Круг из соли

      Приятель Дина Терри сочувственно скривился и похлопал его по плечу, когда узнал, что в свои восемнадцать с хвостиком Дин делил одну комнату с младшим братом, а иногда и с отцом.       - Должно быть, ты мастер бесшумных оргазмов, а? - подмигнул тогда Терри.       Или его звали Треви. А может, вообще Керри. Дин не особо старался запоминать имена ночных людей. Но вот вопрос запомнил. Ухмыльнулся тогда и с намеком поиграл бровями. Все, что угодно, лишь бы ничем себя не выдать. Дин, безусловно, был Бесшумным Мастером. Реветь в подушку. Дин был тем еще нюней.       Сопливым мальчишкой он не раз будил маленького Сэмми криками и всхлипами от ночных кошмаров, злил или расстраивал этим и без того измотанного отца. А еще мог разреветься из за любой мелкой ссадины на разодранной коленке. Избалованный неженка. Мама, когда еще была жива, баюкала его на руках, успокаивая, и приговаривала: “Не печалься, мой хороший. Все пройдет. А твои соленые слезки мы соберем по одной в маленькую крынку. Раз слезинка, два слезинка. Смотри какая большая-большая. Такая целых пол-крынки заполнит!”       Про остаток детства без мамы Дин помнил, что у отца были очень теплые, большие и бережные руки, а слова были короткими и жесткими.       - Не реви. Ты большой мальчик. Настоящий мужчина. Мужчина не должен реветь.       Не реветь у Дина не получалось. Но он научился плакать без звуков. Больше он не будил с таким трудом уложенного отцом Сэмми и не вскрикивал, как бы сильно ни ударился и как бы больно ни было. Но судорожные вздохи и всхлипы по-прежнему выдавали его по ночам. Сон у отца был чутким, и он мог практически на любой шорох подорваться с продавленного мотельного дивана, который занимал, отдавая детям кровать.       Дин не помнил, что случилось раньше. Отец перестал ночами укрывать, обнимать и гладить его по волосам, повторяя свое усталое и раздосадованное: "Не реви"... Или это Дин научился ровно дышать ртом, когда слезы и сопли от пережитых за день боли или обиды заливали все лицо, и никакая крынка не вместила бы их. Отца к тому же все чаще и дольше не бывало рядом. Он уезжал в ночь и пропадал на несколько дней. Больше нельзя было спрятаться в надежной Импале, где под обивкой таились их с братом инициалы, вырезанные на счастье. И Дин даже немного гордился, что, лежа в мотеле на одной большой-большой чужой кровати с братом, он мог отползти на самый дальний край и тихо проплакать всю ночь, но ничем не разбудить Сэмми.       К четырнадцати Дин мастерски молча и жестоко дрался в школе с обидчиками, а на охоте - с монстрами. Но по ночам время от времени его по-прежнему прорывало. От усталости, страха, голода, боли, обиды, беспомощности или ото всего разом слезы текли по щекам бесконечным ручьем. Дин привык всегда иметь пачку сухих салфеток на такой случай. Но постыдного хлюпанья носом, вздохов, всхлипов и тому подобного звукового сопровождения он много лет уже не издавал. Выдать его могли только мокрые разводы на подушке. Подсохнув, предательские пятна превращались в круги с белым соляным краем. Психуя, Дин даже пытался иногда их замывать в туалете мотелей, чтобы Сэм и отец не узнали. Они принимали его утренние моционы совсем за другое. Сэм брезгливо кривился, отец одобрительно подшучивал и начал снимать комнаты с двумя кроватями. Дин был только рад. Никто не знал, что он плакса и нюня. Всего лишь пародия на настоящего мужчину.       В шестнадцать Дин перестал плакать. Как настоящий мужчина. Как учил отец, от которого он сбежал. А если говорить честнее и точнее - отец, который бросил Дина в участке с копами.       В шестнадцать с хвостиком Дин без единого звука ревел навзрыд. От несправедливости этого мира. От одиночества. От собственной никчемности. От страха. От обиды. От горя. От боли. Не физической, с которой научился справляться. От гребаной душевной боли.       В восемнадцать Дин точно знал, сколько ему нужно выпить, чтобы, пока Сэм еще ботанит где-то в библиотеке, вернуться в пустой номер мотеля, проплакать там пару часов и отрубиться до прихода брата. Он берег Сэма от этой непотребщины. Хранил свой постыдный маленький секрет. Дин даже планировал для себя такие дни. Как выходные. Так было проще держаться в остальное время.       И - да, к восемнадцати годам он был мастером беззвучного плача. Так, даже если Сэм или отец возвращались в номер раньше, чем ожидалось, Дин всегда успевал притвориться заспанным или перепившим. Его ни разу не застали на горячем.       После двадцати Дин открыто мог оплакивать каждый грёбаный день своей жизни. В одиночестве. Но делал это куда как реже.       Дин не помнил, оплакивал ли он смерть отца в свои двадцать четыре. После гибели Джо и Элен он точно ревел как мальчишка много дней подряд, не стесняясь Сэма и Бобби. Сэму Дин умереть попросту не дал.       В аду Дин понял, что даже и близко не знал, что такое реветь в голос.       