тёмно-алая роза.

И вновь новый день, наполненный однотипными событиями и всё той же пасмурной погодой. Дверь, с полюбившейся табличкой «открыто», ударяет по серыми дельфинчикам, что висели, скрепившись друг к другу, около входа, каждый раз оповещая о новоприбывшем клиенте. Некая самодельная игрушка, что появилась здесь совсем недавно. В лицо ударяет тёплый, приятный аромат кофе, свежих цветов и духов, напоминающие домашние имбирные пряники. Так мог пахнуть только один человек этого маленького укромного мирка. Он стоит около кассового аппарата, складывая из маленькой бумаги журавлика, своими тонкими, изящным пальцами. К сожалению белыми, как фарфоровая статуэтка молодой девы, сидящей около дерева и собирающей венок из полевых цветов. В ссадинах и, казалось, обгоревшей коже, тут и там сползающей. Запах его духов был настолько приятным и обволакивающим, что казалось, - он стоит совсем-совсем рядом. На расстоянии вытянутой руки. Или это не духи, а его благородный, природный запах? Его губы, с маленькими кровавыми ранками, но не перестающие казаться мягкими, расплываются в нежной, приятной улыбке. Недоделанный журавлик откладывается в сторону, а он плавной походкой подошел ближе, поправляя свой бейджик, на котором красивым почерком написано «Хан Джисон». Скорее всего, это он сам подписывал. Ведь такие прекрасные руки не могли писать по-другому. Ровно десять журавликов, что были подвешены на веревочки к потолку, плавно качнулись вслед за ним. Это было похоже на магию. Белую, как его руки. — Здравствуйте, снова свидание с прекрасной девушкой? — Как вы… — Ваши глаза. Они сияют ярче золотой люстры в прекрасном замке. Вы искренне счастливы. — Это так заметно? — Это так чувствуется. Короткий смешок, и он снова подошел к рабочему месту, поднимая свои прекрасные карие глаза на силуэт Минхо. — Опишите мне её. Ведь каждая внешность уникальна, как и цветок. Думаю, вы сами это увидите, когда подарите ей прекрасный букет. Кого именно нужно было описать, если никакой девушки не существует и не существовало в помине? — Карие, даже ореховые глаза, — голос слегка дрожит, — Знаете, как шоколадные конфеты с жидким ликером внутри. Волосы такие плавные, тоже каштановые, слегка вьющиеся. От неё всегда так приятно пахнет пряниками, что кажется - она сама является этой сладкой, домашней имбирной сладостью. И резкая тишина, давящая на уши. Быть может, он все понял? — Вы любите розы? — Предпочту на ваш вкус. И он подходит к вазе с тёмно-алыми розами. Аккуратно проводит по их лепестками дрожащими белыми пальцами. — Они подойдут, как никто более. Прекрасные, благородные цветы, пытающиеся спасти себя маленькими-маленькими шипами. Как жаль, что их лишают даже такой хрупкой защиты. Плавно, как-будто парит над землёй, Хан подошёл к рабочему месту, заворачивая одну, одинокую, но кажущуюся сильной, тёмно-алую розу, напоминающую Минхо глаза напротив, где на груди красовался бейджик с красиво выведенными буквами в имени «Хан Джисон». — Но почему одна? — Такой цветок лучше дарить в единственном экземпляре. Как символ силы и собственной защиты. Она вас поймёт. И снова краткая, мягкая улыбка, исчезающая после за кассовым аппаратом, что приятно звенел при нажатие на него белыми пальцами. А взгляд Минхо снова устремляется к журавликам, плавно качающимся в разные стороны, как-будто летели куда-то далеко-далеко. Ли как-то рассказывали про них. Но что именно - он не помнил. Кажется, что это было что-то очень-очень важное для него сейчас. Расплатившись, он уходит, оставляя цветок на всё том же рабочем столе. Ведь нет никакой девушки. Не было и запланированного свидания, личных встреч и нормальной любви. Ведь этот образ, отпечатавшийся на сетчатке — Хан Джисон, с прекрасными карими глазами, напоминающие конфеты с жидким ликером. С, немного вьющимися, каштановыми волосами, что плавно тряслись от дуновения ветра, что лился из приоткрытого окошка. Как десять журавликов, качающиеся на верёвочках. — Стойте, но как же?.. — Это вам, как приятный подарок. Вы же любите тёмно-алые розы. — Люблю. Люблю больше жизни. — Как и я вас люблю. Минхо развернулся, улавливая дуновения осеннего ветра. — Я буду вам предан. — И будете преданы мной. — Так значит, вы любите тёмно-алые розы? — Так же, как вами я буду любим. И снова улыбка. Такая болезненная, что казалось, бледная кожа порвётся от маленького контакта с напряжением. От неё было так приятно, что хотелось забрать. И целовать, целовать, целовать. — До новых встреч, мой юный ангел. — До скорой встречи, милый господин. Хо ушёл, оставив розу, обёрнутую в белую бумагу. И было так приятно, ставить ее в вазу, рядом с одиннадцатым готовым журавликом.

