Сказки

Однажды Кэйа возьмет и расскажет сказку, она будет грустная и невеселая, о том, как совсем юный мальчонка жил в королевстве, где от королевского не осталось ничего. Деревья и сады, жители и прислуга, роскошь и богатство — это все то, чего нет в Кхаэнри’ах. Оно было когда-то, в эпоху процветания, но сейчас о былом напоминают лишь пустыри — закаменевшие цветы утратили свое живое и прекрасное, посерели, обобщились, стали массой — и корни Священного Древа Ирминсуль, что когда-то были самым сердцем королевского огромного — маленькому принцу тогда казалось, что безграничного, куда ни поверни головой, а конца-края нет — сада. Это место восхищало людей, жителей Тейвата из всевозможных уголков мира, народ ныне проклятых земель им воистину гордился, к ним приезжали, чтобы увидеть лично всю непостижимость королевства. Смотреть было на что: если подняться высоко-высоко — недосягаемый птичий полет, — то можно увидеть, что само сердце королевского сада — это сердце всей Кхаэнри’ах. Корни серебристые и платиновые, оттененные бирюзой и ультрамарином — оттенки седины как следствие прогрессивности и амбициозности идей на головах множества людей, что жили там — свет мягкий, что источает древо привлекает светлячков и кристальных бабочек. Но дело не только в поднебесном и историческом — боль и слезы от знания — Кхаэнри’ах сама соткана из этих оттенков, она сама — про платину, серебро и немного золота, она сама — про сияние божественное. А Боги любят истреблять себе подобных. Если подняться высоко-высоко — недосягаемый птичий полет, — то можно разглядеть картину, что создают собой строения и здания королевства, сливаясь воедино. Корни Древа Ирминсуль — сердце, а потоки домов, улочек, различных эпатажных и простых построек, парки, сады, все дворцы, что настроили за многие столетия — тут от руин самого первого замка до только отстроенного в столице для нового короля, — созданные за время существования цивилизации на этой земле, все это — артерии и кровоток для сердца, все это — целостный организм. Кэйа расскажет — задумчивость унесенного времени, воспоминания ворочание душу, — что сейчас корни Древа серые и бесцветные, как окаменевшие цветы в том саду неподалеку; скажет, что Хранитель Ветви делает все и даже больше, чтобы поддержать в нем — тысячелетия памяти и наследия человечества — жизнь. /// Мальчишка убегает по тропинке, вымощенной гравием, и прячется в клумбе из причудливых белоснежных цветов — мама рассказывала, что климат снаружи для них непригоден и они тут же превращаются в камень — от буйного мальчишки, что сбежал от своей наставницы на несколько веселых часов. (странные они, эти цветы, ну прям твоя копия почему это? такие же привередливые как и ты, малютка при-и-инц Аякс!) Мальчик, что дарование звезд, возмущенно — но смешинки в глазах скачут — кинется в погоню за тут же убегающим мальчишкой-хаосом, чей хохот будет слышно даже на верхушке центральной башни дворца — улыбка мягкая королевы. /// После, собравшись с силами, Кэйа как нибудь расскажет — неприятное чувство, расколотая детская наивность, — что все плохо было не всегда. Но точнее сказать не так: все плохо было всегда, но он не сразу это понял. С неохотой — глаза отвести в сторону, сожаление о сделанном по незнанию, сухость на языке — расскажет о том, что вспоминать никогда не хочется, хочется просто забыть и игнорировать, но Дилюку хочется узнать, и Кэйа обратит слова в слух. Однажды Кэйа расскажет, что не всегда ненавидел отца, что боготворил и подражал ему слепо, внимал каждому грубому и холодному слову, что сказано было в адрес принца, делал все, чего бы захотел видеть король от своего главного оружия и преимущества. (Кэйа скажет: — Я не хочу называть его имени, — и