Сер им

      Лето 1982 года, Катамарановск. Заместо пролога.       День у Альберта выдался премерзкий. Мигрень мучила с самого утра, голова болела нещадно и грозилась вот-вот расколоться, лопнуть, как переспелый арбуз. И Алик глубоко сомневался, что из трещины выйдет новая Афина Паллада.       Встал он в шесть, проспав всего три часа, оделся, причесался, выпил кофе на голодный желудок вместо нормального завтрака и помчался на работу. Отсидел в офисе до трёх часов дня и умышленно отказался от обеда. Его секретарша, Тамара Львовна, женщина лет пятидесяти, которую он предпочёл молодым посвистушкам с ветром в голове, попыталась насильно накормить его куриным супчиком собственного приготовления и напоить кофейком с умеренным добавлением коньячка (три четверти коньяка, четверть кофе), но Альберт насилу отбился от её заботы, потеряв в бою десяток нервных клеток. Знал, что суп вряд ли переварится, а от кофе он опьянеет.       Потом пришлось ехать через весь город на Гоголевскую. Альберт ненавидел эту улицу — дворы, усыпанные сигаретными бычками, а не розами, тухлые и тусклые дома-бедняки, запах огуречного рассола, вонючих тряпок, кошачьей мочи и запёкшиеся годами слои грязи. Он был жутко брезглив: мыл руки перед едой и после улицы всегда с мылом и дважды, всегда стелил салфетку на колени за обедом и никогда не спал с проститутками. Поэтому да, к Гоголевской и её населению испытывал только жалостливое отвращение, которое никак не мог перебороть. А вдвойне ненавидел Малину, который предложил устраивать пятничные собрания именно там, в однокомнатной хрущёвке с отсутствующим электричеством. Вонючий, жуткий клоповник.       Два часа кряду пришлось выслушивать бред сивой кобылы, который подавали под видом наполеоновских планов. Когда гениальные идеи принялись обсуждать, то в группе случился раскол, как и всегда. Тончик начал орать на цыгана. Цыган выкурил штук пять сладких вишнёвых сигарет и завонял всю крохотную кухню так, что Альберт не выдержал и открыл окно настежь — пахнуло духотой и застарелым мусором. Стрельников пытался прикинуться элементом интерьера, но выходило у него не очень. Малина орал на всех разом, и Альберт чувствовал, что ещё немного и крошечные молоточки, бьющие в виски тиком, превратятся в топорики и разрубят его несчастную голову на две части.       И всё ещё никакой Афины Паллады. Только Инна.       Он сумел сбежать раньше на целый час — много дел, не всё успел, очень жаль, позвоните потом, совсем некогда… Малина попытался его остановить, но Альберт отфутболил лучшего друга обратно прохладным: “В таком случае поедешь со мной встречать Инну.”       Встречать Инну Малина не хотел. Алик тоже, если быть совсем уж честным. С каждым годом она всё больше и больше становилась похожа на мать.       С Илоной Альберт познакомился больше двадцати лет назад — был ещё молодым и зелёным, только приехал в Москву и поступил на экономический, чтобы в последствии продолжить семейное дело с гробами и похоронами. И совершенно случайно познакомился с ней. Коренная москвичка на год младше, она училась на актёрском, читала Бродского наизусть, любила чай с сушёными лепестками цветов и прекрасно говорила на английском. У неё были длинные, лунные волосы, тонкие запястья с реками выступающих вен, надменные светлые глаза и неожиданно острая, жёсткая улыбка. Правда ко всей этой неземной красоте прикладывался капризный, крутой нрав и самоуверенность вселенского масштаба, но тогда Алик этого не замечал.       Они встречались. Потом Илона забеременела. Они поженились. Родилась Инна — два пятьсот сорок веса, сорок семь сантиметров счастья. Крохотная, в хрустящем белом конверте, со светлым пушком на голове, носом Илоны и его глазами. После было три года шаткого, кислого брака, похожего на сон под морфием — страшно, непонятно, потом просыпаешься весь в поту. Илона кричала, что он испортил ей карьеру и била хрусталь. Алик терпел и молчал. Затем, после окончания его учёбы переехали в Катамарановск. Ещё два года прожили во взаимном аду: Илона вышла из декрета и блистала мехами и голыми плечами на модных показах в качестве модели, побеждала в конкурсах красоты и снималась в рекламе. Алик скрипел зубами и спал на диване.       