Инклюзия

      Достоевскому снятся сны, красочные и яркие, не имеющие ничего общего с серой действительностью. Раз за разом они оседают в памяти, отпечатываются на сетчатке глаз, и просыпаясь, он чувствует себя потухшим, залитым водой костром, жалкой тенью себя самого.       Жизнь становится для него тарелкой остывшего позавчерашнего супа, настолько густого и вязкого, что при наполнении тарелки застывает мерзкой корочкой по краям — такой же бессмысленной. Кофе чёрной дорожкой просыпается мимо, руки слишком сильно дрожат, а белый круглый глаз кружки смотрит, кажется, прямо в него, и сразу становится настолько гадостно, что хочется не то утопиться, не то повеситься.       Фёдор не дает этому чувству заворожить себя слишком сильно, заливает кипяток в кружку, хлопает по щекам.       Несмотря на то, что он спит всю ночь, после пробуждения он не чувствует себя отдохнувшим: реальность будто бы трескается, разваливаясь на части столь уродливые, что сразу хочется вернуться обратно в постель. Сюжеты у его снов всегда разные, общее в них только одно — рядом с ним спутник, человек с громким голосом и глупыми шутками. Он скрашивает одиночество Фёдора, заставляя его улыбаться или, реже, тихо смеяться, и моментов этих ужасно много.       Только с ним Достоевский чувствует наконец спокойствие, вкушает эту непозволительную роскошь — полагаться на кого-то равного или, устав, опираться на чужое плечо. Возможность скрывать меньше, показывая себя настоящего со всеми изъянами и шероховатостями. Получать принятие. Хотя не скажешь, что их отношения полны доверия: скорее, они оба знают, что друг для друга всего лишь попутчики, развлечение, призванное скрасить чужой досуг.       Тем не менее, это кажется ему глотком родниковой воды в пустыне.       Их деятельность преступна... нет, чаще всего, она просто ужасающая. Море тел, отрубленные конечности, густое марево крови в воздухе... Она везде: на полу, стенах, даже на потолке. Фёдор морщится, смахивая несколько красных капель со своего лица, пока *** громко смеется и легко пинает чью-то оторванную ногу. Край его шинели, подброшенный неосторожным движением вверх, опадая, окунается прямо в кровавую лужу, и весёлое настроение *** мгновенно меняется: тот шипит словно рассерженный кот, подбирает шинель, расстроенно пытается её отряхнуть.       Красное на белом смотрится привлекательно, и это заставляет Фёдора улыбнуться.       *** поворачивается в его сторону и говорит что-то. Затем подходит, осторожным движением касается скулы: оказывается, Достоевский не убрал, а только сильнее размазал кровь по лицу. Фёдор всматривается в пустоту напротив. Он не помнит ни внешности, ни имени этого человека: детали постоянно от него ускользают, выцветают, размываются, будто песчаный замок на берегу моря смывает неосторожный прилив.       Так бывает со всеми снами. Но он помнит ощущения: тёплые большие ладони, глубокий насмешливый голос, чужое безумие и мягкую неспешность, кошачью грацию и длинные влажные волосы после душа. Он иногда помогал заплетать их в косу, в целомудренной ласке касаясь незащищенной шеи или ушей, а *** только довольно ластился, ещё больше подставляясь под эти прикосновения.       Не только поэтому он испытывает страдания: во снах у него есть планы, есть великая цель, которой он свято верен. У него даже есть тот, кто пусть недолго, но будет помнить его.       Достоевский моргает. Он снова сидит на кухне в своей квартире и непрерывно пялится в пустую кружку уже явно больше пяти минут. Кофейная гуща ложится на белые стенки причудливыми узорами, пятно на дне кажется похожим одновременно и на фигуру с зонтом, и на краба.       У него ничего нет.       Время неумолимо продолжает свой ход. Приходится взять себя в руки, чтобы банально не опоздать, так что большая часть его утренней рутины проходит практически на автопилоте. Сейчас Фёдор работает программистом в одной из ведущих охранных компаний, занимается тестированием различных систем или, проще говоря, взламывает чужие активы, проверяя их на надёжность.       Он примерный гражданин, который не делает ничего противозаконного, да и сама работа кажется для него слишком легкой, ничего не стоящей даже; и тем не менее она занимает большую часть его времени.       Жить отдельно Достоевский начал совсем недавно. Пришлось переехать, чтобы не беспокоить свою семью обострившейся бессонницей и ужасающим внешним видом. Снять небольшую двухкомнатную квартиру в центре не стало для него испытанием, благо позволяли финансы, да и сам он был человеком в большей степени аскетичным и к излишним тратам не склонным. Фёдор до сих пор навещает родителей несколько раз в неделю, и вместе они заказывают японскую доставку по вторникам и воскресеньям, когда устают от русской еды. У него есть небольшая собачка Холли (или Молли?.. в общем что-то подобное), но он слишком часто забывает даже её глупую кличку.       