От насилия страдают все: и те, его совершает, и те, кто ему подвергается, и те, кто просто становится свидетелем.
Одна из формул психологии насилия
Все, кто знал кардинала Копиа, говорили, что это милейшей души человек. Скромный, отзывчивый, всегда готовый помочь, а в трудные моменты и утешить. Стоило попросить его о чем-нибудь - и он спешил выполнить просьбу с таким усердием, что некоторые даже были уверены, что он выслуживается. Люди же с менее острыми языками говорили, что он просто старается быть максимально удобным для всех окружающих. Не обладая какими-либо сверхъестественными талантами, он пытался завоевать доверие и уважение в своем кругу старательностью и добротой, трудолюбием и предупредительностью. И никто не знал, что творилось за этим фасадом. Как часто ему приходилось пялиться на спину действующего Папы, шагающего по коридорам Министерства в своем развивающемся облачении с пурпурным подбоем. Или видеть эту спину, мелькавшую за фигурами более рослых гулей, следовавших за ним, как преданные секьюрити. Или его чернявый затылок, когда, сменив ризу и митру на светский костюм, он крутился среди гостей на званых вечерах. Вычурный и какой-то возмутительно цельный, завершенный, как до конца сформулированная идея, он был магнитом для мужчин и женщин. Кардиналу же всегда полагалось оставаться позади. Ловить взглядом этот напыщенный, уложенный лаком затылок, пялиться на эти плечи, схваченные переливающимся черным шелком камзола. До него кардинал застал еще двоих. Второй был хорош, чертовски хорош в своей роли. Выдержанный и невозмутимый, он иногда даже удостаивал его взглядом, и Копиа в эти моменты ненавидел себя за тот детский восторг, который вспыхивал в нем. Оставаясь тихим наблюдателем, кардинал (в ту пору еще епископ) думал: каково это, обладать священным мандатом с самого детства? Быть носителем Ока Люцифера по праву рождения, а не будучи бастардом, как он? Иметь все права и привилегии, что полагаются наследнику крови? Еще раньше был Первый. Носитель древних знаний, чернокнижник и ортодокс, многим он казался единственным достойным носить имя Папы. Та мрачная, лютая энергетика, которую он распространял, его бескомпромиссность в служении разрушению мира, заставляла консервативное крыло Церкви говорить: у последних двух наследников на уме одни вечеринки да оргии, у них нет видения, нет образа финальной цели, которое было у Примо. Не то поколение… Разбазарили… Извратили… Пустили под откос… Вот уж на что кардиналу всегда было плевать. Он не был ортодоксом. У него не было своего видения. Он с трудом представлял, что бы он делал с властью, если бы она каким-то чудом вдруг упала ему в руки. Нет, его волновало другое. Несправедливость. Жестокая, слепая, возводящая в норму то, что на одних людей блага сыплются с самого рождения, тогда как другие никогда не получат заслуженного, как бы они не старались… Впрочем, сдалась ему эта власть. Нет, ему не нужна сатанинская митра. Он выше тех, кто думает, что достоинство человека заключается в одежде, которую он носит, в религиозном статусе или в каком-то там видении. А этот белый глаз, что достался ему от отца - не более, чем недоразумение. Жалкая насмешка жизни, коих было в судьбе кардинала так много, что нет смысла даже уделять им внимание. Все изменилось, когда в первых числах октября мать сказала ему в оговоренное время явиться в центральную галерею, где она ждала его с Папой Нихилом. Копиа был сама невозмутимость, когда они сообщили ему, что берут его на испытательный срок. Чтобы впоследствии… Он точно знал, что дни Третьего у власти сочтены - это был факт, который Терцо игнорировал, не замечал, пребывая в своем пузыре раздутого самомнения. А вот Копиа замечал все. Как величие, достигшее зенита, входит в стагнацию, что сменится упадком и неизбежным крахом. Как тикают часы престолонаследия. Видел, наблюдал, но имел разумение молчать, в отличие от болтливых некоторых… …Так вот, назначение. О, он умел скрывать свои чувства. Если внутри него при слове “Папа” и взметнулся торжествующий вой, то на деле он ограничился горячими, но