добавит: — Я не хочу, чтобы оно хоть как-нибудь имело вес, пусть потеряется в недрах земли и истории навсегда, просто растворится. И Дилюк кивнет, и возьмет его за руку — большим пальцем очертить костяшки пальцев и дойти к излому аккуратной кисти — и Кэйа улыбнется ему с любовью и трепетом — и сожмет легонько в ответ его теплые ладони.) По-своему незнанию и простому до глупости- (родители всегда герои в глазах детей, мой принц, и дети хотят, чтобы эти герои признавали их и, что еще важнее, гордились ими. прости за наглость, но когда это ты переквалифицировался в семейного психолога, что теперь разъясняешь мне за институт семьи? не говори глупости, я — алхимик, но на досуге я мог бы детальнее изучить этот вопрос, чтобы оказать помощь твоей голове. нет! молчи и никогда не говори таких пугающих вещей!) По своему незнанию и простому до глупости детскому восприятию, маленький Кэйа из кожи вон лез, чтобы отец его похвалил. Похвалил и взял на руки или усадил на шею, и отправился гулять с ним в сад, обязательно рассказал какую-нибудь историю — только интересную, чтобы не хуже, чем рассказывает мама, а ее он может заслушаться часами. Чтобы отвел к фонтану и с легкой улыбкой понаблюдал, как принц дурачится — смех беззаботный — и сходит немножечко с ума; чтобы сыграл с ним вместе, чтобы рядом был. Чтобы смеялся, трепал по макушке, подбрасывал на руках и ловил сына с громким смехом, чтобы провел Кэйю по дворцу и показал его заново, словно мальчонка видит его впервые, рассказал историю его создания, что-то захватывающее и прекрасное, но. Кэйа даже однажды сказал ему: «Папа» и еще что-то, что в тот момент казалось нужным, чтобы озвучить это королю, поделиться, рассказать — то, что это было ошибкой разъяснять не стоит. ( — И что он сказал? Кэйа смеется так беззаботно с надрывом, словно ему уже не больно переживать все это снова, и Дилюк виновато поджимает губы. — Он запер меня в карцере на два дня, Дилюк, — ему Кэйа улыбается нежно и нежность эта становится все сильнее — на лице Дилюка ранящее и злое, подлый удар под дых, и все только из-за него, принца, и его несостоявшегося детства.) Но есть вещи не произошедшие из-за обстоятельств — оборванная жизнь, жнецы войны и брызги крови выбросом, — а есть вещи, которым не дано было случиться в принципе. И любовь короля Кхаэнри’ах к своему сыну — одна из таких вещей. К своим шести — маленький-маленький принц — Кэйа понял, что ждать любовь отца — таяющая надежда на понимание — это последнее, чего стоит ожидать. Вместо этого он подарит сыну другое: ужас, воспоминания навсегда ранящие сердце, неисправимые поломки в голове — разломанные шестеренки жесткими сильными руками, — уставшую мать, что будет бороться до последнего, убедившись, что думала об его отце лучше, чем он того заслуживает. О, ну и реки крови, конечно, он ведь все-так король и они все-таки в Кхаэнри’ах, что познала беспощадность катаклизма. По секрету, мимо сказки, Кэйа расскажет на ухо шепотом Дилюку, что процветающее королевство он не застал, но застал догорающий тлен и отклик от него. Но на то она и сказка, чтобы приукрашать — преображать — истину. Его мама — нежность изгибов и свободолюбие птиц — будет защищать его от отца до последнего своего вздоха — Кэйа не понимал этого в полной мере тогда, но понимает сейчас. Она рассказывала истории мира, далекого и огромного, мир этот не находился под землей, он был на поверхности и видел звезды каждый день — люди любовались сверкающим одеялом ночи и склоняли колени перед богами. Тогда это казалось вымышленным, ненастоящим, так казалось ровно до того, пока его нога не ступила в Тейват. Королева рассказывала много и всезнающе, но не такими загадками, как любил с ним говорить — хоть и сейчас