Особое отношение

Кевину очень льстило особое отношение Гвардиолы. Это не тот человек, который будет восхищаться каждым мало-мальски хорошим игроком. Он вообще редко кого-то действительно выделял в этом плане. Особенно футболистов. Чётко видел недостатки и прямо на них указывал. Слишком прямо. Это спорт, я не нянчиться с вами пришёл, говорил Гвардиола, когда кто-то из одноклубников мог вспылить и неправильно отреагировать на критику. Слишком резко. В футболистах он ценил беспрекословное подчинение системе и идеальность исполнения. И это то, что сполна давал Кевин. На поле и вне его. Он не помнил, когда всё перешло ту грань. Где в объятьях стало куда больше личного, чем формального. Где в общении с глазу на глаз стало куда больше тела, чем тактики. Ту грань, которую ему, Кевину, не очень-то хотелось переходить. Зато он прекрасно помнил недоверие его словам о том, что может легко войти в пятёрку лучших игроков мира. Слишком хорошо знал, что за такими громкими словами мало правды. И как с каждой тренировкой, с каждым матчем росло понимание того, что тренер был с ним предельно честен. Кевину вообще очень нравилась честность, прямолинейность Гвардиолы. Понятные правила игры, предсказуемая реакция. Пусть будет больно сразу, чем невыносимо потом. Жизнь достаточно преподнесла ему таких уроков. Хватило бы на несколько застенчивых и замкнутых парней, и он бы предпочёл, чтобы их было меньше. Одного раза было бы достаточно. И поэтому, когда вместо странно долгого объятья Гвардиола обхватил его голову и совершенно однозначно поцеловал, он был даже рад. Не потому, что хотел этого. О, нет, изменять ещё раз ему точно не хотелось. Ему уж точно не хотелось, чтобы это хоть кто-то увидел. Это всё могло грозить ему такими проблемами, по сравнению с которыми приёмная семья, его прошлая девушка и Тибо, Моуриньо, и вообще весь тот проклятый период в Челси, покажутся ему лишь незначительными неприятностями. Но в этом поцелуе, коротком, болезненном и таком горьком, было куда больше правды и открытости, чем во всех бесчисленных прошлых касаниях. И это сладкое после: «Ты лучший, Кевин». Когда Гвардиола позвал его на личный разговор о тактике. После того поцелуя, он, конечно, прекрасно понимал, что разговор будет совсем не о об этом. Но до той встречи у него ещё была надежда, что всё можно оставить в рамках нормальных рабочих отношений. Они оба посмеются над ситуацией, над горячим испанским нравом, скажут друг другу, что никто и никогда не узнает, а потом, чего уж там, обсудят какие-то моменты по следующему матчу. Это будет правильно. — Если говорить о следующем матче, то… — дверь закрывается, Кевину даже кажется, что он слышит поворот ключа в замке. Абсурдно. Небольшое и светлое помещение, которым, похоже, особо никто не пользуется. Стол в центре с мутно-белой, словно уже привычное манчестерское небо, стеклянной столешницей. Несколько забытых стульев, кажется, их стали заменять ещё до его прихода. Белая доска, на которой, если приглядеться, можно увидеть тени старых записей. Ни компьютера, ни проектора, ни какой-либо другой техники не видно. Очень тихо, почти не слышно вечного шума базы. Только гудят лампочки. Ему вдруг становится неуютно. — Нет, я позвал тебя не за этим, — он пытается сохранять дистанцию с тренером, но на каждый его шаг назад, тот делает один вперёд. — Если вы хотите поговорить о том, — Кевин запинается, произносить вслух «поцелуе» ему мешает что-то внутри, — инциденте, то… — Хм… Инциденте, — мужчина растягивает слово, смакуя каждый слог. — Нет, не для этого. Я вообще не для разговоров сюда пригласил, — быстрый шаг в его сторону, Кевин чувствует, как упирается в край