Сплетение судеб

      Если она и помнила что-то о девушке, что когда-то пела под люту министреля на городской площади, то лишь то, что та боялась темноты.       Она всегда ложилась спать с банкой светлячков на ночном столике, а в дни непогоды, когда и это не помогало, зажигала ночник своим же пламенем и наблюдала, как то мерцает в стекле, пока ее веки не закрывались сами собой. И когда она была не одна, а нуждалась в поддержке, ее согревал лежащий рядом с ней некто — некто, чье имя и лицо сейчас стали пустым местом в ее памяти. Милые пустячки, что он шептал ей на ухо, обнимая за плечи, заставляли забыть о тенях, наводнявших комнату.       Годы спустя, в чаще леса, не было ни шепота, ни объятий, ни тепла рядом, и тогда темнота становилась удушающей. Птицы да белки, с которыми она водилась днем, замолкали на закате, оставляя ее наедине с мыслями и бродящими за стеной тенями, и она сворачивалась калачиком в наскоро построенной хижине, лихорадочно зажигая лампы в каждом углу, чтобы чувствовать себя хоть немного менее потерянной, немного менее одинокой.       Это не помогало. Изнутри она сжигала себя дотла, но тьма, которую она стремилась прогнать, принеся свою душу в жертву всепоглощающему огню, не отступала никогда.       На смену Розалины давно пришла Синьора, её возлюбленного поглотила та самая тьма, от которой он бессильно пытался ее уберечь, но её страхи не исчезли никуда.       Ее первая ночь во дворце была кромешно темной, холодной и невероятно одинокой. Несмотря на то, что ей безропотно предоставляли все, что бы она ни потребовала, лампу она просить не стала. Остальные бы высмеяли ее за такую причуду — по крайней мере, так считала она. В их целях было свергнуть правительство небес, так кому нужен был жалкий Предвестник, не выносящий темноты? Узнай они, она была бы лишена своего единственного спасения и оставлена ​​гореть заживо, пока снег не похоронил жалкие останки ее пепла.       Она в исступлении щелкнула пальцами, отчаянно надеясь, что наружу вырвется пламя, и замерла, когда в руке не промелькнуло ни искры.       Порча. Конечно. Она все еще не привыкла к ледяной тюрьме, в которой теперь была заточена, да и сомневалась, что когда-нибудь привыкнет. Она пыталась снова и снова, и от каждой неудачной попытки в глазах набухали слезы, пока она не задрожала и не сдалась, свернувшись в самом глубоком углу своей кровати, как будто то, что манило в темноте, не могло достичь ее.       Манили её воспоминания, тени, чудовища. Их было не сосчитать. Дракон и его отродье, с которыми она отчаянно боролась, а также орды существ из Бездны, заслуживших ни что иное, как мучительную смерть в её огне. Помимо них, она видела людей. Те самые горожане, что когда-то преклонялись перед ней за ее ангельские мелодии, теперь изгоняли её, выкрикивая оскорбления, бросая камни, не желая видеть её в городе, ради которого она потеряла всё.       Она дала им то, чего они так слепо хотели. Она уединилась против своей воли, даже когда ее единственным и величайшим желанием было дать им защиту, в которой они так отчаянно нуждались. Прошли годы, а от их отторжения сердце все еще саднило; и, возможно, по причине, которую она так не могла понять до конца, они были правы.       Может быть, она и вправду была чудовищем. Примкнуть к организации, столь печально известной на континенте, значило это доказать.       Темнота её покоев болезненно напомнила ей об этом.       Она сидела без сна, пока не наступило бледное утро и белый диск солнца не покатился из-за гор, медленно, но верно изгоняя тени и оставляя за собой лишь серое полотно неба. Это был холодный и неприветливый рассвет, совсем не похожий на то, что ей обещал главный Предвестник («в конце опустошения мы встретим безупречный рассвет»). Она презирала саму мысль о существовании под этим беспросветным свинцовым небосводом. На самом деле она презирала в этой стране всё, начиная с её неба и заканчивая ее царицей.       