немногое изменилось, просто сам принц стал понимать намного больше — Дайнслейф. Благодаря ей, любознательность внутри мальчонки крепчала с каждым днем; благодаря ей, Кэйа полюбил сказки и стал рассказывать их сам. Она освещала ему этот мир ровно до того момента, как ее свет посмели прервать, безжалостным способом затушить — у меня нет травмы, Альбедо, отстань — и случилось это, когда: — Ты не можешь с ним так поступить! Он твой сын! — Кэйа сжимал подол ее платья и пытался спрятаться в нем от всего мира, челка падала на глаза, а королеву, его любимую маму, трясло от злобы на короля. — Ему всего семь, он совсем ребенок, какой из него шпион? — Это решенное дело. Не лезь в это, Кассиопея! О, вспоминает Кэйа между делом, мою маму звали Кассиопея, у нее есть свое созвездие на небе, оно дальше, чем мое или твое, но оно у нее есть, поэтому она — особенная. Улыбнется Дилюку и тот кивнет ему, в ответ подарит отблески улыбки и склонит голову вперед, ожидая продолжения рассказа. И Кэйа продолжит. — Ты слышишь себя вообще? — гнев бушевал в ней так, как бушевали драконы в легендах, что она рассказывала сыну. — Он и мой сын тоже, и я не позволю тебе выслать его и бросить. Но она позволит, когда отец сыграет в подлую и жестокую игру — картинки ужасов в кошмарах от всего сердца на память, — и королева более не сможет ничего предпринять, как бы она того ни желала — мертвые не могут препятствовать живым. Знала ли она, как далеко отец готов и способен зайти, догадывалась ли? Быть может, она прекрасно понимала к чему рано или поздно все это придет — и своей смертью окончательно раскрыла глаза Кэйе, переменила окончательно. Ее злой тон и абсолютное безразличие — малодушие, холод — отца — это то, что слышал Кэйа перед тем, как- — Ты будешь проклят, Альберих, если тронешь моего сына, ты будешь проклят, — ее величие было действительно королевским, она могла бы стоять босая в старых обносках, будучи с головы до пят в пыли и грязи, но перед ней люди бы склонились в поклоне полном уважения и восхищения — его мать была королевой, душой и телом, она была любящей, справедливой и благородной — в ней величия знатного было столько, сколько у его отца никогда не было. Она смотрела знающе и будто бы видела все наперед, и Кэйа тогда еще не знал, что это все повлечет за собой. — Буду ли я жива или же вернусь к созвездиям и людям прошлого, ты будешь проклят, король Альберих, если попытаешься исполнить свои идеи. Он цеплялся за ее платье намертво; так, что руки оцарапывала грубая ткань, мать гладила его по волосам, а Кэйе — неясное предчувствие чего-то мрачного, беспокойство бьющее сердце — так страшно, что отпустить ее он не может — только вцепиться крепче. — Тогда, — отец усмехается, и маленький принц этого не видит, но слышит, и жмурится в испуге только сильнее, — проверим, Кассиопея. Проверим, насколько сильно твое наследие к проклятиям, твой род промышлял подобным. Все происходит слишком быстро, слишком быстро, чтобы Кэйа мог что-то понять, но его трясет и колотит сильнее, чем тогда, когда он просидел в промозглом карцере несколько дней. Отец улыбается, слышит в его голосе Кэйа, своей безумной и жестокой улыбкой: — Передавай привет праотцам. Меч входит в грудную клетку со звуком, он протыкает ее насквозь, мальчонка чувствует, как дергается тело матери — этот звук преследует его с криками из самого-самого, что ни на есть отвратительного, — он распахивает глаза и задирает голову так высоко — до хруста в позвонках, — глядя сперва на меч, потом — на королеву. В глазах у Кэйи, раскрытых широко-широко в ужасе перманентном, отражается ее лицо, она улыбается холодно, глядя на отца, а губы ее красятся темным и алым: — Тебе его не испортить, Альберих. Ты проиграл, — ее