~*~
Утром она встречается с Люциусом прямо на выходе из дома. Он выглядит уставшим, но все таким же готовым ловить ведьм. — Куда направляетесь, инкриз Люциус? — легко интересуется Гермиона, не сбавляя своего шага даже когда Малфой начинает шагать рядом с ней. — Хотел зайти к вам перед тем, как пойти осматривать ведьму, — жестко, но с присущей ему учтивостью отвечает он. В его руках все ещё Библия, за которую он цепляется, словно за последний камень адекватности, хотя и она давно покинула этот город. — Чем же обязана такому визиту? — Буду с вами откровенен, миссис Уизли. Мне не нравится то, что связывает вас и моего сына. Гермиона довольно саркастично выгибает бровь. — Связывает? Люциус кивает, шляпа чуть закрывает лицо тенью на мгновение. — Мы едва знаем друг друга. Боюсь, что вы ошибаетесь в своих догадках. Она научилась лгать за все это время, а потому знает, что выглядит убедительно. Малфой верит ей, хотя в его голове больше сомнений, чем ей нужно. Она хочет, чтобы он доверял ей безоговорочно, а не только по случаю. — И все-таки, несколько раз его замечали провожающим вас до дома. — Я замужняя женщина, инкриз, — Гермиона останавливается, чтобы повернуться к нему, и натягивает легкую улыбку. Ей неприятно даже стоять рядом с ним, но ей нужно это, чтобы хоть слухи развеять, которые наверняка ходят где-то в Салеме. — Да, мой муж, к сожалению, очень болен. Но я буду хранить ему верность, пока от нас обоих ничего не останется. Драко провожал меня несколько раз, я опасаюсь ходить по улицам одна в такое темное время для Салема. — Прошу прощения, миссис Уизли. Я не хотел оскорбить вас или обвинить в чем-либо. Мы сейчас с женой подыскиваем ему подходящую партию, и мне бы не хотелось, чтобы у него была подобная репутация. — Уверяю вас, меня и вашего сына ничего не может связывать. Он кивает, окончательно убедившись, что она говорит ему правду. Конечно, Гермиона про себя так и повторяет проклятое слово «ложь». Но Люциус в какой-то мере прав, им нужно прекратить то, что между ними происходит, если он правда женится. Только по пути к рынку Грейнджер вспоминает, что именно это Драко говорил ей во сне. Её сны не могут быть настолько тесны связаны с реальностью, но больше спросить, кроме как у Малфоя, ей не у кого, поэтому она умолкает. Она ни за что не расскажет, какие игры её собственный разум проводит с ней. Гордо она держит голову в этом городе, где каждый, с кем она встречается, делает легкий реверанс. Странное ощущение, которое она никогда не думала, что будет переживать. Будучи девочкой из самых нижних слоев, она сама преклонялась так когда-то перед бывшей женой Перси, а сейчас она является богатейшей женщиной в Салеме. Сегодня она направляется в дом женщины, которую видела днем ранее на площади. Миссис Гринграсс является едва ли не самой известной женщиной в городе, помогающей появляться на свет детям, лечащая недуги простых жителей и дающая жизнь ублюдкам, которых вынуждены кормить в приютах. — Давай, милая, ещё немного, — повторяет эта светловолосая женщина над какой-то из шлюх, залетевшей от своего клиента. Гермионе стоило бы пожалеть бедную девушку, но она была знакома с её отцом, который дарил ей все, что она бы только попросила, а она все равно выбрала путь шлюхи. Поэтому её голос даже не сбивается, когда она подходит и объявляет. — Этот ребенок не родится, пока мы не узнаем имя отца. Гринграсс поворачивает к ней голову, удивленно вскидывая брови. — Миссис Уизли, я понимаю, что это важно, но ребенку определенно необходимо выбраться. — Салем не станет кормить очередного ублюдка. Имя! — она чувствует, как собственные слова отдаются желчью, подступающей к горлу, но выражение лица Гермионы непреклонно. Меридия, кажется, её зовут так, наклоняется к девушке: — Ханна, ты скажешь нам имя твоего мужчины? — Я не могу, — жалобно стонет девчонка в ответ. — Он потеряет место подмастерья, ему ещё несколько лет нельзя жениться. — Это его проблема, а не Салема. Гринграсс сглатывает, смотрит буквально секунду на Ханну, страдающую в