Ее тело было лишь маской, фальшивкой, натянутой поверх сожженной души. Поутру скрыть следы недосыпа оказалось легче легкого. Прекрасная Леди, как её теперь называли, оставалась прекрасной навсегда.       Но она не могла, конечно, скрыть их от зоркого ока своей царицы. — Коломбина сказала, что ты боишься темноты.       Это было первым, что промолвила Архонт, едва охрана покинула зал. Наверняка она заранее собиралась обсудить настолько деликатный вопрос наедине. Тем не менее, лед пронзил и без того осохшие жилы Синьоры.       Она пришла во дворец не для того, чтобы представать перед коллегами, лишенная доспехов и защитной оболочки фальшивого тела. А говорить с Архонтом, которую она презирала, ровно как и всех богов, она не собиралась тем более. Ей нечем было с ней поделиться. — Коломбина много болтает, — холодно ответила она. Потребовалась вся ее сила воли, чтобы не выдать пронзившую ее дрожь. — Не вини ее. В конце концов, это ее работа — доносить до меня всяческие секреты. Хотя тебе не о чем беспокоиться. Никто не знает, кроме нас троих, и никто не станет использовать эту тайну против тебя.       Синьора уклончиво хмыкнула. Она была наслышана об излюбленных методах Фатуи. Все, что они делали, включало использование чего-либо против других. — Наверное, я просто не ожидала этого, — не сбивая ровного темпа чистого как лед голоса, продолжила Царица, — от кого-то, как ты.       Вот оно, еще одно напоминание о том, что когда-то Синьора была другой. Она надеялась, что с тюрьмой своей Порчи сможет забыть обо всем раз и навсегда. Но оказалось, что прошлое осталось с ней навсегда. Она видела его проблески в снах, в воспоминаниях, всплывающих в мыслях лишь на долю секунду и снова канущих в Лету, в разговорах, напоминавших ей о Мондштатде. И все та же чертова темнота преследовала ее, куда бы она не пошла.       Она притворилась спокойной, натянув маску безразличия, к которой уже успела привыкнуть. — Полагаю, уединение в темном лесу на протяжении веков не избавит никого от страхов. — Конечно, нет. И мне искренне жаль за глупую жестокость этого мира. Но…       Наступила тягучая пауза. Синьора напряглась, готовясь к неизбежному проявлению жалости — единственному, чего она не хотела и не заслуживала.       Вместо этого ее архонт протянула руку под трон и вынула… лампу. — Я знаю, что избавит.       В ее ладони стояла простая, соляная лампа на черной подставке, для которой не требовался огонь. Царица привстала с трона, преподнося подарок к лицу Синьоры. Из него струйками сочилось тепло, хотя внутри брикета соли ничего не горело. — Возьми, — сказала архонт, улыбаясь. Это была не та снисходительная, прохладная улыбка, что она носила в присутствии прислуги или гостей издалека. Мягкость этой улыбки напомнила Синьоре о том, как ее впервые привели в тронный зал; она была воистину нежной, полной сожаления и любви. Подлинной, насколько могла быть таковой на лице архонта.       Она взяла лампу. Пальцы сами потянулись к теплу, хватаясь за ниточки своей же энергии. В глубине выжженной души ей нравилось, что хоть у кого-то в этой ледяной стране хватило духу справиться о ней. В соляной лампе не могло быть скрытых мотивов. Словно утопающий за соломинку, она напрочь ухватилась за это знание. — Успокойся. В этом дворце тебе не нужно бояться темноты.       Её холодные пальцы коснулись груди Синьоры, прямо над тем, что раньше было ее сердцем, и на мгновение их взгляды, чисто-голубой и бледно-синий, сомкнулись. — Непорочное сияние нашей зари смоет ее навсегда.