рука оглаживает аккуратно лоб Кэйи, убирая выбившуюся прядку, и соскальзывает вниз, задев щеку. — Будь сильным, моя маленькая звездочка… Ее шепот прозвучал, когда глаза ее уже потухли, застеклянели и помутились, маленький принц не мог вымолвить и слова, на глазах даже не собирались каплями слезы, он был в таком ужасе, что просто закаменел и смотрел на застывшее лицо матери — и не мог отвести взгляд. Отца последние слова королевы привели в бешенство, он вытащил меч из ее тела, отбросив его в гневе — как и Кэйю отшвырнул в сторону — и принялся трясти ее за плечи, что-то громко крича в лицо. И когда король, подобие жалкое, истинная мерзость, начал лупить ногами труп, Кэйа смотрел на меч, омытый кровью мамы, и его мысли шли-шли-шли. Ладошкой маленькой коснуться холодного металла — оружие тяжелое и поднять его хоть немного острием вверх получалось плохо, лезвие дрожало, как плечи и руки от напряжения — и ужаса, и агонии в непередаваемой боли. Отец обернулся — казалось, до безумия медленно и угрожающе — к нему, когда кончик меча уткнулся в его бок — это максимум, на который хватило сил мальчонки, чтобы поднять лезвие — и острие упиралось и надавливало чуть сильнее. Отец улыбался — Кэйа не плакал. — Давай, Кайа, убей меня, ну, — мальчишка дрожал и отец взял окровавленное лезвие в руку, направив себе в живот, — больше силы, Кайа, больше! Меч со звоном улетел в сторону, когда король выбил его из рук Кэйи, удар ногой пришелся в грудь, и мальчонка покатился — красное-красное перед глазами — мама, мам! — кубарем по полу, отец тянул его за волосы, поднимая вверх, — Кэйа цеплялся руками за его руку, когда ему отвесили пощечину. Мам, я хочу с тобой к звездам, мам… — Твоя мать глупа, раз не видит в тебе то, что вижу я, а это значит, что от нее надо было избавиться, Кайа, — отец смотрел ему в лицо и говорил с расстановкой: — Ты понял меня, Кайа? От бесполезного надо избавляться, так что будь полезным на благо нашего королевства. Раз ты смог поднять на меня меч, значит, ты оправдаешь мои ожидания. За покушение — отец был им так доволен, но принц должен знать свое место и понести наказание — его снова бросили в карцер. Дайнслейфа не было тогда в столице и спасти его от распоряжения короля было некому, о чем при встрече Хранитель Ветви сожалел, склонив голову пристыжено, но Кэйа отмахнулся тогда — это пустое, вины его тут не было и подавно. Кэйа помнит, как сидел на руках у Дайнслейфа и цеплялся руками за его плащ, и плакал так громко и навзрыд, захлебываясь в своих всхлипах, когда осознание дошло до головы и разломило то невинное и детское, что оберегала мама. (Единственная загадка, ответ на которую знать я не хочу: как вышло так, что мама связала свою жизнь с ним. Ты не хочешь знать, потому что не сможешь принять, или же прекрасно знаешь все, но не хочешь облачать это в слова? Ты много с Дайнслейфом пообщался или что? Когда вы только успели? Неделю назад, когда обнаружили новый портал Бездны. Звучит ужасно, прекращай. Сразу же, как только перестанешь быть таким загадочным. Я драматичен, сколько раз повторять! И прекрати меня оскорблять вообще. Но я искренне рад, что ты не передал «привет» Скирк лично. Брось, я лучший из лучших, тебе ли не знать! Твой номер — одиннадцать, он меня смущает, знаешь ли. Катись ты в бездну, Кэйа.) /// Кэйа расскажет сказку о том, что перед тем, как разочароваться, он научился любить. Сперва эта была любовь к матери, ее знаниям и пониманию мира, разочароваться — а после возненавидеть — в отце, в попытке стереть его облик из памяти навсегда. Мондштадт помог ему в этом — забвение манящее, — помог позабыть и не думать, но некоторые вещи вытравить нельзя, как ни пытайся отодвинуть воспоминания — яд — глубоко