схватках, и подходит к Грейнджер. — Гермиона, — от её обращения у девушки сжимаются губы. — Вы — женщина. Когда-то вы были бедны, но теперь… вы Гермиона Уизли. Воспользуйтесь своим влиянием, чтобы помочь такой же, как вы. Ей мерзко слышать это от женщины, которая радовалась смерти собственного ребенка, потому что посчитала её ведьмой. Хочется оттолкнуть Меридию от себя и выплюнуть ей в лицо все свои обвинения, но сегодня Грейнджер здесь не за этим. Она наклоняется к Ханне, кладя руку ей на плечо, и всеми силами старается выглядеть искренней. — Милая, ни один мужчина этого не стоит. А если и стоит, то он точно не хотел бы, чтобы ты умерла здесь в муках, умалчивая о нем. Она колеблется, боль раздирает все её тело, когда она отворачивается от Гермионы и жмурится. Едва новый порыв спадает, она снова открывает рот. — Билли. Билли Бейлин, — глубокий вдох, — Подмастерье Купера. Грейнджер получает свой ответ, поэтому она довольно высокомерно обводит комнату глазами и разворачивается, чтобы покинуть дом. Уже на выходе она встречается с одной из девушек, выглядящей подозрительно плохо. Тут же всю Гермиону словно одает внутренним ужасом, и в нос ударяет запах смерти. Она задерживается глазами на девушке, но проходит мимо, шепча что-то под нос самой себе. На душе становится особенно пусто, как будто все эмоции пропадают в ту же секунду, но все-таки она возвращается домой и занимается довольно привычными для себя делами. Околдовывая разум мужа, Гермиона решает рискнуть и попросить Лаванду погрузить её в такой сон, который поможет ей достучаться до Малфоя. Но она не может. Вампиры не видят снов. Они не знают, что такое спокойствие души хотя бы в рамках собственной мечты. — Мне нужно встретиться с ним, — после трех неудачных попыток объявляет Грейнджер. — Зачем вам это, госпожа? Он навлечет на вас беду. Это может все испортить! — Мне нужно с ним поговорить. Время на исходе, семь невинных жертв, а нам нужно ещё пять, — почти шипит она в ответ. — Он нужен мне. Лаванда вскидывает брови. — Семь? Гермиона не кивает, она красноречиво молчит и только спустя секунду заговаривает. — Я почувствовала девушку сегодня. Её ребенок мертв, он родится мертвым. И я превратила его в знак. Знамение. Наш инкриз помешан на них. — Но… — Лаванда с трудом подбирает слова, тяжело сглатывая. — Значит, рождение чудовища? — Лучше, — она обнажает зубы, натягивая мерзкую улыбку. — Ещё одна ведьма в городе. — Кто на этот раз? — Меридия Гринграсс. — Выходит, это месть? — осуждение в глазах служанки не устраивает Грейнджер нисколько. Гермиона шагает на нее, подходя почти вплотную. — Невинные пуритане гибнут, пока остальные радуются их смерти. Моя мать была также счастлива, продавая меня Уизли. Это не месть, это правильный выбор. Её дочь была ведьмой, не составит никакого труда убедить людей, что она сама её всему и научила. — Все рано или поздно погибнут, когда завершится Великий Обряд. — Те, кого здесь быть не должно, уедут раньше. Я лично позабочусь об этом. — Это нарушает все правила! — Лаванда вскрикивает в возражении. — Правила здесь устанавливаю я! — в ответ кричит Гермиона, и зеркало за её спиной расходится в трещинах с пронзительным звуком. — Меня выбрали для этой роли. И я её исполню. Но на своих условиях. — Я не позволю вам все сорвать. Ваша задача и её выполнение — моя прямая обязанность. — Я позабочусь о том, чтобы все прошло как нужно. А теперь иди и приведи мне Драко Малфоя. Я хочу его видеть, — Гермиона взмахивает рукой властно, прекрасно зная, сколько силы она имеет над своей же собственной прислугой. Лаванда была ей другом когда-то, но её мораль совершенно выводила из себя, а потому с каждым днем Гермиона убеждалась все больше, что друзей в Салеме у нее нет и быть не может. Лаванда сжимает руки в кулаки, но уходит, оставляя Гермиону одну. Грейнджер вглядывается в зеркало достаточно долго, чтобы потерять образ самой себя в нем, в этих уродливых осколках. Она одной лишь магией с помощью волшебной палочки соединяет все его части воедино и подходит к