сдержанными словами благодарности, интенсивным пожиманием рук. В этот час он понял, что в мире есть справедливость. Мандат наконец достанется достойному. Тому, кто трудом и усердием сделал себе имя, а не тому, кто принадлежит к славной династии и умеет красиво вилять задом. На следующий день безымянный служитель пригласил его следовать за ним. Они спустились в недра подземного яруса, минуя двери и коридоры, в которые, судя по обилию паутины в углах, давно никто не ступал. Кардинал был здесь первый раз, но, судя по архитектурному плану, который однажды попался ему в руки, здесь раньше располагался ритуальный сектор. Кажется, этот участок здания был старее, чем остальная часть катакомб. Пытаясь не загадывать заранее, зачем его сюда привели, кардинал с интересом рассматривал каменную кладку и стрельчатые своды проходов, которые венчались замковыми камнями с изображением совмещенных молота и наугольника. Наконец они подошли к небольшой дощатой двери. Служитель повернулся к нему. - Сестра Император просила передать, что это испытание веры. Вы должны помнить это, что бы ни происходило. Кардинал пожал плечами. Вот как? Ну что ж, если ему требуется доказать приверженность их целям, понимание люциферианского учения… Он наизусть помнил все догматы и наставления. Все манифесты, брошюры и фолианты, какие только нашлись в их библиотеке, были зачитаны до дыр. Проповеди он посещал исправно. Правда, те постулаты, которые изрекал Третий, могли теперь оказаться не в чести… Думая о том, к какой внутрицерковной конфессии ему стоило теперь апеллировать, кардинал вошел в распахнутую перед ним дверь и замер. В среднего размера каменном зале, под давяще низкими сводами, собралось человек десять. В основном это были гули в своих традиционных черных костюмах. Чуть в стороне стояла Сестра, а возле ее правого плеча возвышались две фигуры с лицами, затемненными капюшонами. Под ними угадывались маски, но другие, нежели у гулей. Посреди зала, в метре друг от друга, стояли на коленях два человека. Судя по тому, как были заведены назад их руки, они были связаны. Несмотря на царящий полумрак, их внешность кардинал узнал с первого взгляда благодаря характерному гриму: это были Примо и Секондо. За их спинами дежурили четверо гулей, видимо, охраняя. Пятый служитель, крупный и длиннорукий, замыкал ряд. Он прижимал к бедру какой-то продолговатый чехол. Сестра подошла к Копиа и с улыбкой взяла его за руку. - Кардинал, мы только вас и ждали, - она подвела его к фигурам в капюшонах. Копиа в растерянности застыл, не зная, куда ему смотреть и что говорить. Ситуация была совершенно дикой. Это было не то, чего он ожидал. Сестра вовремя пришла на помощь: - Поприветствуй Духовенство, - она кивнула на стоявших рядом. - Представила бы вас друг другу, но, сам понимаешь… Кардинал первый раз в жизни видел представителей Внутреннего Круга. Сам факт того, что ему позволено было стоять рядом и лицезреть их, говорил уже о многом. Стараясь не думать о двух бывших понтификах, безмолвно ожидавших у него за спиной, Копиа чуть склонился и неуверенно протянул руку. - Здрасть… Фигуры не шелохнулись. Ладони в черных перчатках оставались сцепленными где-то среди складок балахонов. Сестра чуть скривила лицо. - Ладно, не будем затягивать. Нас ждут. Все трое повернулись к центру зала, и Копиа последовал их примеру. Он вдруг почувствовал, как мать берет его ладонь в свою и крепко сжимает. Она придвинулась к нему так близко, что, должно быть, со стороны это не было заметно. Секунду спустя она заговорила громко, чтобы слышали все присутствующие: - Мы здесь, чтобы проводить в последний путь наших бывших почетных Пап. Вам может казаться, что они здесь, стоят перед вами, но это обман зрения. Они давно мертвы. Закончились вместе со своими эпохами. Предназначение понтификов - в их служении. С окончанием служения заканчивается и их функция на земле. Сегодня мы с тяжелой душой принимаем неизбежное и довершаем начатое. Копиа вгляделся в лица стоявших на коленях мужчин. Он заметил, что Примо что-то быстро бормочет, глядя на Сестру исподлобья уничтожающим