стола. Гвардиола так близко, он почти может почувствовать тепло его дыхания, но ладони вжимаются в тонкую и гладкую ткань футболки, под которой чувствуются напряжённые мышцы. Сердце бешено колотится. Твою ж мать. Твою ж мать. — Значит, сначала поговорить, — Гвардиола делает шаг назад, а ладони Кевина упираются вместо крепкого и такого жаркого тела в щемящую пустоту. Руки застывают в воздухе, он смотрит на них, словно и не его. Ему хватает пары секунд, чтобы понять, как глупо это выглядит, и опускает их вниз. — Мне показалось, что ты был совсем не против. Инцидента, — ухмылка на загорелом, немолодом лице выглядит почти издевательски. — Я не хочу проблем. Это чудо, что нас никто не увидел. Какой будет скандал, если кто-то узнает. Моей карьере придет конец. Моей семье — тоже. Вас это тоже касается, тренер. Ваша жена будет не в восторге, если все только и будут говорить, что о нашем поцелуе. А ваша карьера? Если это всплывёт наружу, то как вы собираетесь из этого выкручиваться? Вас сожрут журналисты. Игроки не будут доверять вашим решениям. И ради чего? — Забавно. Ты не сказал, что не хочешь этого. Ничего. — Я об этом и говорю. — Разве? Тогда ты был более чем доволен. Что-то поменялось за эти пару дней? Если тебя так волнует, чтобы никто не узнал, то это решаемо. Тогда рядом не было никого, кого стоило бы опасаться, и я не стал продолжать, потому что там это было рискованно. Но сейчас нам никто не помешает. — Я уже однажды изменял, и, знаете, ничем хорошим это для меня не закончилось, — его бесили беспечность, спокойствие в голосе Гвардиолы. Неуместные, словно он, правда, не понимал его доводов. Но куда больше бесило, что ему действительно тогда понравилось. — И ты снова говоришь не о том. Ты не хочешь меня или ты боишься проблем? — Кевин не замечает, как мужчина вновь оказывается так близко, что мог разглядеть морщинки у уголков глаз, чёрные прожилки на карих радужках. Ещё немного, и их носы бы соприкоснулись. — Я… Не хочу проблем, тренер. Хочу спокойную жизнь с семьёй, играть в футбол, приносить пользу команде. Я не хочу это потерять, — он так и не решается сказать, что чертовски боится. Как физически чувствует каждый удар сердца, словно звон старого тяжёлого колокола. Как каждый вдох даётся ему всё тяжелее, а выдыхать, кажется, уже почти разучился. Как весь мир сузился до пронзительно тёмных глаз. — Дело только в этом? — Кевин чувствует, как практически невесомо пальцы мужчины касаются тонкой кожи на висках, коротких жёстких волос. Медленно, эфемерно. Сколько прошло времени? Минута? Два? Вечность? Вдруг он понял, что ему совсем не хочется говорить нет. И хочется совсем не лёгких прикосновений, не краткий поцелуй, не излишне долгое объятие. Хотелось больше. Глубже. — Потому что если дело только в этом… Кевин обхватывает голову Гвардиолы и целует его. В этом поцелуе куда больше… всего. Страсти и боли, жажды и отчаянья. Тот, прошлый, кажется бледной тенью этого. Словно он из какой-то другой жизни. И совсем не с ним. Руки тренера горячие и жёсткие. Мелькает холодная мысль, что, пожалуй, стоит попросить не так сильно давить на кожу. Ему не нужны синяки. Но этот льдистый остаток рассудка растворяется в жаре желания. Когда-нибудь он обязательно скажет ему об этом, они обговорят, как будут проводить встречи. Но не сейчас. Шорты и боксеры оказываются на полу. Кромка стола упирается в голую кожу, и это, пожалуй, куда неприятнее, чем ему бы хотелось. Но вскоре становится не до этого. Он чувствует, как встал его член под чужими пальцами. Грубо. Совсем не так, как делает жена, и делали прошлые женщины. Они, обычно, начинали куда нежнее. Просто. Не думай. Попытки