внутрь подкорки. Отец учил его сражаться, хоть и многим вещам научил его не только он, но и Дайнслейф, когда выдавалось время отвоевать принца из лап короля, еще Кэйа многому учился, сражаясь с Аяксом — страдающее дитя Бездны, его учительница была жесткой, отчасти безжалостной и жестокой, но не была подлой и отвратительной, как король павшей страны. И любые свои навыки и знания Кэйа присваивает всем, хоть всему миру и любому жителю в нем, но не отцу — и это совсем недалеко от истины. В своей внешности он старается не видеть короля, от него у принца действительно немного, но то малое он игнорирует, лишь вглядывается изредка в общие с их матерью черты — греет тепло сердце. (Вообще, отец последние слова матери воспринял слишком серьезно, все его потуги сделать меня таким, как он хочет, были очень настойчивыми. Но у него ведь не вышло. Конечно не вышло, Люк, я ведь все-таки ее сын.) Кэйа расскажет, что полюбил мальчика-пламя и город свободы, влюбился в эти виды, воздух и бескрайнее — темная-темная синь с россыпью мерцающих пылинок-веснушек — ночное небо. Скажет: — Во мне исчерпалась жестокость, и я был счастлив так, как никогда не представлял себе прежде. Скажет: — Я узнал, что существует другая изнанка мира, увидел, как люди могут жить — беззаботно и легко, и их быт не похож на кошмар. Скажет: — Я рад, что полюбил и перестал ненавидеть. /// Однажды Кэйа расскажет сказку и в ней не будет и толики печали — искры отпустившего прошлого, — он засмеется и начнет привычно балагурить — и руки Дилюка касаться через барную стойку легонько, будто ненароком. Кэйа расскажет про то, как малышка Кли — детский авантюризм и жажда нового — сбежала под его чутким руководством глушить рыбу, а в итоге они нашли новые руины. Пусть в них и не было ничего ценного, ни артефактов, ни богатств и сокровищ — разве что пару сколов белого железа, — но дочь Алисы была и от этого в восторге, и забрала кусочек себе в рюкзак, на память. — А ты заберешь кусочек с собой, как Кли, братик Кэйа? — Могу ли я позволить себе поступить иначе? — теплота улыбки касалась губ, кусочек белого железа за пазуху спрятал — позже осколок будет лежать на полочке с книгами, недалеко от рисунков Кли, записей Альбедо, весточек и сувениров Тартальи и, конечно же, подарков от Дилюка, что ценны до ломоты в сердце, — Кэйа не думал, скольких братьев и сестер он хоронил за свою жизнь там, на земле безбожников, он смеялся только, когда Кли с разбегу запрыгнула ему на руки. Хватит предаваться прошлому, когда настоящее солнечно стучится в двери. Безымянные руины вдвоем, не торопясь, они обошли за пару часов вдоль и поперек, и когда настало время — карминовый красит небо, солнце укатилось за горизонт — возвращаться, Кэйа обещал, что на неделе постарается договориться с Джинн, чтобы забрать Кли с собой — на очень-очень опасное задание, никому, кроме Рыцаря Искорки не справиться, даже мне, — и ребенок будет смеяться, сидя на руках, и — в попытке словить — тянуться к небу за звездами. /// Кэйа как-нибудь расскажет — хмельное, что дает расслабиться и стирает границы — тихонько, полушепотом сестре Розарии — с неподдельной важностью, будто о страшной тайне, которую никак нельзя обращать в слух, — о том, что Дилюк во сне громко сопит и порой сжимает его в объятиях так, что, кажется, вот-вот треснут кости. Сестра Розария фыркнет, добавив, что очень рада за капитана, но: — Кэйа, право слова, я не хочу этого знать. Но улыбнется — едва заметно дрогнувшие уголки губ — и возражать совершенно не будет, когда принц продолжит говорить и говорить о своем мальчишке, что пламя. Пусть он говорит с мечтательным и счастливым о чужих волосах и глупостях, о смешном быте и забавной временами повседневности, чем