«… хоть не теперь, а в детстве, может быть?
— Когда всё мягко так? и нежно, и незрело? На что же так давно?»
«горе от ума», действие первое, явление седьмое
***
Действительно, в детстве всё было проще. В детстве Софья Чацкого любила по-взрослому. По-настоящему. Любовь Софьи была по-детски искренна и по-взрослому серьёзна. Софья верила, что они, когда вырастут, поженятся — ну а разве как-то иначе может быть? Знала Сонечка, что подружкам её не всем так повезло; как выдадут папаша и мамаша за какого-нибудь старого да дряхлого, с таким даже рядом стоять противно, не то что обнимать-целовать; а Саша Софьюшке как жених очень нравился. А потом Чацкий взял и уехал, не сказав куда. Софья ждала-ждала хоть письмеца от него, привета какого — так нет же. За целый месяц ни разу Сашка ей не прислал весточку. Софья упорно ждала, верила; вспоминала. Так много ведь они вместе пережили, так много всего ей запомнилось за долгое-долгое детство и быстро пролетевшую юность. Но вот вскоре и зима промчалась; весна быстро пролетела, уж середина лета настала, а письма от Чацкого всё нет и нет; Софья и у отца осторожно выпытывала, и у всяких знакомых спрашивала, надеялась — никто ничего путного ей не сообщил. И загрустила Софья, совсем отчаялась — видать, точно забыл её Чацкий. Соня сама и рада была б забыть — да вот ничего, ни книги, ни музыка, ни пышные балы отвлечь не могли. То и дело маячил перед глазами родной, нисколечки не стершийся из памяти образ; даже Лизонька, давняя подружка, стала замечать, что что-то с барышней не то. Софья сядет за книгу научную — а в голове воспоминания, как они вдвоём над господином Шмидтом подшучивали; то воду подкрашенную в чернильницу нальют, то Сашка запустит в класс дворовую кошку Муську — немец долго удивлялся, почему где-то под партой раздаётся мяуканье; слава богу, отец об этих невинных шалостях никак не прознал, господин Шмидт был человек добрый. Откроет Соня лаковую крышку чёрного большого пианино, опустит пальцы на клавиши, возьмёт первые аккорды давно разученного valse en mi mineur* — и сразу в мыслях полутёмный зал, тяжёлые бархатные шторы на окнах. Она сама, сидя за пианино, играет давно надоевшую мелодию; непослушные пальцы заплетаются, вместо do dièse попадая на ré; Софья резко обрывает музыку и досадливо стучит ногой по полу. Чацкий здесь же — облокотился на пианино и чересчур внимательно смотрит на неё. Глаза у него в тусклом свете такие яркие, словно первые листочки весенние, и рыжие волосы непослушными завитками спадают на лоб. Софья улыбается. Саша улыбается в ответ. — Мне надоело, — говорит Софья и встаёт, поправляя платье. Тон у неё капризный, насквозь детский, обиженный. — Хочешь, я сыграю? — предлагает Чацкий и уже тянется к клавишам, но Софья быстро перехватывает его руку. Он совсем, совершенно не умеет, зачем же лезет? — Не нужно, — хохочет она, — давай лучше танцевать. Саша смешно так вздёргивает светлые брови. — Без музыки как же? Соня пожимает плечиками. — А так. И они танцуют что-то похожее на вальс, но настоящего танца у них не выходит: Саша постоянно сбивается и бормочет под нос извинения, он совсем не умеет танцевать, как бы ни бились с ним лучшие французские хореографы; Софья весело смеётся, наблюдая за его попытками, в конце концов бросает его посреди зала и вальсирует одна. Чацкий смотрит на неё, сверкая яркими глазами.***
Софье всегда казалось, что неправильно это, ужасно несправедливо, когда тебя любили и после вдруг бросили, ни сказав ни слова. Соня книжки французские читала когда, всегда удивлялась и никогда не мыслила даже о том, что и в жизни бывает такое. Оказалось, бывает. Сонечка поняла это слишком поздно — что она Чацкому больше не нужна. Не любит он её более, вот и не пишет. Сонечка поняла слишком поздно и стала статуей ледяной, окаменела, умерла как будто. То солнце, то рыжее, лохматое солнце с яркими глазами внутри неё умерло, осыпалось пеплом — и она умерла тоже. Отдалилась ото всех, стала молчалива и холодна, подолгу время теперь проводила за ученьем да за флейтой. Софье так было больно — казалось ей, никто больше её не спасёт; тут-то и появился Молчалин. Молчалин был мягким, спокойным таким, нежным. Всегда заботливым и внимательным. И лишнего он себе не позволял. Вот и сердце Сонечкино новое солнце обрело, к нему потянувшись; но солнце это было совсем другое. Аккуратное, тихое, молчаливое — и солнце звали Молчалин. Не Алексей, не Лёша — всегда Молчалин. Софье казалось, что Молчалин её любит — и она в конце полюбила его. Сонечка себя героиней романа представляла — и казалось ей, что у них даже лучше. Да и у отца он на хорошем счету — возможно ль его в скором будущем на брак убедить, ежели хорошо постараться. Он всегда рядом был, все её мысли как читал — Софьюшке с ним хорошо было. Надежно. Спокойно. Молчалин всегда рядом был, в отличие от буйного, быстрого Чацкого, который сегодня здесь, а завтра — далеко-далеко, и один бог знает и ведает, где. Софья в него и в его любовь поверила — вот же, он рядом. И никогда не оставит.***
Пролетела и осень, и зима; и вот уже лето на исходе, и снова золотой дождь с деревьев сыпется; а завтра, глядишь, и снег первый выпадет. Софье не страшна близкая зима, холода и морозы, серое тусклое небо и редкие блеклые солнечные лучи: Молчалин же рядом. С ним любую зиму пережить можно. Как же Софье плохо было и больно, когда поняла она, что ошиблась. Ошиблась во всех, включая самоё себя — Молчалин оказался просто подлецом и трусом, никчёмным человеком, ничтожеством. А она, ожёгшись на молоке, с головой нырнула в глубокие воды — и наткнулась на острые, болючие подводные камни, ударилась о них всем телом, чуть не разбилась. Второе солнце погасло внутри, но не было уже пепла — была пустота, только лёгкий дымок. Молчалин скрылся в своей каморке под лестницей, оставив её наедине с Чацким. Чацкий уже не тот — не Сашка, с которым они воровали яблоки у соседей, не Сашка, с которым они придумывали, как бы напроказничать учителям. Чацкий уже не тот — он смотрит холодно и гневно, как бы говоря «кого ты выбрала? кого ты полюбила? кому ты готова была отдать руку и сердце, Софья?» И Софья клянёт себя за это, но сдерживает разбитое сердце — оно рассыпется на осколки позже, когда не будет рядом никого. Она стоит на лестнице, зябко запахнувшись в большой платок, лицо её побледнело, руки нервно дрожат. Одинокая, непрошенная слезинка скользит вниз по щеке.