кровати. Ей требуется не больше нескольких секунд, чтобы оказаться на кровати и упасть в мягкие одеяла. Её глаза закатываются, становясь полностью белыми, а сам разум Гермионы пропадает где-то в пространстве, выискивая нужный ей дом. Тот, откуда доносятся крики, — нужный ей. Она видит, как в комнате у бедняжки Китти появляется Меридия в своей черной одежде и подходит к страдающей от очередных мук божьего промысла. Китти начинает визжать, едва рука Гринграсс оказывается у нее на животе. — Нет, НЕТ, она навредит ребенку. Гермиона особенно ярко видит, как образ женщины становится похож на старую полумертвую бабку в крови с длинными когтями, цепляющимися за тело девушки, свисающими с лица седыми паклями волос. — Она навредит ребенку! — Китти пытается вскочить с кровати, несмотря на все усилия подруг удержать на месте, Меридия в шоке хлопает глазами, не понимая, что происходит. И едва Китти оказывается на полу, в максимально далеком углу по её ногам течет вода в перемешку с черной кровью. И тут же на полу появляется что-то смутно напоминающее маленького свернувшегося ребенка с черной, как сажа, кожей. Глаза Китти распахивается в искреннем ужасе. Гермиона ещё парочку минут наблюдает за поднявшимся криком, а после рассеивается в воздухе, словно её там никогда и не было. Как раз вовремя, потому что к ней стучится Лаванда с Малфоем под руку, и все мысли из головы вдруг внезапно улетучиваются, становясь тенью. Она нуждается в том, чтобы увидеть его, но теперь совсем не знает, что сказать. Малфой выглядит уставшим, будто не спал всю ночь, заходя в комнату и закрывая за собой двери. — Мне опасно появляться в этом доме, и ты сама знаешь почему, — он груб и холоден, что совершенно противоречит её образу Драко с усмешкой, хоть и с разбитым сердцем. Когда он поднимает голову, чтобы спросить. — Меридия и ребёнок. Твоих рук дело? — она понимает причину. Гермиона не планирует признаваться в своих преступлениях даже ему, вампиру, которому не нужно залезать в голову. Одни лишь её глаза говорят ему достаточно. — Зачем? Он в отчаянии, таком глубоком, что Грейнджер чувствует это кончиками своих пальцев. Он как-то сказал ей, что в вампирах не живет магия, но это не так, они сотканы из тьмы, которая сильнее любого волшебства, и каждое изменение настроения она может уловить, находясь в такой близости. — Она была удачной целью. — Это месть? Гермиона усмехается и разворачивается к окну. — Ты пришел сюда, чтобы обвинять меня? — Я пришел, потому что твоя служанка сказала, что я тебе нужен, — он фыркает с гневом, поднимающимся в нем. — Видимо не настолько сильно. Драко разворачивается, чтобы уйти, но сдается уже Гермиона, слыша его шаги по деревянному полу. — Нужен. Ты единственный, с кем мне не нужно притворяться или лгать, делать вид, что я жестока в своих намерениях. Я не… не жестокий человек. — Жестокий, — тут же спорит Малфой, но не уходит, он садится на кресло у камина и закидывает ногу на ногу. — Жестокость бывает вынужденной, а бывает желанной. Какая из них твоя? Гермиона отвечает, не думая: — Вынужденная. — Ни одна из них никогда не сделает тебя героем в глазах людей. Ты — другая. С самого начала ты — угроза. Но ты не прячешься под покровом ночи, стараясь жить, как все, ты совершаешь убийства и дергаешь руки людей за ниточки, чтобы убивать, — Драко замолкает на секунду и почти сразу продолжает: — Что сделало тебя такой, Гермиона? От звука собственного имени она разворачивается и понимает, что в глазах стоят слезы. Он видит их, но ничего не говорит, не знает, что воспоминания о сне, таком близком к реальности, наполняют всю её голову чересчур стремительно. Пламя потрескивает в камине, пока она набирается смелости, и Малфой не торопит, принимая каждый её вздох и каждую попытку вымолвить хоть слово. Он стремится понять её, услышать правду, о которой никогда не спрашивал, и Гермиона дает её ему. — Всё дело в Пэнси, — понимание на мгновение застилает его взгляд тонкой пеленой, заставляет смягчится. — Они убили её. Сожгли, подвергнув пыткам не