Ты её любишь?

— Кислый! – Саша врывается в раздевалку неугомонно-пышащим вихрем и смотрит на Андрея так, словно тот бессовестно стрельнул у него косарь и не вернул. — Скажи, пожалуйста, какого ты опять забыл у Яны? Его лицо багровое после тренировки, на висках поблескивает солёный пот, а густые брови настолько глубоко съехали к переносице, что Андрей без труда замечает небольшой залом, этакую угрюмую складочку, которую до невозможности хочется разгладить, если не утюгом, то как минимум пальцем. Она привлекает внимание, раздражает, нозит как комариный укус, и Кисляк с трудом отворачивается, натянув на лицо привычное беззаботно-ехидно выражение. Клоун. — А с каких пор ты интересуешься нашей крепкой дружбой? – язвительно отвечает он, снимая экипировку. — Кисляк. Взгляд у Саши серьёзный. Как у генерала в приёмной комиссии. Того и гляди выкрикнет суровое: «годен», бахнет печатью по личному делу и отправит на службу в Сахалин. От такого взгляда, совсем не свойственного 17-летнему салаге, хочется громко расхохотаться, нагло хмыкнуть Саньке в лицо и порекомендовать заменить Бакина в воротах — с такой-то аурой его за километр объезжать будут. Но Кострову явно не до шуток. Этот ревнивый олух настолько зациклился на Яне, что, кажется, с ума сходит. И, что ещё хуже, упрямо сводит остальных. С тех пор, как они начали встречаться, Саша сам не свой: то окрылённо-счастливый как Арлекино, то нервный и дерганный. Андрей не знает, в чем проблема: то ли Яна динамит Саню, то ли Костёр ошибся с выбором девушки, но эти их нескончаемые ссоры и сцены ревности порядком осточертели. Впрочем, выводить Кострова на ревность оказалось на удивление занятно. Он как маленький щенок: тяфкает, рычит, скалится, вентилирует резво хвостом, так и норовя вцепиться зубами в ногу. Да только силёнок не хватит. Кисляк знает это как никто другой. — Кислый, я с кем вообще разговариваю? Костёр начинает закипать, злиться, потрескивать — вот-вот вспыхнет в адский кострище, а Андрею попросту смешно. — Это ты у меня спрашиваешь? Не знаю, может, с Бакиным? Хэй, Бакин! Чего Саню динамишь? Не по-дружески как-то! Испуганный вратарь резко, словно опомнившись, поднимает тяжёлую голову и глядит на них глазами ребёнка: искренними, честными, открытыми. Ей Богу, почти что плачет. В этом весь Сенька — ранимый и восприимчивый, он многое принимает близко к сердцу. — Сань, я не… – щебечет растерянно. — Расслабься, Сень, – вздыхает Костров, уставившись на Андрея как на идиота. — Кислый просто шутить разучился. — Зато не разучился верить в дружбу между мальчиком и девочкой. — Остряк! — Не угадал. Кисляк. Андрей бодро подмигивает обоим и, весело взглянув на вскипевшего до предела Саню, закидывает махровое полотенце на плечо, деловито скрываясь за дверью душевых. В его стиле. Он, казалось бы, ни к чему не относится серьезно: день за днём, как заведенный, натягивает маску местного шута, мол, весь такой «мистер непосредственность» и «господин беззаботность». А на деле волком выть хочется. Скулить тоскливо с прытью блохастой бродяги и со злости нагадить в чьи-нибудь мягкие тапки. Желательно в сашины. Глядишь, перестанет докапываться до него со своей Самойловой. Своей. Андрея буквально корёжит от этого слова. Он терпеливо скрипит зубами, раздраженно сопит, подставляя вспотевшее лицо под холодную воду. Настроение ни к черту. Даже аппетит пропал и идти на встречу с той блондинкой, то ли Кристиной, то ли Кариной, уже совсем не хочется. А всё из-за блядского Кострова. Зациклился ведь на Яне, вцепился