Die Meditation

Никто ничего не отнял! Мне сладостно, что мы врозь. Целую Вас — через сотни Разъединяющих верст. ©️Марина Цветаева

В мире существует множество разновидностей атеизма: каждая не лишена своеобразной философии и стройности собственных обоснований. Нельзя просто не верить в богов; для всего нужна причина. В атеизме Мо заключена своего рода обида на несправедливость небес по отношению к нему. «Если где-то там и сидит некий нефритовый император, владыка седьмых небес Юй-Хуан Шан-ди, то уж кто-кто, а такая мелкая сошка, как этот Сюаньюй, будет интересовать его в самую последнюю очередь», — примерно таким образом рассуждает про себя юноша, и не то чтобы его рассуждения так уж далеки от истины. О чем проповедует конфуцианец, предлагающий почитать традиции и уважать родителей? Чему учит праведный даос, отринувший все земное? Буддисты, впавшие в вечную нирвану; христиане, столь стремящиеся вернуться в лоно божье? Концепция Диюя с его непременным воздаянием по всем грехам твоим особенно привлекает внимание юного Мо. Ему даже интересно с точки зрения начинающего исследователя, в чем он грешен пред высшим судом непостижимой справедливости в лице Яньло-вана. Он любит представлять различные исходы одного и того же события, размышлять о вариантах развития, воображать о том, как все могло бы быть, будь все иначе… Иногда ему кажется, что все это бред. Порой он находит логическое обоснование самой нерациональной своей идее. Всё это будто бы уже случалось. Некое чувство вечного дежавю. Многие реинкарнации и правда, подавленная их числом. Если бесконечность и можно в чем-либо выразить, ничто не выразит её лучше, чем это ощущение, никогда его не покидающее. Мо глядит на вечность, а вечность глядит на Мо в ответ. Эдакая игра в гляделки, где нет победителей и проигравших, ведь вещи подобного рода теряют свое значение пред лицом вечности. Сюаньюй часто задумывается о смерти. Не то чтобы он уже умирать готов, однако… В умирании ему видится прекрасная аллегория бытия, восхищающая его до глубины души. Он не может не восхищаться. И он восхищается со всей искренностью, на какую он только способен. Иногда ему слышится чей-то девичьи серебристый смех, прозрачная тень нежной улыбки и два винных омута кажутся призраками из прошлой жизни, и одиноко цветёт в своей надломленной прекрасности пион сорта «Сияние средь снегов». Неясная тень вырисовывается во мраке ночном, хрупкая ладонь чьей-то полупрозрачной правой руки тянется к нему, чтобы убить, чтобы спасти. Он тонет во мраке, сходит с ума (что для него, впрочем, совершенно не ново), он хочет понять, стремится добраться до сути, он хочет вернуться туда, куда нет возврата. Он хочет повернуть время вспять, что противоречит всем законам природы, что просто невозможно. Тогда голос Сюаньюя ломается, срывается на шепот, и лишь слетает с приоткрытых лепестков его уст троекратное: «Яо-гэ, Яо-гэ, Яо-гэ…» Он не знает, что это за человек, чье имя алой тушью у него в сердце записано, но он знает это чувство, эту тоску, навеки на дне зрачков поселившуюся. Однако, если бы этот человек (Яо-гэ, вновь повторяет он, смакуя каждый тон прекрасного имени) не был для него так важен, была бы ли столь безграничной и неутолимой печаль, переполняющая душу его от одного лишь воспоминания об имени?.. Призрачные тени пляшут на мрачных стенах и паркетах его комнаты, его тюрьмы. Серебрится неполная луна за оконной, за тюремной решеткой, щербато улыбается месяц, скалясь в своем кривозубом оскале и будто насмехаясь над ним. Таким неумехой, таким недотёпой. Оставаясь один в своей комнате, Сюаньюй часами может смотреть в зеркало, откуда в ответ глядит на него юноша-неформал. Слегка трепещут ярко накрашенные губы, по углам которых стекает помада, кровавым разводам подобная; чернильными слезами тушь рисует узоры на выбеленных щеках; пудра и румяна на его лице придают отчего-то ему сходство с посмертной маской покойника. Deadinside, он ещё больше размазывает косметику, смешивая цвета и краски. Он улыбается, и улыбка его ужасна… Прекрасной улыбка может быть лишь у одного человека, чьё имя тысячей кинжалов пронзает его израненный животрепещущий орган в груди с поломанными ребрами и сгоревшими дотла легкими. Улыбка, которая неизменно красит лицо, нежное, как яблоневый цвет, независимо от того, печаль ли, гнев ли, а может и радость тихо отражают родные до боли черты. Старший брат? А-Яо?.. Однажды оконные ставни распахиваются с лёгким скрипом, будто от ветра. Нервы натягиваются, как струны гуциня семиструнного. Что-то обрывается в его груди, какой-то шар надежды и света доламывает остатки сломанных рёбер, а в глазах появляются отблески некогда столь ослепительно-яркого света, переполнявшего всю его сущность. Мо Сюаньюй давно не верит в бога. По-сути, атеизм пропитал насквозь его разум до мозга костей, течёт по его артериям и венам вместо некогда пламенно-живой крови, однако… — Яо-гэ? — спрашивает он у пустоты. Что-то похожее на улыбку дотрагивается до мертвенно бледных губ, давно забывших следы косметики, наносимой когда-то неумелой рукой не-знатока. Своды его тюрьмы озаряются робким и несмелым сиянием. Пионово-белая пустота нежно улыбается ему в ответ.