один раз. Я продала Дьяволу свою душу за то, чтобы она не мучилась до последнего на том костре. Поэтому меня не было в тот день. — Она была не просто служанкой? — Она была моей сестрой. Не по крови, но все же сестрой. Самым близким человеком. И Перси сделал все, чтобы от нее ничего не осталось. Малфой понимающе кивает, протягивает ей свою раскрытую ладонь, и Гермиона шагает к нему навстречу. Их руки соприкасаются, пальцы переплетаются и в этом есть что-то более интимное, чем все, что было между ними до этого. Он держит её ладонь в своей достаточно аккуратно, с особой нежностью… в этом прикосновении так много невысказанных вслух слов. Они сидят напротив камина ещё долго, держась за руки, как за друг друга. Единственные, покинутые всеми, им не было места нигде, кроме той комнаты, где искрилась магия между их пальцев. — Покажи мне, как ты колдуешь, — просит он, когда время уже давно ушло глубоко за полночь. Луна снова освещает их лица своими холодными лучами. Гермиона не хочет терять тепло его кожи, но она все-таки аккуратно высвобождает руки и смыкает их вместе в замок. Ей нужно мгновение, наполненное лишь той светлой магией, что только что была между ними, чтобы искорки превратились в одну яркую ослепительную звезду, когда она раскрывает ладони. Это похоже на звезду, сорванную с неба, в её власти, но она не чувствует себя воровкой. Искры живут сами по себе, вспыхивая или пропадая, переливаясь на свету всеми цветами радуги, и они были… свободными. Подними Гермиона руку к небу, она могла бы отправить эту звезду далеко, чтобы та коснулась черного полотна. — Вампиры могут убивать? — вдруг спрашивает она, отрываясь от наблюдения за звездой в руках. Драко вскидывает брови — просит повторить вопрос. — Своим укусом. Можете ли вы убить? — Да, если вовремя не остановиться. Гермиона чуть улыбается уголком губ, запоминая эту информацию. Если однажды она когда-нибудь захочет умереть, она попросит его. Она не хочет гореть на костре, а другого способа убить ведьму, кажется, ещё и не придумали. Она не хочет, чтобы её пытали, только почувствовать в последний раз его губы на своей шее и забыться в этом моменте навсегда. Драко понимает это, кажется, в ту же секунду, он смотрит на нее столь пронзительно, что Гермионе кажется — он видит каждую трещину её души, каждый изъян. Когда он наконец говорит ей, её сердце, и так бьющееся едва, останавливается. — Я не позволю им добраться до тебя. Только не до тебя. — Почему? — Потому что ты нужна мне. Это признание выбивает из стойкой и сильной Гермионы ещё несколько слез, что текут по щекам вниз, перекрывают тонкими мокрыми дорожками чуть вспыхнувший румянец. — В целом мире, Грейнджер, у меня больше никого нет. Не осталось никого, кто знает, кто я, что я такое, — он перехватывает её ладонь вновь и становится частью той магии, что она источает сейчас, звезда едва гаснет на мгновение, чтобы обернуться на половину тьмой и вспыхнуть вновь переплетением добра и зла. Почему Гермиона была добром? Почему он — злом? Драко не может остаться, поэтому, когда в дверях раздается стук, он сжимает их руки вместе, оставляет вспышку звездной пыли на коже их обоих, и Гермиона знает, что не сотрет её, пока ей не понадобится выйти из дома. Она смотрит на то, как он поднимается с места, чересчур медленно для того, кому хотелось бы уйти. — Присматривайся к звездам, Грейнджер. Она понятия не имела, что это значит, но спросить так и не решилась. Отпустила его прочь, проследила за исчезающей в коридорах её дома фигурой и только тогда раскрыла пальцы, вспышки красок остались там, где мгновение назад он держал её, это разбивало сердце. Однажды она скажет ему, что и он для нее единственный, кто знает, кто она такая. Настоящая, со своими изломами. Лишь бы для этого было не слишком поздно.~*~