окунется, как раньше, в мрачное и темное, что заставляло насторожиться и смотреть внимательно за каждым его жестом. Розария не хочет снимать его пьяного с верхушки собора, как однажды было, и пусть изначально они забирались туда — гениальные идеи идут рука об руку с вином — по причине прекрасного вида и возвышенности — Кэйе почему-то очень хотелось почувствовать себя важным, — то по итогу пришлось предпринимать все силы, чтобы нерадивый собутыльник не сиганул вниз. И какое счастье, что эти времена отступили. /// Однажды Кэйа — таинственный и сокровенный голос — расскажет, что счастье может поджидать за уголком неожиданно, что по дороге — тернии-тернии и звезд не видно — тяжелой, ухабистой, помимо оврагов и ям, может прятаться прекрасное. Скажет, что: — К звездам дойти своим ходом возможно, ты, главное, Бенни, не сдавайся. Юность порой бывает не лучшим периодом в жизни, но к светлому все равно выведет. /// Однажды за столиком в таверне, закрытой для большинства посетителей, но открытой для людей, которых так хочется видеть, Кэйа скажет Дилюку, поглядывая на Альбедо и Аякса, что многие вещи не такие, какими кажутся на первый взгляд. Заговорит о детстве, о невеселом, но все произошедшее — все эти вещи, какими бы ужасающими ни были — их связало между собой узами накрепко. Мальчишка, что про хаос, будет кидать острые, но с вызовом взгляды, ожидая чего-то неприемлемого от владельца винокурни «Рассвет». И с каждым разом, когда этого не увидит, будет понемногу смягчаться на его счет. — Если бы ты знал, каким невыносимым был твой принц все свои годы, ты бы заплакал, господин Дилюк, — смешинки и уход в сторону от выпада Кэйи отвесить ему оплеуху. — Но стоит признать, Ваше Высочество, ты продолжаешь держать планку. — Аякс! Альбедо покачает головой и слушать перебранки этих двоих не станет, прикрыв глаза неодобрительно, — Дилюк будет разглядывать с интересом неподдельными новую сторону Кэйи, что доверили ему бесстрашно. Ведь вся эта картина, происходящая в таверне, — это доказательство об искренности. — Я догадываюсь, господин Предвестник, — Дилюк кивнет ему, и в жесте этом не будет злобы и предвзятости — так кивают человеку, которым дорожит твой близкий человек. — Люк! — Кэйа — это взгляд полный укора и смех безудержный. — Надо же, вас все-таки кто-то научил шутить, мастер Дилюк! — хохот Тартальи становится громче, когда Кэйа устало отпивает из бокала и вяло, для приличия, отзывается ему тут же: — Аякс. Альбедо будет все так же качать головой, поглядывая на разномастную троицу — но и его коснется тень от тепла улыбки. Кэйа заснет на плече у Дилюка, и Тарталья выдаст что-то смешное, но с подковыркой, а тот и не будет возражать — Альбедо про себя подумает, что крайне неожиданно найденный меж этими двумя общий язык еще аукнется их Высочеству. /// Однажды, Кэйа сам для себя отметит, что Дилюк становится с каждым днем все мягче, что он открывается миру пусть понемногу, но все больше и больше, и Кэйа, кусочек мелькнувшего самодовольства, отметит, что это, возможно и его заслуга. И когда он скажет об этом мальчишке, что пламя, тот скажет в ответ, что и Кэйа — версия себя новая. /// Однажды Кэйа, принц проклятых земель, капитан кавалерии Мондштадта, сидя за общим столом, — таверна переполнится шумом и смехом, и огромным количеством людей — будет рассказывать свои чудные байки, и светиться он будет так, как никогда прежде. И держать за руку будет Дилюка, нежно сплетая пальцы, оглаживая бережно, пока рассказывает что-то Лизе; пока будет пить и хохотать, пока Дилюк — припыленные пунцовым скулы — перебрасывается словами с Розарией. И таверна загудит, когда: — Славься Мондштадт! — С днем рождения, капитан Кэйа! — Выпьем же! И все будет на своих местах.