взглядом. Секондо же выглядел как всегда невозмутимым, только ерзал на каменном полу, переводя взгляд с одного из присутствовавших на другого. “Артрит”, - вспомнил Копиа. - А где отец? - вдруг подал голос Второй. - Ему здесь с нами неуютно? Хоть его голос и звучал ровно, в его словах угадывался сарказм. “Ты же понимаешь, что происходит? - внутренне воззвал к нему Копиа. - Почему ты так спокоен? Сделай что-нибудь, прикажи этому остановиться!” Ему все еще казалось, что этот влиятельный человек должен обладать какой-то властью здесь, хотя, очевидно, это было не так. - Папе Нихилу нездоровится, - с кривой улыбкой отозвалась Сестра. - Трус! - просипел Примо, сотрясшись всем телом от выплюнутого слова. Секондо повернул к нему голову. Старик буквально пылал от ярости, и Копиа видел, как Второй одним лишь взглядом пытался остудить этот бессмысленный, бесполезный пожар. - Вы, кажется, хотели не затягивать, Сестра, - раздался расслабленный голос из-под капюшона. Сестра кивнула высокому гулю, что замыкал ряд. То, что Копиа принял за чехол, на деле оказалось ножнами, из которых служитель извлек широкое длинное лезвие. Кардинала обдало жаром. Видя, как похожий на кривую саблю клинок отсвечивает в полутьме, он подался к Сестре. - К чему такая жестокость? - он зашептал ей на ухо, не в состоянии больше мириться с происходящим. - Зачем вообще все это? Что за… средневековые методы? - Мы должны обезглавить их, чтобы иметь возможность контролировать их посмертие, - проговорила Сестра тихо и наставительно. - Мы же не хотим, чтобы они вернулись в виде нечисти? - Зачем убивать? - кардинал развел руками. - Тут некоторые считают, что вы не готовы к своей роли, - подал вдруг голос один из капюшонов. Сестра бросила на Копиа тяжелый взгляд, словно подкрепляющий произнесенные слова. В нем читалось давление и невысказанный приказ: “Соглашайся”. У Копиа закружилась голова. Мириться с жестокостью ситуации было невыносимо, но он не понимал, что мог бы противопоставить варварскому решению этих людей. Он видел, к чему они клонят. Его приблизили к главной властной структуре. Вот он стоял наравне с ними, из одной ложи наблюдая за разворачивающимся кровавым спектаклем. Таковы были порядки на том уровне руководства, на который он только что поднялся. Здесь играли по-серьезному. Здесь ставки были неимоверно высоки, а мораль и привязанность уступали место циничному расчету. И если он хочет удержаться на этом месте, ему нужно следовать их правилам - так они считали… Пока он колебался, гуль занес клинок. Примо вдруг разразился яростными проклятиями, перемешанными с латынью. Секондо подался к нему, и его хладнокровие вдруг дало брешь, когда он, метнув взгляд в сторону наблюдателей, крикнул: - Да остановите же это, кто-нибудь! Кардинал закрыл глаза и дернул головой, когда лезвие взметнулось за спиной палача, чтобы затем в сокрушительном ударе сорваться вниз. Он не увидел - услышал, как что-то с глухим стуком упало на пол, как покатилось… Как затих за секунду до этого поток безудержных проклятий… Он стоял, не в силах поверить в произошедшее. Не хотел открывать глаза, не хотел возвращаться к реальности, хотел остаться в красноватой полутьме опущенных век… Сестра снова с силой стиснула его руку. Он рывком распахнул глаза. Тело лежало на полу. Один из гулей засовывал что-то в черный полиэтиленовый мешок. Секондо стоял, склонив голову почти до пола, покачиваясь взад-вперед. Копиа мутило. “Я не мог ничего сделать, - панически повторял про себя он. - Это они, это не я. Что я мог? Разве у меня был выбор?” Кровавое пятно растекалось по щербатым камням. Секондо повел головой, решаясь взглянуть на обезглавленное тело. Потом зачем-то обернулся назад, словно ища что-то глазами, после чего перевел взгляд на Сестру. - Вы даже не понимаете, что вы наделали… - прохрипел он. - А что я наделала, Секондо? - с напором произнесла Сестра. - Утихомирила людей, которые и так по документам значились мертвыми. О вас даже памяти не останется, бесполезные вы олухи! Вы все знаете свои приговоры. Толку от вас все равно было ноль. - Все вернется к