сконцентрироваться только на ощущениях в паху оказываются не бесплодными. Если закрыть глаза, если забыть контекст, если думать только о нарастающем возбуждении, ему даже приятно. Пожалуй, намного приятнее, чем ему бы хотелось. Иногда ему удаётся раствориться под методичные, чёткие движения руки, и тогда становится, правда, очень, очень хорошо. Но он куда чаще слышит бесящий, монотонный шум, чувствует неприятные жёсткое ребро столешницы. И это мерзкое ощущение внутри. Разумом Кевин понимает, что кончил, но все эти ощущения в теле и невольный вскрик-рык-стон будто и не с ним вовсе, а с кем-то другим. Голос тренера, спрашивающий хорошо ли ему, словно из другого измерения. И его тихое, бесконечно растянутое во времени «Да, очень хорошо», тоже. Так странно. Рука его, но будто чужая, тянется к штанам мужчины, чтобы сделать тоже самое, что сделали ему. Разве не должен он отблагодарить тем же? Гвардиола останавливает руку, которая чувствует под тренировочными штанами крепко стоящий член. Шелест голоса у самого уха, как у последних опавших листьев в ноябре: «Я сам». Быстрое касание сухих, шершавых губ куда-то в висок. Время исчезло. Нет ни минут, ни часов, ни вечности. Только это мгновение, только чужое дыхание. Когда резким движением его разворачивают, а на удивление сильная рука наклоняет вперёд, Кевин снова оказывается в этой странной, никем почему-то не используемой комнате. — Постарайся расслабиться, — в этой просьбе слышится и забота, и приказ. Он чувствует, как одной рукой упираются ему в область чуть ниже шеи, а другая скользит по футболке и резко касается обнажённых ягодиц. Тут приходит осознание, что будет дальше. Анальный секс в его сторону был, пожалуй, совсем не тем, чего ему бы хотелось. Особенно сейчас, без подготовки (в этом деле он вполне доверял опыту жены и прошлых подруг) и слабо соображая. Щелчок и омерзительный звук хлюпанья. Слава богу, хоть смазка будет. Даже со смазкой чертовски больно. Не так, как от некоторых травм, но удовольствием не назовешь. Он упирается на холодную, пыльную столешницу и прикусывает сжатые в кулак пальцы. Крики сейчас уж точно неуместны. Там, за каждым всполохом боли от входящего всё глубже члена, прорастает хрупкое удовольствие. Он цепляется за него, взращивает своим фокусом внимания. Тонкие и хрупкие ростки, с каждым ударом члена, с каждым касанием мошонок, они становятся всё крепче и заполняют собой бушующую боль. Вскоре удовольствие, будто жирные амазонские лианы, заполняют каждый уголок тела, оплетают каждую нейронную связь. И теперь, чтобы не затеряться в этом странном лесу, он пытается фокусироваться на боли. На затёкших руках, на укушенном пальце, на жжение в анусе. Получается откровенно плохо, сознание теряется в странных, сумрачных дебрях. Кевин не сразу понимает, что всё закончилось, что внутри него больше ничего нет. Ни члена, ни заполнивших каждую клетку лиан удовольствия. По бёдрам стекает тёплая, омерзительно-липкая сперма. Чужая и своя. Вдруг накатывает такое отчаянье, которое куда сильнее всего, что было раньше. Хотя ему казалось, что эту чашу он допил до дна. Чертовски холодно. Последними остатками разума, не затопленными отчаянием, понимает, что его больше никто не касается. Надо повернуться, сказать что-то (поблагодарить?), одеться. Развернуться получается, с остальным возникают проблемы. — Ты не выглядишь довольным, — Гвардиола со скрещенными руками и почти сведёнными вместе бровями выглядит неуместно хмурым. — Если тебе было некомфортно, мог просто сказать. Я не мучить сюда привёл, — мужчина небрежно и с лёгким отвращением вытирает руку о брюки, которые он успел натянуть обратно. Когда он вновь смотрит на