В этом мире не существует ничего важнее, чем Великий Обряд — так говорили Гермионе. Так она считала, став ведьмой, выбранной для его совершения. Но все рассыпалось, как замок из песка, все это чувствовали. Ведьмам не удавалось завершить Обряд ни разу за все время, пока мир существовал, не удастся и в этот. Это Гермиона понимает, когда Малфой старший выражает свое желание понаблюдать за её мужем и самолично заняться его лечением. Однажды он узнает, и все пойдет крахом, и, если Гермиона будет сопротивляться, это вызовет очередное подозрение. Его взгляд после очередного суда над «ведьмой» многозначен, он верит ей, но женщина в членах Управы его не устраивает, ему нужен Перси, разделяющий его искреннюю страсть к этим убийствам, не она. Люциус сделает для этого все. Очередная женщина горит в огне, зажигая частички в сердцах каждого смотрящего. Они тлеют в их душах и сжигают их изнутри, пробуждают ненависть, которой Гермионе было удобно пользоваться для собственных целей. Этот огонь горит и в её глазах, отражаясь языками пламени. Она знает, что однажды он сожжет все, оставив после себя только пепел. Драко не попадается ей на глаза ни в тот день, ни в один из следующих всю неделю, а затем ещё неделю после нее. Гермиона теряет счет, как давно она его не видела, черты его лица почти стираются из её памяти и больше не мелькают теми же яркими красками, это пугает. Спросить у Люциуса сродни самоубийству, поэтому осторожно Грейнджер следит за всеми жителями, а Лаванда приносит сплетни. Но о нем не слышно. Гермиона не может позволить себе отложить одно из важнейших событий года ради его поисков, поэтому на одну ночь она почти полностью забывает о его существовании — накидывает на свою голову плащ красного цвета и через задний ход дома убегает глубоко в лес. Она идет меж деревьев, чувствуя энергию, которая её наполняет. В Вальпургиеву ночь всё особенно сильно сверкает легкой дымкой магии и пробуждает ведьм, которые могли спать долгие годы, прежде чем пробудить свои силы вновь. Старое кладбище, давно никем не используемое, сегодня станет пристанищем для шабаша ведьм их ковена, чтобы воздать себя дьяволу. Гермиона уже видит знакомые лица на подходе и сбрасывает с себя одежду в паре шагов от первых могил, а после приближается к пятнадцати сестрам. Слова излишни в таком таинстве, наполненным тьмой. Грейнджер падает на колени, холодная трава колет нежную кожу, но тут же все тело согревается магией, пронзающей тело от кончиков пальцев до самой шеи. Каждая ведьма наклоняется так сильно к земле, что едва ли может видеть что-либо, каждая ощущает присутствие той невообразимой силы, что они зовут Сатаной. Это не человек и не животное, не монстр и не ангел, он — высшее существо, которое не дано увидеть никому и никогда. По легендам и рассказам лишь однажды ведьма не смогла пересилить свое любопытство и посмотрела на Сатану, с тех пор её глаза белые, как лед, а рассудок помутился от любви к нему и только к нему. Она стала самой могущественной ведьмой в мире, но ей не дано знать ни счастья, ни боли, ни тепла, ни холода. Она — покровительница самых отчаянных волшебниц, имя ей Лилит. Гермиона ощущает мягкое прикосновение к своей голове и поднимает её, держа глаза плотно закрытыми. По её лбу струится капля крови, смешанная с серой, холодные костлявые пальцы чертят линию на груди, на правом и левом плече, отмечая её Высшей ведьмой шабаша. Пробирающий до самых костей шепот никогда не станет ясным, но именно он значит так много для ведьм. Загадка, которую они должны будут разгадать. Сила не покидает их, но один лишь образ Сатаны растворяется в пыли ночного воздуха. Они чувствуют его, знают, что он среди них, а потому готовы служить всю ночь лишь ему. Они встают в круг, а затем все начинают кружится и плясать… и все это сопровождается самыми бесстыдными оргиями, какие только видел свет. Это пиршество свободы против пуританских законов. Это пиршество, какое считается грехом для любой религии, и под лучами полной луны они издеваются над истинными таинствами Бога, что лишь свои дрожат под каждым дуновением ветра. Гермиона чувствует привкус крови на губах, когда проводит ими по бедру одной из ведьм, её глаза закатываются в наслаждении, что даровано ей магией, одно лишь возбуждение пропитывает