вам, - бормотал Второй, пока палач заносил над ним клинок. - Все вернется... Таков закон… На этот раз кардинал не успел отвести взгляд. Он увидел, как что-то круглое отделилось от чего-то продолговатого. Как что-то красное выстрелило струей куда-то в сторону. Как что-то завалилось на бок, встречаясь с полом. Может быть, он уже начал привыкать? Как хорошо, если это так… Он ясно осознавал свою непричастность к произошедшему. Эта мысль действовала как наркоз, утешая и убаюкивая, проливаясь прохладной водой на пульсирующую рану. Он просто стоял рядом. Все решения принимались наверху. Он ничего не мог сделать. Никогда ничего не мог сделать. Однажды он услышал фразу старинного богослова: “Господи! Дай мне силы изменить в моей жизни то, что я могу изменить, дай мужество и душевный покой принять то, что изменить не в моей власти, и дай мне мудрость отличить одно от другого”. Парадоксально, но молитвы набожников иногда находили отклик в его душе. Все-таки, и среди них были умные люди. Сейчас кардинал ясно отделял одно от другого: он знал зону своей ответственности, знал могущество людей в капюшонах и искал в себе мужество принять то, что произошло помимо его воли. Искал точку равновесия, зная, что если не найдет, не отделит себя от принятых другими решений, то просто сойдет с ума. Слуги паковали и уносили тела. Ряд гулей-охранников расступился, и кардинал вдруг увидел Терцо. Он стоял за ними, у дальней стены. Его удерживали на коленях двое конвоиров, стоявших по обе стороны и сжимавшие руки у него на плечах. На протяжении всей казни он присутствовал здесь, видел все, но не издал ни звука - только плечи тяжело вздымались от того, что застряло в горле, так и не вырвавшись сквозь плотно сжатые губы. Только в расширенных, поплывших от слез глазах метались ярость и боль. - Твоя очередь, кардинал, - сказала Сестра и чуть толкнула его в плечо. - Что? - обронил Копиа. - Докажи свою преданность Церкви. Духовенство ждет. Гуль поднес ему клинок. Сестра указала на Терцо. - Его. “Нет”. Кардинал хотел сказать это вслух, но вместо этого лишь поперхнулся. Каким-то образом нож уже оказался в его руке - плохо обтертый, с красно-бурыми следами крови на гладкой поверхности. - Но я… Я же… - он повернулся к Сестре. - Кардинал. - Один из капюшонов сделал шаг в направлении к нему. - Так вы хотите стать Папой? Копия опешил. “Испытание веры”, - пронеслось у него в голове. - Он хочет, конечно, хочет, - увещевала Сестра члена Духовенства. - Кто же не хочет быть Папой. Это неизбежно. - Она обернулась к Копиа. - Если это не сделаешь ты, все равно сделает кто-то еще. Ты же сам все видел. Копиа проглотил тяжелый комок. Хотел ли он? Еще несколько дней назад он сказал бы: нет. Сказал бы: вы с ума сошли. Сказал бы: я непричастен к вашим грязным играм во власть. Но после того, как ему дали откусить от этого ломтя, он уже не был так уверен. Что-то внутри говорило ему: на твой талант обратили внимание. Тебя наконец-то оценили по достоинству. Так не будь тряпкой. Возьми наконец все в свои руки. Слишком долго тебя водили на поводке. Слишком долго кормили крохами надежды. Гадкий утенок в окружении величественных лебедей, разве не заслужил ты наконец возможность отыграться? Показать, в ком все это время таилась настоящая мощь? Доказать, что ты не хуже этих, законнопрестольных? Он взглянул на бывшего Папу. Дрожит. Растрепан. Грим потек по лицу. В запавших глазах непокорность спорит с отчаянием, и второго становится все больше. А как был хорош. Как самозабвенно вещал, как лихо распоряжался всем, до чего мог дотянуться. Баловень судьбы. Знай же теперь свое место. Вот к чему привела тебя твоя слава, твоя самонадеянность. К нему, бастарду, сумевшему пробиться снизу на самый верх. Аристократам этого не понять. Третьего подняли и толкнули в спину. На негнущихся ногах, чуть шатающейся походкой он приблизился к середине зала. Тут его пнули под колено, чтобы снова опустить вниз, в лужу крови. Кардинал оглянулся на мать. Она кивнула. Капюшоны кивнули. Он неуверенно сделал шаг вперед. “Я имею на это право”, - сказал себе. “Не надо было меня