как клещ – ни подойти, ни поговорить. Занято. Жизнь Кострова и без того не пестрила яркими красками и интересными событиями. По крайней мере так казалось Андрею. А уж после встречи с Самойловой и подавно — свет клином на этой пай-девочке сошелся. До тренировки — Яна, после тренировки — Яна, по телефону — Яна, в СМС-ках опять-таки — Яна. Повсюду Яна. И не то что бы он был против, просто эта больная увлеченность когда-то его девчонкой раз за разом выводит из себя. Хочется кричать, не стесняясь выражений, ругаться, орать блаженным матом, пока голос не охрипнет. Хочется схватить Самойлову за руку и увести от Кострова как можно дальше. Зачем он ей вообще? Скучный, ревнивый, бесперспективный. С добрым багажом загонов и не самым простым характером. Ну что она в нем нашла? Чего нянчится как с дошкольником? Очевидно же, что он, Андрей, гораздо лучше: и лицом, и в хоккее, и в постели. Черт возьми, да у Кострова на лице написано: «д е в с т в е н н и к». Сколько она собирается с ним за ручку ходить? Год? Два? Или до самой свадьбы? Яна ведь, вопреки всей строгости отцовского воспитания, особым целомудрием не отличается. Это лишь с виду снежная королева и недоступная леди. А, стоит войти в доверие, сходить на пару свиданий, пригласить к себе на тортик с чаем — и дело в шляпе. Кисляк лично помнит каждый сантиметр ее мягкого тела, помнит длинные волосы, струящиеся по подушке и милое девичье смущение. Помнит и не намерен отдавать. Так уж вышло, что он не привык делиться: ни своими вещами, ни деньгами, ни девушками. Тем более с парнями из команды. А впрочем… Брехня это всё. Восьмидесятикилограммовая куча лжи и самообмана. Андрей давно понял, в чем дело. Понял, почему так тошно видеть блаженную улыбку Сани, пришедшего на лёд со свидания, и с досадой узнавать на его одежде сладкий парфюм Самойловой. Понял, почему ярость вскипает как ураган, когда эти двое целуются у ледового дворца, не стесняясь ни людей, ни Господа Бога. Ревнует. Как самый последний идиот. Как брошенная домохозяйка. До едкой горечи и желания закурить в форточку, да вот только нельзя – режим. Он яростно трет вехоткой ноющие после тренировки плечи и не сразу замечает, как в душ заходит Костров – молчаливый и надутый как серая жаба. И, поглядите, даже не смотрит в его сторону. Будто Андрей — пустое место, тифозный харчок под ногами. Будто это он виновен в мировом экономическом кризисе или недостатке воды в Африке. — Слышь, Костёр, - зовет сквозь усмешку Андрей, покосившись в сторону Саши. Дерьмовое решение. Отвратительное просто. Потому что всё веселье с лица смывает водой, стоит взгляду неожиданно зацепиться за блуждающие под тонкой кожей лопатки, перекатывающиеся мышцы и идеально-ровную линию позвоночника, заканчивающуюся у выразительных ямочек на пояснице. Костров безупречно сложен. Андрей почти завидует, наблюдая за тем, как мокрые дорожки очерчивают крепкий рельеф, спускаются ниже по длинным рукам, мелкими каплями собираясь на кончиках пальцев. Скотство. И неужели этот Аполлон достанется Самойловой? — Отвали, – лениво отрезает Костёр, всем своим видом демонстрируя абсолютное нежелание разговаривать. И Кисляк отвалил бы. С радостью оставил и Сашу, и Яну в покое, если бы не одно «но». То самое «но», на которое он, идиот, напоролся совсем недавно. Сдуру налетел как на ржавый гвоздь, как на старую арматуру – и теперь в груди что-то противно гноится, воняет, отзываясь раздражающей болью. Гвоздь этот, кривой и длинный, зовется ревностью. Безумной и мучительной. И ревнует