедо лезут уголки губ вверх, он довольно урчит, снова и снова целуя его везде, где только дотянется. Владеть Кэйей оказалось на редкость приятно. И он закрывает глаза, укладываясь щекой на смуглую грудь, сжимает его плечи и проваливается спокойный сон, думая, что хоть и терзать этих ублюдков, что к его звёздочке руки тянут, неправильно, но так приятно, что грех этого не сделать. А потом Дилюк возвращается, и тот ластится к нему, чуть ли не плача тот устраивается у него под боком и срывается. На мгновение, на лице алхимика застывает торжествующая улыбка, и он опускается рядом с ним, крепко прижимая к себе его, интересуясь что случилось, и поняв, что ничего особенного, успокаивает его, радуясь тому, что его окончательно отвергли. А когда утихнет ситуация с драконом, а Люмин отправилась на земли справедливости, Кэйа тихо подходит к нему, довольно улыбаясь. Он интересуется тем, что произошло и глаза его засияли, заставляя алхимика напрячься. — Через месяц я отправлюсь в Сумеру, чтобы отдать Кли её матери, и вернусь. Она больше не будет нам мешать, милый... — алхимик прищуривается, не веря своим ушам, и не знает что чувствовать, радоваться или злиться, ведь... Кэйа уйдёт на две с лишним недели, и это ни разу не радует. Но он улыбается, кивая тому. В голове что-то щёлкает. Он прикусывает губу и просит его звёздочку прийти завтра на хребет, чтобы кое-что обсудить. От собственного желания Альбедо становится страшно. Он хочет сделать отвратительнейшую вещь, которой ему могут не простить. Но Альбедо довольно хмыкает, ничего, он примет от него всё. И когда он приходит, алхимик прижимается носом к его лопаткам, завязывает ему глаза, прося не подглядывать. И получив кивок, берёт за руку, ведя в обнаруженное недавно помещение, которое недавно нашёл, при своих исследованях. Оно ему нравится, можно запереть звёздочку здесь, и никто не вытащит его отсюда без его ведома. Он почти смеётся, сжимая его ладонь. Его прекрасное создание никогда не убежит от него, он сожжёт все мосты, а потом крепко обнимет, вгрызаясь ему в ключицу. Он не уйдёт, даже если перестанет верить в его слова. Никто не посмеет принять его, страшась расправы, и он придёт к нему снова, приползёт на коленях, прося принять его в объятия, и он не откажет. А пока он толкнёт Кэйю в комнатку, стаскивая повязку с его глаз и запирая решётку. Тут есть окно без стекла, заметёт всё снегом. На лице появляется довольная улыбка, он прикасается кончиками пальцев к его щеке и прищуриваясь говорит: — Подожди меня здесь, моя милая звёздочка, — ласково шепчет он, чуть притягивая лицо его к решётке. — Я вернусь, и мы с тобой прекрасно проведём время, подожди меня, хорошо, солнышко? И увидев кивок, оставляет его, довольно улыбаясь. Он вернётся через три дня, прижмёт к себе, обратится своим истинным обликом, сожмёт его в своих кольцах чешуйчатых, вылижет, заставляя чуть прийти в себя после трёхдневного голода, поднимет над землёй, чуть согреет, и снова покажет то, на что он способен. Довольно заурчав, он уходит прочь. Кэйа забивается в угол, прижимая ноги к груди. На второй день ему кажется это всё несмешной шуткой. От него хотят избавиться? Да, он знает что Альбедо бывает жесток, но чтобы настолько, и в отношении его? Мог бы просто сгрызть, чтобы не мучился, он ведь... заслужил хоть каплю жалости с его стороны? Он возвращается чуть позднее и видится перед его глазами белым пятном. Он вяло улыбается, прислоняясь лбом к холодной стене. Ему кажется, что ещё немного, и он откинется к черту. Снег в руке больше не приводит в чувства, он слизывает снежные хлопья, сглатывает талую воду, и осторожно поднимается на ноги, но лишь для того, чтобы упасть в объятия алхимика. Тот мягко гладит его по спине, а потом на мгновение исчезает, начиная виться вокруг него змеиными кольцами. Хоть он и дракон, мастер обделила его крыльями. Не то чтобы его это расстраивает, но всё-таки... Он вылизывает лицо регента, чтобы хоть как-то согреть его после длительного нахождения здесь. Отрывает от земли, вьётся вокруг капитана, когтями поддевает одежду, на мгновения задумываясь о том, как осторожно раздеть его, чтобы потом