сколько времени недооценивать”, - сказал себе. “Наконец-то справедливость восторжествует”, - сказал себе. В душе вскинулась злоба, жестокость, давно подавляемая, прошибла разрядом руку, заставляя кулак сжаться на рукояти. И вновь память подкинула цитату к месту: “Не можешь победить - возглавь”. Сколько же мудростей хранилось в этой голове? Дальше было как во сне. Он приблизился. Понимал, что не сможет так же, одним махом. Вес клинка совсем не ощущался в ладони. Рука дрожала. Трясся Терцо, стоящий перед ним на коленях, свесив голову. За черными прядями не видно лица. Кардинал занес над ним руку. Неуклюже прихватил за волосы. И тогда Третий поднял глаза. Затянутые поволокой, мутные от слез, с почти закатившимися под набухшие веки зрачками. - Ну давай же… Кардинал остолбенел. Он почувствовал, как волна горячего пота окатывает его с головы до ног. Пересилив оцепенение, он снова обернулся на мать. Та в который раз кивнула. Он повернулся к Терцо. - Давай, малыш Копиа… - голос Третьего был тихим почти до шепота. - Ты так хорошо стоял и смотрел… “Но ведь я пытался!” - внутренне заспорил было Копиа. - Все у тебя будет… Станешь совсем большим. Может, даже станешь Папой… - губы Терцо надломились в горькой улыбке, пока глаза продолжали цепляться за кардинала. - Надо только пролить кровь. Всего один “чик”… Вот сюда, давай… - он откинул голову назад, открывая шею. Копиа завороженно смотрел, как в пульсирующей жилке бьется чья-то жизнь. Мысленно отстраняясь от этого биения, отпуская внутри себя какую-то струну, он позволил своей руке подняться и приставить лезвие к чужому горлу. Терцо зажмурился. Руки в путах напряглись так, что скрипнули веревки. Сведенные к переносице брови задрожали. - Хороший мальчик… Слушайся маму… Кардинал на миг притянул его голову к себе и, отведя взгляд куда-то вверх, резко дернул рукой. *** Его путь наверх был предопределен. Судьба предрешила то, что он станет Папой. Он видел свет. Носитель Ока Люцифера, он наконец отвоевал у жизни то, что по праву принадлежало ему. Вырвал мандат из неумелых рук. Все утро он думал о том, какой смысл ему следует придать своему правлению. Формально он все еще оставался кардиналом, но внутри он уже чувствовал: он - Папа. Это был лишь вопрос времени. А все детали лучше продумывать заранее. Так ничего и не сформулировав, Копиа решил, что стоит положиться в этом вопросе на Папу Нихила. Вроде бы, он что-то говорил про новое Средневековье?.. В конце концов, миром правят циклы, природа любит повторение. Все новое - это хорошо забытое старое. Кормя себя цитатами и мудрыми высказываниями, он старательно подавлял мысль о том, что у него нет своего “видения”, нет понимания, куда стремить Церковь дальше. Быть может, оно должно было прийти позже, когда он совершит свое посвящение? Или это чувство беспомощности перед неизбежным и должно было стать девизом четвертой эры? Чувство зависимости и предрешенности? Близости смерти и неумолимости кары? Отсутствия выбора? Блуждая по этажам Министерства, он наконец зашел в папские покои, двери которых были теперь распахнуты настежь. Оттуда выносили какие-то вещи. Было похоже, что жилец просто съехал. Копиа пересек помещение, подходя к широкому окну. Отведя рукой тяжелую штору, он выглянул наружу на опадающий листьями осенний сад. Опустив глаза, он вдруг заметил пару белых перчаток, небрежно брошенных на подоконник и так и оставленных там своим хозяином. И тогда это произошло. Навалилось, словно лавина, сдавило грудь, стиснуло рукой за горло, выбило весь воздух из легких, подкосило ноги. Звериным воем разорвало связки, пока он сползал по гардине, цепляясь пальцами за ткань. Ослепило, оглушило, закрутилось ураганом в голове, наполняя глаза бордовым ужасом, застилая кровавой пеленой. Убит… Убил… Убийца… Палач… Не видел, не чувствовал, как хватали под локти, хлопали по бледным щекам, заглядывали в опустевшие глаза, звали врача. Только слышал: “Ты так хорошо стоял и смотрел…” Только слышал: “Все у тебя будет…” Слышал: “Вот сюда, давай…” Только безмолвно кричал: “Но ведь я пытался!” Всегда был хорошим мальчиком.