вены своим ядом, сладким, словно гранатовый сок. Её пальцы лишь едва касаются пламени свечи, но и то не обжигает, а наоборот, будто ласкает своим огнем только сегодня, только в эту ночь. Голова Гермионы кружится, она выгибается в сладостной муке под ловкими прикосновениями, контраст ночной прохлады и горячих рук на её теле дарит ей новый приступ блаженства, соскальзывая с губ ярким стоном. Капли дождя сыпятся с неба, окропляя собой все, но свечи так и остаются гореть, даря им свет, даже Луна стыдливо не прячется за тучами, подглядывая за ведьмами, передающимися блуду. Столь стыдливому для любого приличного человека, что каждый, заметивший шабаш, непременно задохнется в собственных чувствах. Вода течет по груди вниз, рисуя свои причудливые узоры, скатываясь прямо к коленям, на которых Гермиона и стоит, она пробует теплые капли на вкус, слизывая те языком с губ и тут же улыбается, как довольный кот. Словно в трансе, она чувствует, как вкушает что-то из еды, разбросанной прямо по могильным плитам, и она слаще, чем амброзия греческих богов из самых старых мифов. Она чувствует, как чужие руки обвивают её предплечья, и хватает их в той же манере, а потом кружится, кружится, кружится, пока точки на небе не превращаются в одну картину с буйством ярчайших красок, все в тумане, но таком приятном, что выходить из него совсем не хочется. Гермиона просит еще, больше поцелуев, больше наслаждения, больше грехов на её черную душу, её желание исполняется по одному лишь велению Сатаны. Ведьмы преклоняются ему, они отдают ему все, что у них есть, — свое тело, свои силы, свое сердце, и каждая из них знает, что он занимает его целиком, больше там нет места никому. Но эта сила, неподвластная самому Господу, чувствует то, сколь она не одинока в сердце Гермионы, как постепенно её вытесняет другая, другой — человек, вампир, воистину мерзкое создание. Ей нужно искупить свою вину, загладить эту допущенную ошибку, поэтому Гермиона подается вперед навстречу каждому наказанию, отдающемуся жаром внизу её живота, только самые нежные касания к её телу склоняют её обратно на ту сторону, где она и должна быть — на поистине дьявольскую. Все, что в ней есть, разлетается на кусочки со вскриком, что разносится между деревьев и достигает слуха погребенных под землей существ. Это длится целую вечность, пока утренняя звезда не появляется на горизонте и петухи не поют сладким голосом. Тогда всё разлетается в разные стороны, исчезает и возвращает ведьм обратно в тот мир, из которого они уходили на долгую ночь. По пути домой они разбрасывают свои яды и мази на поля, скот и людей, сея вокруг порчу и пагубу. Гермиона чувствует, как сильно охрип её голос и какой медовый вкус был у этой хрипоты от криков упоения и восторга, до сих пор отдающихся дрожью в теле. Каждый шаг по земле отдается той негой, что она чувствовала совсем недавно. Проникни в меня, стань частью меня, прими меня, будь мной. Она запрокидывает голову к небу, греясь в утреннем солнце, его лучи играются у нее на коже, и лишь мгновение спустя их прикосновение сменяется касанием пальцев, знакомых, чуть шершавых, но таких любимых. Гермиона тут же перехватывает ладонь Драко на своей щеке, ей даже не нужно смотреть на него. Поймать ведьму после шабаша почти что загнать её в ловушку. — Ты похожа на ластящуюся кошку, — говорит он, когда Грейнджер льнет к нему и его теплому прикосновению, дождь давно прошел, оставив после себя лишь туман, который их окутывал в свое легкое одеяло. Гермиона смотрит на Малфоя и тянется к нему вперед, утыкается носом в соблазнительный изгиб шеи, но знает, что дело совсем не в шабаше, только в том, какие истинные чувства он обнажил. Драко стирает большим пальцем каплю крови с её ключиц, не прикрытых одеждой, наклоняется, чтобы коснуться того же места губами. Грейнджер тянется к нему за этим. Они далеки от Салема, они далеки от приличий, навеянных этим проклятым городом. — Будь моей, — просит он хриплым шепотом. — Сегодня. Стань моей на одну ночь. — Я твоя уже давно, — Гермиона