не придумывать оправданий. Кэйа обхватывает его в первом попавшемся под руку месте, и он начинает тихо смеяться, утыкаясь носом в ключицу Альбериха. Он принимает его даже сейчас, когда он заставил его просидеть три дня без пищи. Он отбрасывает чужой меч и глаз бога в сторону, на всякий случай, вдруг закричит инстинкт самообладания, который он усиленно пытался задавить. Зажмуриваясь, он царапает зубами его основание шеи, стаскивает чужие брюки, поднимает чуть выше, задрожать заставляя, а потом начинает шипеть: — Ты примешь сейчас меня, моя звёздочка, не отнекивайся... — урчит он, начиная тереться своим хтоническим членом о чужие бёдра. Кэйа зашипит, впиваясь в чешую, пытается отстраниться, но кольца чужие не позволяют. Он никогда не вылезет из его объятий. А потом замирает, понимая, что Альбедо собирается запихнуть в него это на самом деле. Он боязливо смотрит вниз и сглатывает. Действительно страшно. На глаз, чужой орган больше его руки в длину, если уж молчать об его толщине. На мгновение разум, потрёпанный холодом, просыпается, всё внутри противится, заставляя искать способ вывернуться из чешуйчатых колец. Тихий смех рептилии заставляет его остановиться. — Я думаю, что настало время тебе познакомиться чуть поближе со своим каенрийским телом... — спокойно говорит он, позволяя регенту увидеть чёрную вспышку на кончиках пальцев. — Ничего опасного, или того, что могло бы тебе навредить, милый... Глаза Кэйи расширяются, когда он чувствует болезненное покалывание в районе поясницы. Он прикусывает губу и зажмуривается, позволяя себе покрепче схватиться за драконью морду. Вдох-выдох, длинный язык Альбедо проникает в рот, резво обводя полость рта. Он довольно урчит, ведя кончиками когтей по оголённым бёдрам, обхватывает те поудобнее и разводит ноги Кэйи пошире, притираясь головкой к кольцу мышц, увлажнившемуся от его смазки и пары почти позабытых фокусов. Отстраняясь от лица Альбериха, дракон снова принимается вылизывать его губы, с осторожностью толкаясь в нутро. Тесное, едва принявшее капельку скверны чужой, и оттого не менее восхитительное. Он трётся носом о его щеки, чешуя заглушает шумные вздохи, больше похожие на скулёж, нежели на стоны. Кэйа такой расслабленный, разморенный тёмной силой его, чуть проминается под его напором, позволяя медленно вводить в себя его член. Альбедо прищуривается, смотря за тем, как закатываются его глаза, а он сам крепче цепляется за его чешуйки, ненароком чуть ли не сдёргивая их. Неприятно конечно, но оно того стоит. Алхимик прячет нос в его ключице, начиная медленно двигаться. И как бы ему ни хотелось сорваться прямо сейчас, начать выбивать всю дурь в капитанской голове, что заставляет его то и дело от ревности загораться как спичка, так ещё и вести приносит не самые радостные! Что-то тёмное, заставляющее его ускоряться раньше времени шипит о том, что отпускать его с малявкой ненужно... Он снова просовывает язык в горло Кэйи, обвивает кончиком хвоста его руки, задирая те над головой, и игнорируя язык, явно ожидавший его ласки, лезет глубоко в глотку, обводит языком миндалины и ведёт в низ, в пищевод забираясь. Длинный язык это позволяет, и он чувствует, чувствует как дёргается в его руках капитан, как мычит что-то неразборчиво, двигает бёдрами, желая слезть с него, но нет, не в этот раз. Альбедо медленно надоедает играть в заботливого партнёра, и пусть он слишком часто отказывается от этой роли, он резко меняет темп, переходя с осторожного и медленного на самозабвенный и резкий, от которого звёздочку начинает трясти ещё больше, который заставляет его самого периодически касаться кончиком языка своего члена, или, быть может, ему так кажется, но суть не меняется. Откидывать рамки всегда приятно, особенно когда это касается регента, к которому лишь он может прикоснуться в подобном тоне. Это льстит, настолько, что он приходит в себя лишь тогда, когда Кэйа подозрительно затихает. Сию же секунду он отстраняется, с довольным блеском в глазах наблюдая за тем как тот судорожно хватает воздух, и смотрит невидящим взглядом в потолок. Такой растерянный, почти поломанный, прекрасный. Будь его воля, не