Андрей не кого-то, а Сашу. Гребанного пай-мальчика Кострова. Осознал это далеко не сразу. Где-то спустя месяц после того как Костёр сошелся с Яной, всюду отсвечивая своей счастливой физиономией. Довольной до тошноты. Сперва наивно полагал, что просто не остыл, что по-прежнему любит Самойлову, оттого и пылко ревнует, столь отчаянно жаждая заполучить. Это была настолько логичная и правдоподобная версия, что он сам, дурак, поверил. Как ни глянь, а Яна хороша: умная, ответственная, собранная. За такими девушками в очередь выстраиваются. Потому что, не смотря на внешнюю холодность, они очень чуткие и нежные. И Яна нежная. Нежнее всех знакомых девчонок. Вот только красивая легенда рухнула так же быстро, как и появилась. Стоило Андрею получить от ворот поворот, хлёстко принимая один отказ за другим, как неотвратимая реальность тут же просочилась в душу. Навела свои порядки и расписалась размашистым почерком. Отшитый в десятый раз, он не почувствовал ничего: ни злости, ни всеобъемлющей тоски, ни досады. Не было даже банального азарта и духа соперничества — ровным счетом ничего. Всё стало пугающе очевидным. Андрей не любит ее. Никогда не любил. И бороться за Самойлову нет никакого желания. А затем Кристина усугубила и без того непростую ситуацию. Недалекая, глупая, способная разве что читать корешки его книг (и те с ошибками), она ярко контрастировала на фоне Кострова — умного мальчика, зубрящего физику и с аппетитом уминающего мамино печенье. Вот, с кем хочется разговаривать, перед кем не терпится блеснуть знаниями, процитировать Конфуция, обратиться к Оруэллу и Хаксли. Да будь его воля, Андрей бы рассказал Кострову уголовный кодекс от корки до корки, если бы младшего это интересовало. Но Саше неинтересно. Он не смотрит на него, не разговаривает. Они вообще мало разговаривают, если уж на то пошло. И Андрей боится. До чертиков боится проиграть сам себе в немой борьбе за Кострова. За его внимание и, как ему кажется, очень горячее сердце. Потому что, чтобы бороться, нужна отчаянная, почти безрассудная смелость. Та смелость, которая позволит задержать взгляд на Сане дольше положенного и сократить это смешное расстояние. Но у Кисляка кишка тонка. Потому молча смывает с себя ароматную пену и, обернув бедра полотенцем, уходит. Не оборачивается, не цепляется за манящий силуэт, пускай и очень хочется. Трус. *** — Ты меня вообще слушаешь? – обиженно дует пухлые губки Карина. Или все-таки Кристина? А, впрочем, Андрею всё равно. — Слушаю, – вяло отзывается он, безразлично наблюдая за тем, как невысокая блондинка расхаживает в его футболке по его же квартире. И почему-то эта картина режет глаз. Выбивается из общей композиции андреевой жизни и мировоззрения, будто эта девчонка – лишнее пятно, уродливая клякса на белоснежном полотне, от которой нужно избавиться как можно скорее, пока не впиталась. — А теперь ты меня послушай, – вздыхает и, растянув губы в небрежной улыбочке, поднимается с дивана, попутно натянув трусы. — Тебе пора. Собирайся. Проверь, чтоб ничего не забыла, и уходи. — То есть как..? — То есть ножками, Карин, – закатывает глаза Кисляк, постепенно теряя терпение. — Я вообще-то Кристина, – оскорбленно охает она, то и дело по-рыбьи открывая и закрывая рот. Раздражает. — Еще лучше, – Андрей не дожидается, когда зачатки мыслительной деятельности начнут эволюционировать в этой крашенной голове и, подобрав девчачьи вещи, гордо вручает их хозяйке. — Но как же… Погоди! — Послушай, Кристин, – Кисляк неожиданно повышает голос, привлекая