чертит свой рисунок пальцем поперек его торса, вскидывая дерзкий взгляд. — Навсегда. Одна лишь ночь с ним словно насмешка над дьяволом, ворвавшимся с колом к ней в самую душу, чтобы раздробить поднявшуюся любовь к Драко. Преступление, на которое Гермиона готова пойти, а потому она аккуратно давит на его плечи и усаживает на самый берег реки. Их не найдут, их не увидят. Малфой цепляется острыми клыками за её шею и тянет на себя, пока не получает этот мучительный стон, и тянет Гермиону за бедра на себя. Она врезается в него в ту же секунду и наконец целует до капель крови на его губах, ей нужен он весь, до последнего вздоха, поэтому она не медлит. Магия помогает ей избавить его от ненужной одежды, пуговицы шелестят в травинках, играясь с росой. Его кожа холодная, похожая на белоснежный камень, оттого пальцы стремятся согреть каждый сантиметр груди, Гермиона замечает тонкие полоски затянувшихся шрамов, играет на них свою композицию музыки, сливающуюся с его стоном в тишине леса. Малфой поднимает юбку и тут же его руки остаются на её обнаженных бедрах, а затем и дальше, пока не обхватывают талию, окончательно задирая ткань слишком высоко. Они похожи на двух изголодавшихся животных, цепляющихся друг за друга всеми средствами. Гермиона снова погружается в поцелуи, тут же выгибаясь от первого касания теплых, в отличие от всего тела Драко, кончиков пальцев к внутренней стороне её бедер. Она просит еще, просит, сдвигая его пальцы своей же рукой к её же центру, и насаживается на них в ту же секунду, как Малфой чуть сгибает их рядом с ней. Он не возражает ей, только целует так глубоко, что его язык ласкает её небо, забирает каждый стон, сорвавшийся с губ. Ей хорошо, но недостаточно. Кажется, Драко ей всегда будет недостаточно. Поэтому Гермиона наклоняется к нему и у самого уха шепчет те же слова, что слышала раньше. — Проникни в меня, стань частью меня, прими меня… Для него это подобно приказу, которому он не смеет не подчиниться, поэтому он резко тянет Грейнджер к себе и впивается пальцами в нее столь сильно, что останутся синяки, её пальцы ловко расправляются с тонкими завязками брюк, но путаются, едва она пытается их стянуть. Драко, придерживая девушку за талию, стягивает с себя одежду, что отделяет их друг от друга, едва приподнимает над землей и одним движением входит в Гермиону. Она стонет слишком громко, ему приходиться зажать её губы пальцами, чтобы никто не узнал, как скоро она распадается в его руках, даже если хочется кричать об этом на весь мир. Малфой приникает к её шее, чувствует пульсирующую венку на ней, но кровь её другая, не пьянящая своей сладостью, а наоборот — грозящая смертью. Он не может удержаться, когда она снова шепчет: — Укуси, — Драко впивается клыками прямо там же, зная, что может умереть от одного горького вкуса на языке. Она взрывается над ним в ту же секунду, сжимает плечи и стонет. Так, что все его существование наконец обретает смысл и тут же его теряет. Он двигается в ней ещё раз, и еще, пока все не меркнет перед глазами от удовольствия, и только когда она всхлипывает второй раз, прежде чем достигнуть пика, удерживает Гермиону на месте, достигая своего.~*~
— ВЕДЬМА! Прячьте детей, закрывайте глаза, молитесь господу, чтобы простил вам грехи ваши. Что-то грядет, оно уже близко, готово захватить вашу душу, уничтожить вашу праведность. — И вот эту! ЭТУ! Гермиона не вбегает, она входит, подобно черному лебедю, Драко за её спиной тяжело выдыхает. Это похоже на настоящий ад с выстроенными кострами, криками и пытками. Не дьяволом, людьми! Темный вечер после спокойного дня, одни лишь лучи солнца свидетели. — Что здесь происходит? — голос Грейнджер почти как единственный здравый вскрик среди этого кошмара наяву. Инкриз разворачивается к ней, рядом с ним сгорбленный мужчина. — Она тоже была там, — его пальцы трясутся, когда он показывает на неё. У Грейнджер заканчивается воздух для дыхания. — Она? — Люциус щурится. — Ты уверен? — Да! — вскрикивает мужчина рядом. — Она — Старшая ведьма, я видел, как