Кевина, то в его взгляде куда больше раздражения и холода, чем после плохо сыгранного матча. — Всё хорошо, тренер. Мне понравилось. Вы… очень хорошо всё сделали. Просто… У меня не получается… не думать. Слишком много мыслей. «Слишком много чувств», — но это Кевин не говорит. — В этом деле лучше не думать. Но ты и без меня знаешь. Или с женой ты настолько же отрешён и погружён в себя во время секса? Даже жаль её. Знаешь, для человека, который проявил инициативу, ты на удивление бревно, — ему неуютно и от этой злой шутки, и кривой ухмылки. В голове всплывают образы из детства и юности, его слабость и уязвимость. Он так долго учился жить и быть иначе, что уж точно не собирается просрать всё за эти минуты. — С женщинами можно не думать. Я привык, когда власть в сексе у меня. — Занятно. А я то думал, что ты любишь и уважаешь свою жену, что у вас равные отношения, партнёрство, все дела. И сколько пренебрежения и надменности в твоих словах. Твоя жена… — Заткнись. Не лезь в мои отношения с женой. — Я и не лезу. Живите, как хотите. Но шорты ты бы надел, а то не столь грозный, каким наверняка хочешь сейчас казаться. Кевина трясёт. От обиды, злобы, горечи. Его лицо пылает, и без зеркала он точно знает, что весь пунцовый. Пальцы не слушаются, натянуть боксеры и шорты получается не с первого раза. Тихо матерится, а хочется орать. Но рисковать карьерой не хочется куда сильнее. — Кевин, — Гвардиола говорит мягко, округло и даже… Тепло? Он слышит скрип подошв о гладкий серый пол, но поднять голову и посмотреть в лицо нет ни сил, ни желания. — Кевин, посмотри на меня, — мужчина обхватывает руками голову и пытается заглянуть ему в глаза. — Ты плачешь? — тихий вкрадчивый голос, который в другой ситуации успокоил бы, но сейчас это последняя капля. Кевин ненавидит себя за слабость, за уязвимость, за эти горькие слёзы, которые он не может остановить. Слёзы, совсем не по Гвардиоле, но разве сейчас он ему поверит. — Я… Не… Всё… — вместо связных предложений получается исторгнуть только плохо различимые клочки слов. Тренер обнимает его, как не делал прежде. Близкие, крепкие, полноценные объятья. Настоящие. И это куда ценнее всего, что было до этого. Он рыдает, как когда-то давно в детстве, такими горькими, жгучими слезами, словно выливалось всё, что накопилось за эти годы. Всё, что он не позволял себе выплакать по-настоящему, до самой последней капли. — Мне очень жаль. Я… — осечка, в которой слишком много неуверенности, совсем не свойственной Гвардиоле. Он никогда не видел его неуверенным. И из игроков уж точно никто не видел. — Я должен был понять. Должен был остановиться. Должен… — Кевин поднимает голову и сквозь слезы пытается разглядеть лицо тренера. Получалось откровенно плохо. Оно и к лучшему. — Мне правда очень жаль. Этого больше не повторится. — Тренер. — Пеп. Зови меня просто Пеп, сейчас ни к чему формальности. — Мне нужно обдумать, Пеп. Всё было слишком быстро, а секс с мужчинами не то, что я вообще практикую. Вы мне нравитесь. Как тренер, как человек. Но… Мне нужно время, чтобы всё обдумать. — Только не говори, что я у тебя первый мужчина. — Ну, как вам сказать… Так, как было сейчас, точно первый. — Да твою ж мать… — Вы думали, что я ебусь с мужиками направо и налево. — Нет, но я сам был профессиональным футболистом и знаю, как оно бывает. Когда проводишь слишком много времени с одноклубниками. Или в сборной. — Я тоже знаю, как это бывает. И некоторые вещи мне бы хотелось развидеть, — редкие, нервные смешки вырываются наружу. В этих объятьях так хорошо, что весь прошлый мрак кажется чем-то невероятно далёким. — Если это про кого-то из наших, я предпочту не знать. Мне их ещё