внимание. — Мы отлично провели время, всё было супер, но у меня завтра рано тренировка. Я устал как собака и хочу по-человечески отоспаться. Слышишь? Поэтому тебе пора. — Но ты же позвонишь? – с тихой мольбой в голосе уточняет она, втискиваясь в маленькое желтое платье. — Позвоню, – лжёт. В очередной раз обещает то, чего никогда не выполнит. Он ловко помогает Кристине застегнуть молнию на спине и, вручив ей черную маленькую сумочку да удлинённое пальто, торопливо провожает до дверей. Почти силой выставляет в подъезд. Стыдно? Ни капли. Всё, о чем он может думать, так это долгожданная свобода и тишина, которая вот-вот обрушится на плечи. Буквально через пару секунд, когда квартира гордо выплюнет посторонних, и взгляд Кисляка перестанет натыкаться на чуждый, нежеланный силуэт. Скорее бы. Звук закрывающейся защелки дарит облегчение. Он – как глоток свежего воздуха – и Андрей никак не может надышаться. Проходит на кухню, открывает окно. За ним — продрогший город. Пестрит манящими огнями, грустит, кашляет. Противной моросью стекает по стеклу, почти плачет. Совершенно капризно и по-бабски. Но Андрею не жаль. Он равнодушно ставит чайник, бросая обиженный взгляд на сырые улицы за окном. Ему давно стало очевидно — в этом городе твои мечты сбываются у кого-то другого. Например, у Самойловой. Интересно, где она? Небось возит Кострова по улицам или строит глазки в отвратительно-уютной забегаловке, держит его за руку, заглядывает в глаза и… Дин-дон. Черт. Сказал же этой дуре: «проверь, чтоб ничего не забыла». Андрей мысленно ругается, сокрушается на исключительную женскую невнимательность, закатывает глаза и, прошлепав босыми ногами по полу, стремительно открывает дверь. — Ну я ведь просил..! – стало быть ворчит, но обрывается на полуслове. — Костёр? Ты чего здесь? Саша последний, кого Андрей ожидал увидеть на пороге своего дома. Тем более в таком виде: растрепанный, лохматый, с наспех застегнутой курткой – он до боли напоминает вымокшего воробья или доходягу. И Кисляк бы с радостью посмеялся, да только не успевает. — Это правда?! – Саша кричит как потерпевший, тяжело дышит, словно пробежал марафон, и взглядом уничтожает Андрея не на молекулы, а на ионы. — Правда что? – не понимает Кисляк. — Ты спал с Яной?! – взбешенный Костров не дожидается ответа. С силой толкает Андрея в грудь, роняя в его собственную квартиру, и влетает следом как сумасшедший. — Что ты за человек такой, Кисляк?! Сперва с Мариной отжигал за спиной у Щуки, теперь за Яной ухлёстываешь? Ну ты и сволочь! — Ты охренел?! Андрей не успевает опомниться, ошалело смотрит на слетевшего с катушек Саню, готовый вызывать не то психушку, не то наркодиспансер. Что за цирк он тут устроил? — Это ты охренел! Костёр кричит, злобно сопит чуть ли не в лицо Кислому, и Андрей в очередной раз замечает, что его голос совсем по-девчачьи срывается вверх «на поворотах». Если честно, отметил это давно — как только пришел в команду. Первые стычки и споры, первая ругань и отстаивание заброшенной на тренировке шайбы. Голос Сани, когда он взбешен, отчаянно стремится вверх, становится звонче, напоминая колокольчик. Очаровательная особенность. И сейчас эта особенность гневом небес обрушается на него, поражает молниями разгневанных глаз, вот-вот норовя уничтожить. — Слышь, Кост- — Заткнись! Я по-твоему совсем идиот?! – он красноречиво кивает на разобранный диван с помятыми простынями, который часом ранее Андрей удачно облюбовал с Кристиной. — Мне и слышать ничего не нужно. Твой вид и состояние