Ещё он никогда не ходил в воскресную школу.       Факты из его жизни накладываются друг на друга как дурацкий детский конструктор, настолько нелепо-безвкусно, что приходится тереть лоб и повторять про себя всё ещё раз, чтобы вдруг не запутаться.       Действительно ли он никогда не был в воскресной школе?       Во снах он постоянно в движении. Он и ещё тот, другой, его незнакомый друг. Они перебираются из города в город, иногда путешествуют и по странам, оставляя за собой след из мертвых людей и разрушенных зданий; впрочем, порой у них случаются и спокойные дни. Фёдор помнит неспешные прогулки по набережной, захудалые мотели и старые тихие улочки. Его гнетёт это чувство. Хочется бросить всё и всех, уехать, не оглядываясь назад, и участившиеся сны будто бы только сильнее подгоняют его. Достоевский словно в бреду хочет пройтись по тем же местам, понять, насколько они реальны в его голове и не сошёл ли он сам с ума.       И в какой-то момент парень действительно не выдерживает. Собирая полулихорадочно всё то немногое, что у него есть, он на секунду задумывается: ему хочется побывать везде и сразу, и потому он решает выбрать пункт назначения фактически наугад. Выбор падает на тот город, что первым всплывает в памяти.       Фёдор покупает один билет в Страсбург и о родителях даже не вспоминает.       Мир кажется декорацией из кривых, непрерывно сменяющих друг друга картонок.       На обычной автобусной остановке по пути к вокзалу его врасплох застигает дождь. Никакого навеса над остановкой, разумеется, нет, и приходится отойти под крышу ближайшего дома, стараясь не пропустить номер нужного транспорта.       Дождь идёт не такой уж и сильный, но асфальт сразу же покрывается тёмными пятнами, а фигуры людей как будто бледнеют, теряют четкость и смазываются из-за дождя, отступая на задний план. Возможно, только поэтому Фёдор замечает его.       Невысокий мужчина в коричневом пиджаке хорошего кроя проходит рядом, прикрывая лицо зонтом. Одетый броско, не по погоде, выделяющийся среди людей в шарфах и пальто, он выглядит чуждым, даже чужим, подобно мелькнувшей в театре кукол руке неловкого кукловода. И взгляд на нём удивительным образом не задерживается, перескакивает на прохожих, что идут рядом и между, теряется, сбивается. Фёдор хмурится: как человек, привыкший читать других, он остро чувствует — что-то не так. Странное чувство беспокоит, кружит голову. Достоевский силится окликнуть его, но не может: ни единого звука не срывается с губ.       К счастью, это непонятное чувство быстро проходит, заменяясь повседневной усталостью и тревогой последних дней; Фёдор отворачивается и забывает побеспокоившего его человека быстрее, чем увидел.       Ему пора в путь.       Дорога к заветному городу отнимает у него больше двадцати часов, и когда она наконец заканчивается, Фёдор с удовольствием меняет ставшее уже привычным купе на свежий воздух и долгожданное ощущение твердой поверхности под ногами. Всё же именно поезд он выбрал отнюдь не из любви к долгим тягучим тряскам в вагоне — хотя на этот раз ему везёт, людей в его вагоне оказывается критически мало, и за всю поездку он видит только двоих: ленивого курильщика через форточку в тамбуре и слегка нервную проводницу, — просто этот вид транспорта обычно подвергается менее тщательному таможенному контролю. Терпеть, когда кто-то чужой копается в твоих вещах, для Достоевского было решительно невыносимо; кроме того, у него при себе имелось оружие. Позволить себе отправиться в незнакомое место без каких-либо средств защиты он не мог даже представить.       Что ж, возможно, он всё-таки не был добропорядочным обывателем — и пожалуй, даже хорошим человеком.       Достоевский уже думал об этом раньше: всё происходящее в его кошмарных (по меркам нормального человека) снах не пугало его ни капельки — скорее, даже наоборот. Нет, он не наслаждался, но будто бы возвышался над происходящим, и при этом был его непосредственным участником, был судьей, вершителем своих собственных замыслов. Это невольно заставляло задуматься: кто же он на самом деле такой?       Сейчас и здесь, в Страсбурге, он чувствовал себя куда лучше, словно большая часть больных, навязчивых мыслей покинула его и вернулась другая, прагматичная часть его разума.       Отчасти он даже слегка боялся, что не найдёт здесь того, что ищет.       