Дьявол крестил её кровью! Кончики пальцев холодеют, Малфой рядом делает предупредительный шаг вперед. — Отец, что за бред? Миссис Уизли помогала тебе в борьбе с ведьмами, как она сама может быть ведьмой? — Задерите ей юбку, — кряхтит старик, наклоняясь вперед, он возражает Драко, глаза его кажутся Гермионе знакомыми. — Вы найдете там метку, на левом бедре. Ей она кормит своего фамильяра. Грейнджер чувствует, что одно лишь биение её сердца ускоряется в миллион раз, оно отдается у нее в ушах, руки сжимаются в кулаки. У нее не осталось пути к отступлению, она застигнута врасплох. — Как вы смеете! Я никому не позволю к себе прикасаться. Чужие руки хватают её за плечи раньше, чем она успевает понять, что происходит, гораздо раньше, чем Малфой пытается этому противиться. Мужчины, всегда дерзкие и грубые в своих действиях, держат её слишком крепко. Они не заботятся о её криках, игнорируют выпады Драко, держа ещё и его. Она не может наложить никакую иллюзию на свое тело, когда ткань оказывается у нее на талии и открывает всему миру ту самую ведьминскую метку — след, доказательство. — ВЕДЬМА! — звучит со всех сторон. — ОНА ВЕДЬМА! У нее не будет времени, не будет возможности сказать прощай, так это понимает она сама, когда паника поднимается в груди и высвобождается вместе с пронзительным криком. Лишь одним словом. Его именем. Дуют ветра, что-то случится, что-то прорвётся. Оно ищет, оно уже здесь. Её тащат к костру, тому, что в центре всех остальных, девушки вокруг в муках уже страдают, их слезы омывают запачканные кровью тела. — Отец, прекрати! Она не ведьма! — молит Малфой вдалеке, Гермиона его не слушает, она идет навстречу своей судьбе туда, где ей и место. Она не справится, не убежит, у нее нет шансов. Один лишь Дьявол спасет её душу. Жесткие веревки впиваются в кожу, Грейнджер дрожит от ужаса, он заливает её зрачки кровью, и та становится её слезами. Девушка оборачивается по сторонам, она ищет поддержки, но их магия уже не сработает. Они в этом одни. Люциус скалится своей улыбкой, похожей на самую счастливую из всех. — Я требую суда! — возражает кто-то из толпы, но не встречает поддержки. — Суда не будет, — отрезает Малфой старший. — У каждой была найдена метка, каждая была замечена вчера на Шабаше. Они, — он брезгливо обводит каждую из шестнадцати сестер на кострах рукой, — преклонялись Сатане. Им нет прощения! У них нет шанса на суд! Драко на коленях перед ними, его руки заломаны за спиной, даже отсюда Гермиона видит слезы, стоящие в его глазах. Он обещал ей… что не позволит. Они никогда не смогут попрощаться. Первая вспышка огня вспыхивает на факеле возле лица Лаванды, и она впадает в истерику, последняя попытка выбраться и убежать. Нет. Не будет Дьявола там, куда они держат путь. Их омоет огонь, спасет их души. Они чисты, как ангелы, рожденные на земле. Все случается слишком быстро, от первой искры до первого языка пламени на дереве всего шаг инкриза, он — змея, не человек, ему никогда не найти пристанище в мире. — Гори в аду, — рычит Грейнджер, дергается вперед, кровавые слезы капают на черное платье. Люциус усмехается и поджигает дерево у её ног. Луна поднимется, сумрак уже на пороге, они больше не испугаются потемневших горизонтов. Кровь в реке, кровь на небесах, кровь глубоко в душе. Она шепчет себе под нос слова, которые никому не дано услышать. Никому не дано наслаждаться её криком, только не её. Вложи свою руку в мою. Мы вместе убежим, едва нас найдут. Не будет дьявола там, куда мы держим путь. Ничто, кроме святого, не оставим позади. Луна поднимается, завтра солнце будет рождено звездами на свет. Вместе мы убежим. Чтобы однажды встретиться. Гермиона видит отражение собственной фигуры в глазах Драко. Она слышит его молитвы. И это последнее, что она запоминает, прежде чем поднять голову к небу и сгореть в тех гладящих её языках пламени. Они не услышат её крик, но увидят каждый уголек, оставшийся от нее, и каждую трещину в покрытой сажей коже. Однажды она сказала, что огонь поглотит их всех. Он поглотил и её.