тренировать. — Я с ними в душ хожу, так что мне вообще не легче. И вы всё ещё тренируете меня, что очень не хотелось бы менять. Если мы продолжим заниматься сексом, вам придётся как-то научиться не думать об этом. — Значит, может быть продолжение? Ты хороший человек и нравишься мне, я бы хотел быть с тобой ближе, — Гвардиола хоть и говорит ровно и спокойно, но это не голос того, кого он видел всё это время. Нет. Совсем другой. Ни резкости, ни наглости, ни самоуверенности. Вдруг Кевин понимает, что вот сейчас тренер честен и открыт с ним, как никогда. И уязвим. Циничная мысль, что вот такому Гвардиоле он может сделать по-настоящему больно, проносится в голове. Но ему не хочется. Совсем. — Возможно. Почему бы и нет? Только больше никакого члена в моей заднице. В вашу я бы попробовал. — Не дождёшься, — и они оба смеются, всё ещё находясь в объятьях. Конечно, они продолжили. Тогда Кевин понял, что просто не может отказаться. Слишком велик соблазн видеть тренера настолько оголённым. Видеть, как с каждой такой встречей надламывается и спадает ещё одна пластина брони. Где-то там, за всеми этими слоями совсем другой Гвардиола, которого он бы иначе никогда бы не увидел. Ему нравится это доверие. И не меньше нравится плата, которую за это доверие нужно платить. Однажды броня спала полностью, и Кевин узнал главный секрет тренера. Тот, который на самом деле разрушит его карьеру. О фанатичном обожании, почти религиозном поклонении, о жажде обладания, о насилии. И о пустоте, которая осталась в итоге. «Я хочу победить в этой чёртовой Лиге Чемпионов, чтобы доказать себе, что могу выиграть без него. Что я тоже гений, как и он. И тогда, может быть, мне перестанут сниться его слова в тот вечер. Может, я перестану слышать этот голос в минуты поражений. Но я знаю, что не будет никого, кем буду настолько сильно восхищаться и кого буду настолько сильно любить.» Кевин прекрасно понимает, что ему никогда не удастся соперничать с тем, другим. Фигуры слишком разной величины. Он и не надеется. Но тогда, после проигранного финала, он правда поверил, что не будет никого, кто сможет хотя бы попытаться занять это место. По осунувшимся плечам, по глубоким, почти старческим морщинам, по усталым и пустым глазам. Ту вершину не покорить никому. Но и его место никто не займёт. Значит, беспокоиться не о чем. А потом появляется он. Эрлинг. Совсем не похожий на того, другого. Огромный и нескладный. Простой и прямой настолько, что скулы сводит. Весёлый и располагающий. Иногда в редкие мгновения кажущийся слишком взрослым, совсем не по годам рассудительным, и в тоже время наивным, как маленький ребёнок. В нём всего настолько много, что порой с этим не может справиться даже сам парень. У окружающих получается и того хуже. Гвардиола говорит, что Эрлинг, конечно, не тот. И это правда. Эрлинг совершенно другой футболист, совершенно другой человек. Но Кевин прекрасно видит, как смотрит на него тренер, как он говорит о нём в их личных встречах. Что он вообще говорит о нём во время их личных встреч. Кроме того злополучного финала он больше не говорил о ком-то другом. А теперь только и разговоры, что об Эрлинге. Как бесят постоянные вопросы журналистов о нём, как встроить в команду, как решать вопрос с травматичностью, как он профессионален, как отдаёт всего себя в штрафной, как многому нужно его научить. Кевин знал, что однажды настанет мгновение, когда Гвардиола увидит в Эрлинге то, что видел в первом. То, что на самом деле их объединяет. Ни маниакальная увлечённость футболом, ни голевые рекорды, ни жажда побед. Нет. Кое-что куда более важное. Дар божий. И тогда особого отношения к Кевину больше не будет.