What Are You?

— Что это? — тихо спрашивает Орзакс. Перси сглатывает, стоя на коленях, повисший в бесконечной пустой тьме. Он знает, что это сон, знает, что все это не реально, но ничто из этого не может изменить факта того, что он один, и вокруг темно, и дым такой густой, что он еле способен дышать. — Это — мой револьвер, — говорит парень голосом столь же грубым и жестким, каким он чувствует самого себя, освежеванным до костей и открытым. Без пальто он чувствует себя полуголым, незащищенным. Уязвимым. Ему не нравится то, что он ощущает, и от этого перехватывает дыхание, он наполовину задыхается от дыма, который выходит из его легких с каждым выдохом. — Да, но что это? — произносит Орзакс, будучи непостижимым образом бесконечно спокойным и одновременно с этим раздраженным тем, каким же медлительным был Перси. Едва заметные руки вертят сверкающую серебряную ленту, проворачивая револьвер снова и снова. Названия на стволах мелькают в глазах, темные шрамы на сверкающем металле. Перси вновь сглатывает. Он знает эти имена так же хорошо, как и свои собственные — даже лучше. Каждый вечер проводит по ним дрожащим пальцем и снова клянется отомстить под заходящим солнцем. — О... Оружие. — Хорошо. Голос никогда не меняется, по-прежнему низкий, глухой рев, который трудно различить на фоне воющей пустоты, трещащего в дыму папоротника, но почему-то Перси чувствует, что он удовлетворил его. — И что ты, Перси? Он подавляет в себе желание исправить демона, произнести свое полное имя на одном дыхании, не по годам развитое и претенциозное, и такое полезное для того, чтобы легко вписаться в предвзятые представления людей о том, кто он есть. Он не давал этому существу разрешения называть его Перси, оно не имеет права — но спорить здесь бесполезно, и вопрос, который ему задали, действительно сложный. Ответ на этот вопрос менее ясен, и для его поиска нужна вся его концентрация. — О... Оружие? — пытается парень с некоторой надеждой — потому что он, ох, он знает, такая же опасная вещь, как и его собственное создание. Они больше похожи, чем он признает на деле, его револьвер и он сам, оба изменчивые и разрушительные, и оба отчасти непредназначенные для этого мира. В отдаче после выстрела, вспышке воспламеняющегося пороха, они оба разгорячены, злы и голодны, уверены и тверды в своих целях. И, пусть это не та параллель, которую Перси любит проводить, он знает, что в некотором смысле и он, и его револьвер — просто оружие этого дыма, этой тьмы. Возможность дальше распростереть его волю, к большим деяниям приложить его руку, его собственные шахматные фигуры, созданные специально для убийств. Он старается не думать об этом, когда может себе позволить такую блажь. Неосязаемые руки хватают парня за волосы, тянут, откидывают голову назад. Снова сгребают его за рубашку спереди, за подбородок, клубы дыма увиваются вокруг него так близко, словно любовник, изображая некую пародию на объятия, извивающиеся, как у голодного удава. — "Неверный ответ", — думает он, когда состоящие из пепла пальцы прижимают теплое дуло к обнаженной части его горла, заходясь шипением и потрескиванием тлеющих углей, когда они соприкасаются. — Что ты, Перси? Но ведь Он — это так много всего: сирота, изобретатель орудий убийств, наемник, стрелок, часть группы, тугой комок гнева, мести и истекающей кровью нежности, мешанина шипов, таких плотных и острых, что сам он дивится, как кому-то удается дотронуться до него, не исполосовав себя на отдельные лоскуты. Оружие. Монстр в процессе становления. Опасность, для самого себя и всех остальных. — Кобура, — шепчет Перси и открывает рот. Смех окутывает все вокруг, мягкий и насмешливый, и ревущий, словно лесной пожар, но револьвер все так же проскальзывает ему в рот. Он тяжелый, такой тяжелый — и Персиваль не помнит чтобы он весил так много когда он держал его, когда не спал. В руках демона, однако, этого было вполне достаточно, чтобы пригвоздить его язык к самому дну его рта, достаточно, чтобы заставить челюсть широко, до боли открыться. — Я думал о марионетке, — довольно произносит Орзакс. — Возможно, о пальце на спусковом крючке. Но кобура тоже подойдет. Внутренности Перси скручиваются, его всего корежит от сожаления и желания взять свои слова обратно — и еще от чего-то темного, неуемного и голодного. Но слова уже были сказаны, и сейчас у него во рту револьвер, невообразимо тяжелый, препятствующий абсолютно всему, что желало бы сойти с его губ. Он не способен сделать что-либо, помимо того, чтобы продолжить стоять на коленях, подвешенный в темноте, окутанный клубами дыма. Металл нагревается на его языке, слюна скапливается в самых уголках рта и тонкими струйками вытекает из них, дым заполняет собой все пространство лишь больше. Каждый вздох полон им, густой, удушливый и почти невыносимый. Жар от него опаляет горло, сжигает его легкие — и Перси вбирает это, все это, не возражая, позволяет револьверу лежать во рту, а дыму сжигать, и знает, что это — то, для чего он был создан. То, что он заслуживает. Он просыпается, хватая ртом воздух, с мелкой испариной на лбу и скользкой, неуемной, голодной болью в животе. Ночь тихая, непоколебимая, бесконечно темная — и на мгновение парню кажется, что он слышит его, потрескивающий рев дыма, все еще отдающийся эхом в его ушах, смех, закрадывающийся в самые глубокие и темные пространства его черепа. Но это всего лишь костер, горящий ярким оранжево-красным пламенем в центре их импровизированного лагеря. Воздух, который Перси вдыхает, прохладный, чистый. Абсолютно пустой. Он не обжигает его легкие, не раздражает мягкие участки его горла. Никакие руки не сгребают и не удерживают его. Нет и медленно разогревающегося металла на языке, маслянисто-прогорклого и- не утешающего, абсолютно не утешающего. Он уверяет себя, прикасаясь большим пальцем к нижней губе, борясь с желанием надавить внутрь, что он не разочарован. Он засыпает, пытаясь убедить себя, что это не ложь.