Развелись спустя пять лет неудачи. Альберт застал жену в постели с Ричардом Сапоговым и с чистой совестью выставил за дверь вместе со всеми немногочисленными пожитками. Илона немного поскандалила, но долго не печалилась и вскоре улетела в Америку с одним из своих многочисленных любовников. Кажется, вышла замуж во второй раз. Звонила раз в год на день рождения Инны, но та желанием общаться с матерью не горела. Удивительно.       Дочка два года прожила в Ереване, пока Альберт налаживал бизнес, доставшийся ему после смерти отца. И одним только законом не ограничивался, пошёл дальше… Там было не до бывшей жены и не до дочки. Потом, конечно, Инна ходила в школу здесь, в Катамарановске, дружила с сыном Стрельникова, а в шестнадцать сбежала в Москву поступать на актрису, закончила с отличием и теперь вот возвращалась окончательно, а не для того, чтобы показаться, вот, мол, я, папа, живая и здоровая.       Её нужно было встретить. Альберт приехал на станцию заранее и просто посидел в тишине, отдыхая. Нашёл где купить кофе, выпил и уселся на лавочку. Обессиленно привалился. У него болела голова. У него всё болело. Он так дико устал, что был готов уснуть прямо здесь и сейчас, прикорнуть на скамейке и ни о чём не думать. Подумал и купил ещё кофе, выхлебал тремя глотками и прошёлся туда-сюда, проветриваясь. Секретарша всегда говорила, что он очень бледненький и ему нужно побольше гулять, на что Алик справедливо отвечал, что гуляет посредством открытого окна — открыл и мысленно гуляет. Тамара Львовна обычно после этого крутила пальцем у виска, думая, что он не видит.       А Алик видел. Он всё видел, кроме… Кроме! Едва не сбив с ног, мимо промчалась девушка лет двадцати — ростом с вершок, с растрепавшимися тёмными волосами и огромной полотняной сумкой, которая превышала её размер вдвое. Пропыхтела: “Извините!”, подвинула узким плечиком и была такова, только и осталось после неё звонкое тук-тук-тук, каблучная дробь, отдавшаяся слабым, угасающим эхом. Головная боль неожиданно пропала, будто её и не было.       Альберт рассеянно проводил девушку взглядом. Подавил желание догнать и помочь с этой дурацкой огромной сумкой, которая заваливала её набок. Вытащил из кармана пиджака мальборо и закурил. Через пять минут и думать забыл о бегунье: пришла нужная электричка, из неё высыпались люди, он выбросил окурок и ловко поймал в крепкие объятия дочь, похожую на видение, а не на человека. Длинноволосая, блондинистая и остроглазая, она напоминала один из его кинжалов. Ещё десяток минут душился запахом пудры и дорогих польских духов. Когда они наконец уселись в Волгу, и Алик завёл мотор, то временно уснувшая мартышка с дисками проснулась и вдарила так, что у него зазвенело в ушах.       Вот тебе и три часа сна. Вот тебе и кофе вместо еды. Вот тебе и Илона — мысли о бывшей жене всегда вызывали аллергию, но теперь, видимо, переквалифицировались в мигрень.       Альберт тяжело вздохнул:       — Да, прямо Понтий Пилат…       Инна встрепенулась. Она запихнула в багажник десяток сумок и пакетов и теперь гордо восседала на переднем сиденье, гладкая, красивая, такая родная и чужая одновременно.       — Какой пилат? Калибского моля? — она по-девчоночьи тонко захихикала, сбросив весь груз материнского высокомерия, впитанного с молоком, и Алик улыбнулся едва-едва, уголком губ. Инна тем временем поправила кружевной рукавчик.       — Папа, ты же помнишь, что у Илоны сегодня день рождения?       Алик скривился, будто съел кислый лимон. Целиком, с кожурой. Он и забыл, что сегодня четырнадцатое, ну надо же… Проворчал для острастки, не сердясь на самом деле:       — Называй свою мать матерью.       Инна фыркнула так, будто он смешно пошутил. Однако шутить Алик умел только по-чёрному. Защебетала на какую-то простую, отвлечённую тему, и Альберт быстро потерял нить её монолога, она любила говорить обо всём и ни о чём одновременно. Лишь бы не о Бродском. Выезжая с импровизированной стоянки, он совершенно случайно зацепился взглядом за свою незнакомку, едва не пробившую в нём дыру — она и её сумка усиленно трамбовались в электричку до Подболотска.       Альберт снова почему-то улыбнулся. До следующего болезненного витка.