Дышать стало легче; немецкая архитектура незатейливо мешалась с французской, а широкие проспекты соседствовали с узкими улочками, по каналам неспешно ходили речные трамвайчики, полные шумных туристов. Вечерело, но, казалось, город только-только начинал оживать: фасады домов вовсю сияли разноцветными вывесками, а прохожих и парочек на улицах стало даже больше, чем днём.       Фёдор решает — для начала было неплохо бы подкрепиться и уже после обдумать, каким будет его следующий шаг. Для этого он направляется в одну из ближайших кофеен. Помещение внутри выглядит совершенно обычным: высокая барная стойка, белые потолки, подсвеченные висящими лампами в форме фонариков, мебель из темного дерева. Монохромная лаконичность. Фёдор легко присматривает себе свободный столик на одного недалеко от двери.       Меню, попавшее ему в руки, конечно же, оказывается полностью на французском. Достоевский изучает его внимательно, но от этого понимать написанное легче не становится; так что он поднимается, желая позвать кого-нибудь из персонала и попросить копию на английском языке или хотя бы перевести, и тут же налетает на одного из официантов.       — Je suis en route! — задорно кричит высокий парень в рабочей форме, оборачиваясь лицом к кухне; вперёд он не смотрит, собственно, только поэтому они и столкнулись.       — Excusez-moi monsieur, j'arrive tout de suite, — а это уже адресовано Фёдору, и прежде, чем тот успевает опомниться, парнишка птицей улетает в служебное помещение.       Не остается ничего другого, кроме как вернуться на место. Правда, долго скучать ему не приходится. Незадачливый официант появляется в тот момент, когда он почти заканчивает изучать раздел с основными блюдами, и Фёдор наконец может его хотя бы рассмотреть.       Это юноша, точно не старше его самого, с непослушной белоснежной шевелюрой; короткие пряди обрамляют приятное, хотя и не лишённое резких черт лицо, на левом глазу виден небольшой шрам, а с плеча свисает такая же белая, как и остальные волосы, длинная коса, явно не накладная. Он красив, и у Достоевского перехватывает на секунду дыхание. Не только от красоты: от кончиков пальцев до пят его словно током прошибает узнавание.       Парень напротив застывает прямо с блокнотом в руках.       Его разноцветный взгляд медленно загорается, прямо как у ребёнка, получившего свой подарок раньше Нового Года. Глаза у него тоже странные — разные, у одного радужка отдаёт ненормально-жёлтым, второй же лукаво-зелёный.       Достоевский откуда-то подсознательно знает, что тот сейчас будет нести полную чушь.       Всё так и есть: Гоголь тянет губы в улыбке настолько счастливо-широкой, что она становится почти жуткой, его брови стремительно ползут вверх, а затем выражение лица становится практически мученическим. Он открывает рот, потом закрывает его, и Достоевский отрешённо думает, что ещё никогда не видел подобного выражения на его лице, когда тот пытается сдержать нахлынувшие чувства.       Сам он впивается в колени пальцами, чтобы не схватиться за стол в попытке подавить внутреннюю дрожь, незаметно ловит каждую эмоцию, промелькнувшую на чужом, но всё равно таком знакомом лице. Гоголя не хватает молчать надолго: он всплёскивает руками, больше экзальтированно бросая, нежели роняя случайно на пол поднос с планшеткой, и выдает на чистейшем русском:       — Фёдор, я так соскучился! Мой дорогой друг, где же ты был?!       Когда его хватают за плечи, желая обнять, Достоевский цепенеет и почти отработанным движением просовывает руку в карман пальто, нащупывая в мягкой подкладке успокаивающий холодок револьвера.       Пока к ним бежит потревоженный шумом администратор, Николай, наконец что-то сообразив, ослабляет хватку; тем не менее одной рукой он всё ещё удерживает его за запястье, словно если отпустить, Фёдор мгновенно исчезнет, растворившись прямо в воздухе. Он бросает в сторону подошедшего несколько фраз на французском, и Фёдор, лишь от скуки полиставший в поезде разговорник, ни слова не понимает, но судя по тому, как люди вокруг поражённо затихают, это было что-то особенно нецензурное.       — Кто ты такой? — В горле пересыхает, а сам он пытается казаться злым, настороженным даже, хотя бы себе самому.       Гоголь дёргает плечами, смотрит в ответ неуверенно, и это так абсолютно неправильно.       — Я? — его голос звучит чуть расстроенно. — Давай выйдем наружу, не будем обсуждать это здесь.       Его настойчиво тянут в сторону двери, и Фёдор решает не вырываться. Они уже выходят на улицу, когда чужая рука смещается, плотнее обхватывая его собственную, но каким-то чудом сохраняя границы приличия: Гоголь не пытается переплести пальцы, и Достоевский этому рад. Его не отпускает чувство дежавю, и он пытается понять, но никак не может, почему ему вообще пришла в голову идея, что тот может хотеть что-то подобное сделать.       