Воскреснув, он снова плакал тихо. Просто слезы и сопли беспомощности, стыда и отвращения к себе заливали лицо и подушку, как прежде, оставляя на ткани соляные круги. И ангел был тому свидетелем. Дин думал, сильнее позора он не испытает. Ошибался. Однажды, пока Сэма не было в номере, Кас, неумолимый как гроза и резкий как понос, заявился к зареванному Дину, возложил свою добрую тяжелую ладонь ему на лоб. Не вывернуться, не сбежать. Ангел просто сочувственно смотрел своими бездонными глазами. Дин даже попытаться отбиться не смог. Его накрыло. Накрыло так, что он ревел, кривился, ныл и всхлипывал, корчился, цепляясь за подушку, выл навзрыд и пускал носом пузыри. Плакать, не сдерживаясь, оказалось тяжело и утомительно. Его отключило минут через пять. Проснулся он много часов спустя, укрытый одеялом, с забитым носом, тяжелой головой и легким сердцем. Жить стало как-то попроще, отпустило.       Сколько Дин ни ругался после с Касом о личных границах, толку было немного. В их жизни случилось еще дохрена стремного дерьма. Дин потерял Сэма, потерял Каса, обрел обоих снова. Они потеряли Бобби. И каждый раз, когда казалось, что от разрывающих Дина, насилу сдерживаемых рыданий его сметет с рельс окончательно, приходил ангел и дарил освобождение.       Однажды, уже в бункере, Кас объявился прямо посреди комнаты Дина. После тяжелой охоты, на которой Винчестерам не удалось спасти трех детей, Дин лежал, свернувшись калачиком, и тихо оплакивал погибших по его вине. Кас, видимо, появился за его спиной бесшумно и какое-то время молча его изучал. Дин чуть до потолка не подпрыгнул из положения лежа, когда матрас позади промялся и его накрыла сверху тяжелая рука. Возмутиться и запротестовать он не успел. Теплая большая ладонь уже так привычно и уверенно легла на лоб. Кас укрыл и обнял Дина собой, держа его в своих руках. Утешая. Слезы хлынули с новой силой. Дин заскулил, заскреб руками по простыне. Объятия стали бережнее и крепче. Надёжный Кас скорбел вместе с ним. Это было самой интимное переживание Дина за всю его хренову жизнь.       Цепляясь за остатки гордости и самодостаточности Дин, продолжал отталкивать Каса и настаивать на границах. Иначе он попросту превратился бы в никчемного рохлю, полностью зависимого от ангела. Слезы перестали приходить по каждому гребаному поводу, но только не с Касом поблизости. Объятья с ним на людях стали отдельным видом пытки. Дина за секунду выбивало в то состояние слабости, начинало щипать нос и глаза. Он спешил оторваться от ангела, пока не разревелся и не расписался в собственной слабости соплями при свидетелях. И, встречая такой упрямый отпор, чем дальше, тем неувереннее и реже Кас утешал его. А после смерти Кевина Дин попросту не подпустил Каса к себе.       Когда клинок Каина овладел Дином, его душа болела. Когда он гонялся за Сэмом, какая-то часть Дина, оставшаяся Дином, выла и билась в рыданиях от содеянного. И Кас снова пришел, чтобы обнять и утешить. Даже демона.       Много лет спустя, после смерти сына, ангел сам нуждался в утешении. А Дин, продолжая отталкивать и гнать его от себя, делал только больнее. Доигрался, добился таки того, что Кас от него ушел. Тихие слезы запоздалого раскаяния, пролитые Дином после, не принесли никакого освобождения.       Смерть Каса Дин оплакивал не в первый раз. Он не знал, сколько слез может быть в одном человеке из-за одного горя и получится ли их сосчитать крынками. Наверняка Дин побил все возможные рекорды много лет назад. Из его высохших слез можно было бы начертить полноценный защитный круг из соли. Ирония была в том, что слезы помогали Дину, только когда Кас был рядом, чтобы утешить. Мысли о потери неотступно крутились в голове. Пустота, забравшая ангела, поселилась внутри Дина и разъедала с каждым днем все больше. Чистые слезы, пролитые Касом при расставании, всегда стояли перед глазами.       Когда ушел Джек, причин держаться не осталось. Сэм давно знал, какой Дин рева, перед ним уже даже стыдно не было. Залить пустоту не удавалось ни выпивкой, не слезами. Невыносимое тянущее, скребущее нечто выедало изнутри. И впервые в жизни Дин попросил, взмолился в пустоту.       - Кас! Я так больше не могу. Кас, где ты? Зачем ты так? Не надо было, Кас! Кас, обними меня. Пожалуйста, обними.       Когда матрас за спиной Дина промялся от чужого веса, он подпрыгнул чуть не до потолка, но долбанулся макушкой о широкий упрямый подбородок ангела. Где-то в углу с тихим хлюпаньем стелилась по стене чернота Пустоты, сворачиваясь и исчезая навсегда. Кас уверенно сгреб Дина в объятья, укрыл собой, словно огромная птица крыльями. Бережно развернул лицом к себе, умостил ладонь на лоб.       - Дин. Не печалься, - Кас коснулся его век мягкими, тёплыми губами, снимая все запреты и разрешая от боли. - Все хорошо. Теперь все будет хорошо. Я с тобой.       Такого Кас ему ещё никогда не делал - да и вообще никто. Ошеломленный, Дин шумно вздохнул раз, другой. А потом вцепился в него всеми конечностями, подвывая в голос, плача от облегчения и впервые - от счастья, оставляя на груди своего ангела крупные влажные круги из соленых слез.