выводил бы его из такого положения. И всё-таки, он останавливается, позволяя посмотреть на себя ошалело и немного озлобленно. Он испугался, Альбедо это понимает, а потому ласково мажет по ключице, продолжая медленно толкаться в чужом нутре. Он немного перегнул палку, и глядя на оголённый низ живота, понимает это в полной мере. Он снова забыл о том, Альберих тоже должен получать удовольствие. Кэйа поднимает уголки губ, начиная медленно поглаживать по морде. И алхимик на некоторое время присмирел, перехватывая чуть поудобнее свою звёздочку. Его не останавливают, заставляя на пару моментов постыдиться самого себя. Но он знает, Кэйа не бросит его, он уверен, и пусть не простит ему этого капитан, он загладит свою вину, оставив это где-то на самых окраинах чужой памяти. Регент успокаивается, прижимая нос его к плечу своему, сжимается, тихо захныкав, давая разрешение быть чуть резвее, но не срываться с катушек. И он внимает, чуть ведя когтями по ягодицам, ластится под поглаживания, вслушиваясь в тихое бормотание, щурит глаза, давая цеплять ногтями его чешую на голове, и более не говорит ничего, лишь выдавая восторженный вздох, почувствовав как тот сожмёт его, не позволяя двинуться ни туда, ни сюда. Что-то животное, отвратительное, отголоски природы прокрались в черепушку его милого Кэйи, и это не может его не радовать. Он прикусывает губы капитана, слизывает с них гранатовые капельки, пробует те на вкус. В таком виде они кажутся ещё более сладкими, заставляющими привязаться к одному-единственному вкусу крови и следовать за ним повсюду. И пусть это уже ненужно, он натаскан на его след как гончие разрыва на кровь. Только вместо крови — нежно-синий цвет с вкраплениями чёрного. Он довольно урчит, расслабившись и пачкая нутро Кэйи, покидает его. Семя стекает на снег, они остаются висеть в воздухе ещё около половины минуты, а после перехватывает и медленно возвращает себе свою более привычную форму, прижимает к груди своей Альбериха, опускает на землю лишь для того чтобы привести его в относительный порядок и довольно оглядеть его с головы до ног. Его маленькое чудо останется с ним, и никто не оторвёт его солнышко, никто не посмеет встать между ними. И пусть регент смотрит на него неодобрительно, пусть прижимается к нему и говорит о том, что он дурачок. Он смеётся тихо, немного надломлено, мелко дрожит, но не вырывается. Он расслаблено укладывает голову ему на плечо, начинает расцарапывать ему кожу, оттягивает волосы, заставляя его зашипеть, но он ему это прощает, сам виноват, довёл до такого состояния. Альбедо оставляет осторожный поцелуй на его лбу, а потом уходит вместе с ним в сторону города, чтобы сказать магистру, что всё хорошо. Он прижимает его покрепче, довольно улыбаясь. Позволяет сжать себя покрепче, а потом, подходя к воротам города, усаживает того на поваленное дерево, он подождёт до темноты, а потом утащит в свою комнату, запрёт на пару дней, не даст никому навещать его, а потом довольно фыркнет, мягко поцелует в висок, и когда ему станет лучше, выпустит, не спуская глаз со своего солнышка. Конечно, ему бы не хотелось выпускать его из страны ветров в кампании Кли, точнее, не хотелось выпускать куда-либо вообще. Вдруг кто-то из пустынных наёмников глаз на его солнце положит... Будь его воля, никогда бы не позволил ему сменить своего одеяния и стать капитаном, но это не в его власти, и это расстраивает. Но пока он позволяет себе прикрыть глаза и посмотреть на алеющую полосу заката. Хорошо, что Варка пока не вернулся, иначе он бы сделал жизнь Альбериха невыносимой. Не то чтобы он против того, чтобы стать единственным оплотом в жизни капитана, но это, сейчас, слишком даже для него. Хотя, кому он врёт, он бы с радостью сделал всё, чтобы запереть его в кольце своих рук и никуда не пускать. Жаль только, что отменить чужого решения ему не по силам. Чуть меньше чем через месяц, он уходит вместе с мерзкой малявкой прочь. Он целует капитана в лоб и смотрит вслед, пытаясь себя успокоить. Ничего не произойдёт, он вернётся без мелкой, и всё будет хорошо, ведь... — Я люблю тебя...— говорит ему на прощание Кэйа, едва он отстранится.