***

Тёплое лето прибежало незаметно. Казалось, что и не было того самого периода скользких дорог, метрового снега, а после страшной грязи и вечного дождя. Минхо снова проходил мимо этого маленького, недосягаемого мирка, откуда всегда пахнет молотым кофе и свежими цветами. Только вот, пряниками более не пахнет. Зашёл внутрь. Дельфины не звенят друг о дружку, а лежат на рабочем столе, рядом с двухсотым журавликом, у которого из спины тянулась белая, как его пальцы, нитка. В помещении пустота, только шуршащие звуки за слегка потрёпанным кассовым аппаратом. Подойдя ближе, оттуда резко выскочила женщина. Полная копия его. Только аромат ее был... печальным, какие-то луговые травы. Траур. И Лилии, только-только распустившиеся. Как-будто в них зародилась чужая жизнь. — Здравствуйте, вы за букетом? — Я за человеком. Хан Джисон. Сегодня не его смена? Глубокое молчание. И горькие слёзы, скатывающиеся по ее мешковатым синякам под глазами и таким же, как у него, щекам, с выделяющимися скулами. — Он больше не придёт. — А как же так, уволился? — Его больше нет. Он был смертельно болен. И снова тишина, разрезающаяся всхлипами. Но как же так? Ведь было всё так хорошо. И ведь не было печали боле. Только счастье, с тёмно-алыми розами в бумажных, белоснежных обёртках. И запах. Запах имбирных пряников. Только это не духи, а его благородный. Родной запах. Кажется, он где-то до сих пор витает здесь. Над кассовым аппаратом, рядом с дельфинчиками и местом, куда случайно попала серая краска, и над множеством новых журавликов, которых с каждым днём становилось всё больше и больше. А Минхо этого не видел. Не чувствовал. Надеялся. А двухсотого Джисон повесить не успел. Именно поэтому он мерно лежит, так и не дождавшись своего часа. Аккуратный, одинокий. Больной. Казалось, что и бумага у него такая же печальная. Серая, с лёгкими подтеками от слёз и горя, которые он успел перенять. А ещё боли. Страшной, съедающей каждый день, невыносимой боли. — Заверните мне вот эту розу. — Потому что он ее любил? Молчание. А что ещё можно было бы сейчас сказать, если кажется, что сердце вот-вот взорвется, распадется на многие-многие частицы. И в каждой будет его образ. Такой счастливый, мягкий, с приятной улыбкой. Но теперь взорвется не от переполняющей любви. А страшной боли, съедающей тоски. Тёмно-алая роза, всё в той же бумажной обёртке, осталась лежать там же, где Минхо оставил её тогда, когда Джисон был ещё жив, рядом с двухсотым журавликом, мерно лежащим на столе, серыми дельфинами, что он так старательно делал сам, сидя прямо за этим рабочим столом. Где-то там сбоку и правда всё так же оставался след от серой краски. Как-будто чувствовал. Знал, что так случится. Но не принял, не был рядом. Просто не смог. Осознавая, не смог проститься и принять скорую потерю. Ведь если бы он не увидел его такого счастливого, смог бы Ли Минхо воспроизвести его образ прямо сейчас? Улыбающегося до маленьких ямочек на впалых щёчках, с вечно что-то делающими руками, кожа на которых слегка потрескалась и облезала на костяшках, с тонким силуэтом, который от лёгкого мгновение мог разломиться пополам, как падающая капелька, которая от одного вздоха носом может упасть прямо на землю, если ты неправильно её перенесешь на листочек или другую поверхность. Чтобы она высохла, отпечаталась здесь навсегда, напоминая, как же правильно тогда ты поступил. — Не держите зла на него. — Я люблю его. — Но он больше не вернётся. — Буду любить, пока не кончатся мои годы. И ушёл, оставляя за спиной всё то, что было прожито. Но воспоминания он не оставит никогда. Воспоминания, о бледном-бледном мальчике, с дрожащими руками и белыми пальчиками, со слезающей кожей, как от неправильного загара. С карими глазами, похожими на шоколадные конфеты с жидким ликером; каштановыми вьющимися волосами, что колыхались от маленького дуновения ветра, как десять журавликов, висящих на потолке маленького цветочного ларька. Его бейджик, теперь лежащий мирно около аппарата, как-будто последнее, что отпечаталось на подкорке сетчатки, ведь на нём красивым, нет, до невозможности прекрасным почерком, было выведено такое нежное, как и его кожа, имя - «Хан Джисон». Он больше не вернётся. И Минхо там больше нету места. Ему нигде нет больше места. Лишь краткие воспоминания, последний журавлик и бейджик с красивым именем "Хан Джисон" будут напоминать ему о том, что на этой земле жил маленький бледный журавлик, любящий тёмно-алые розы и безумно пахнущий домашними имбирными пряниками. Это ведь его благородный, родной запах, который останется на обонятельных рецепторах, преследуя Минхо, где бы тот не находился. Он не сможет отпустить, забыть и полюбить. Ведь всё ещё безудержно влюблён. И последнее, что он слышит, как страшную мантру в старой хронике, смотря на двери семейного цветочного магазина: «— Прощай, мой юный ангел... —Прощай, отныне мой любимый господин».