Он откровенно обескуражен. Гоголь, Николай Гоголь — человек, которого он абсолютно точно никогда не встречал, одновременно ему совершенно точно знаком.       Отойдя подальше от оживлённой улицы, они сворачивают в небольшой переулок. Ничего необычного в нём не находится: только пара мусорных баков и живописный кирпичный тупик. В голове бессистемно появляется мысль, что без куртки Гоголь быстро замёрзнет, ведь выскочил на улицу прямо так, в рабочем, не тратя лишнего времени на поиск верхней одежды. Достоевский отбрасывает от себя эту мысль, словно сминает бумажку. Не хватало ещё, чтобы он, не дай бог, волновался.       — Что ж, похоже, теперь ты уволен по-настоящему, — Фёдор вздыхает и пытается быть дружелюбным настолько, насколько это вообще возможно.       — Не, — хохотнули в ответ. — Одной работой больше, одной меньше, невелика разница.       Точно, подобному человеку, должно быть, тяжело задержаться на одном месте надолго.       — Может познакомимся для начала? Ну, прежде чем ты узнаешь обо всех остальных моих подработках? — и Фёдору похабно подмигивают.       — Рука.       — Упс, забыл, — Гоголь нехотя выпускает ладонь. — Так что думаешь?       Достоевский молча наставляет на него револьвер.       — Ой-ёй, как же страшно! Небось всю дорогу об этом мечтал, да? — Парень растягивает рот в притворном ужасе, поднимает руки словно преступник и делает шаг навстречу, останавливаясь только когда дуло смотрит ему прямо в лицо.        — Ну так что, стреляй, mon chéri! — Бодро мурлычет Гоголь, пока металл легко касается его шеи, того самого мягкого места под подбородком. Достоевский чувствует напряжение: невозможно ведь так натурально сыграть? И он замечает — зрачки у человека напротив расширены словно у наркомана, а ладони мелко дрожат.       — Ещё раз: кто ты такой? — чеканит он по слогам, решая: если солжёт — стрелять.       — Николай. Для друзей просто Коля. Но мы же друзья?       Рука с пистолетом медленно опускается.       — Друзья, — эхом повторяет Федор.       Он подносит руку ко лбу, словно от чужих слов у него резко разыгралась мигрень. Николай вдруг ёжится, растирая озябшие плечи, и вздыхает с явным облегчением. Он снова выглядит очень расслабленным, будто не на него минутой назад наставляли оружие, и неожиданно спрашивает:       — Ты в порядке?       Это до абсурда смешно.       — Нет, — помедлив, он повторяет чуть тише, — нет, я не знаю.       И дураку сейчас стало бы ясно: большая часть его воспоминаний — фальшивка, нелепо скроенная из разных частей, подогнанных друг к другу откровенно плохо и так глупо, что теперь он не знает, где заканчивается сам, а где начинается выдумка. Это из-за Гоголя он что-то вспоминал, а потому и решил закономерно, что тот может быть виноват... Но если сны правдивы, то Николай, скорее всего, такая же жертва. Даже больше, если они действительно связаны, он — его возможный союзник. Могло ли случиться так, что на них и напали одновременно?       ...что за глупости лезут в голову, разве возможно вообще напасть таким странным образом?       Коля вдруг чертыхается, внезапно вспомнив, скидывает с себя передник официанта, отправляя его прямиком в мусор, после долго роется в карманах брюк и выкидывает что-то ещё.       — Бутерброд, — отвечает он на выразительный взгляд. — Не доел, замотался, ну а затем появился ты.       Чёртов клоун, и ничем его не проймёшь, и всегда так, делает мысленную пометку Фёдор.       Гоголь не выдерживает чужое молчание долго.       — Теперь мы точно будем знакомы, — и протягивает широкую ладонь для рукопожатия.       Господи, какой же он странный.       — Моё имя ты уже знаешь.       — Мне хотелось бы услышать его от тебя.       — Федор Михайлович Достоевский, двадцати трёх лет от роду.       — Очень приятно! — совершенно искренне восклицает парень и слишком сильно трясет ему руку.       Пальцы у него ледяные, и Фёдор начинает снимать пальто.       Собеседник тушуется.       — Нет, ты это брось...       — Может хоть так? — Фёдор снимает только один рукав и приподнимает пальто в незатейливом приглашении.       Этот вариант Гоголя целиком устраивает: он позволяет накрыть себя тёплой тканью, прижимается близко, секунду-другую медлит, а затем приобнимает в ответ и кладёт руки прямо ему на пояс. Наглый.       Спрашивает:       — Может, ко мне?       — Нет, — качает головой Достоевский.       — Тогда... может, в мотель?       — Только если в разные комнаты.       — Идёт. Слушай, а пойдёшь со мной на свидание? После того, как мы всё спокойно обсудим.       Фёдор открывает рот и не знает, что на это лучше ответить. Впервые в жизни ему становится интересно — и поэтому он соглашается.       — Хорошо.       Гоголь сияет.