квартиры говорят сами за себя! — Ну, видимо, идиот, – страдальчески закатывает глаза Андрей, не понимая, чего в Кострове все-таки больше: богатой фантазии или абсолютной юношеской дурости? Пожалуй, и того и другого. Он же, как-никак, уникум. — Че сказал?! — Да ниче! Не ори и послушай! Костров оторопело моргает. Видимо, не ожидал, что Кисляк повысит голос: строго и безапелляционно. Почти как его отец в суде. Это сравнение неприятно отзывается в груди, бьёт током и жалит исподтишка. Андрей терпеть не может орущего отца – фобия детства. Если кричит, значит, работает. А, если работает, значит ему нет дела ни до жены, ни до сына: только работа, работа и еще раз работа. Хренов делец. Но, оказывается, гены — штука смешная. Их не обманешь, не скроешь, не заткнешь за пояс, и сейчас, грубо перебивая Кострова, Кисляк как никогда похож на своего отца. Интересно, он бы им сейчас гордился? — С Самойловой я не спал и не собирался. — Ага, у вас «дружба между мальчиком и девочкой», я помню, – саркастично подмечает Костёр. — Не перебивай. Саша недоверчиво поджимает губы, смотрит сурово, как вчера в раздевалке, а Андрей понять не может: откуда это в нем? Он еще в школу ходит и пороха не нюхал, а смотрит так, будто бывалый вояка: тяжело, испытующе. — Яна сегодня и впрямь заходила – оставила права и ушла. Не веришь? Так они на столе, иди глянь. — Права? Андрей буквально видит, как с Кострова сходит былая спесь, а полыхающий гнев в глазах сменяют трезвость ума и внезапное осознание. Аллилуйя. Дошло наконец? — Да, Сань, права, – утвердительно кивает. — Я на днях на встречку выскочил, легавые чуть колес не лишили, а Федор Михайлович помог по старой дружбе. — А…, – Саша неловко смотрит в сторону разобранного дивана, думая, как начать. — А это, Костёр, тебя уже не касается, – многозначительно ухмыляется Кисляк. — Ну, если тебе, конечно, не нужен номерок некой Кристины. Впрочем, я не против – забирай. Глядишь, перестанет за мной всюду таскаться. Саня опускает голову, тушуется, неуверенно мнется в коридоре в этой своей перекошенной набок куртке, и неловко молчит. Стыдно. До свистящего дыхания и покрасневших ушей. Надо же, даже смущается так по-детски — как герой «Денискиных рассказов». Андрею хочется сгрести его в объятия, ободрить и ликующе завопить самому себе: «да, он рядом, он тут». Вот оно — мгновение, вот оно — желанное тепло, а всё остальное будет так, как и должно быть. Жизнь мозаикой, конструктором «Лего» складывается из моментов. И только ему решать, какие детали использовать. — Андрюх, я… — Да не парься. Морду не набил – уже спасибо, – отшучивается Кисляк, победно отмечая на лице Кострова улыбку. «Черт, Санёк, она идёт тебе гораздо больше того тупого взгляда» – беззвучно тянет Андрей, искренне жалея, что не может сказать этого вслух. Чайник закипает. Свистит. Надрывным воплем разрезает тишину, возвращая обоих в суровую реальность. — Ты раздевайся, проходи. Чаю хлебнешь, – Андрей машет рукой, приглашая, и резво ныряет в кухню, мимоходом выставляя на стол две чашки. — Спасибо, не откажусь. Костров оглядывается и, наверное, впервые видит квартиру Андрея изнутри. Ну, если не считать того дня, когда, поссорившись с родителями, завалился сюда без предупреждения. Вот только порог так и не переступил. Дверь открыла полуголая Марина – а дальше всё как в бреду: сырые лужи, зябкость продрогшего города, лавка на вокзале, полиция, Макеев… И очень много мыслей. Тяжелых, изнуряющих, сжирающих изнутри по кусочку. Он сам не уверен, почему так отреагировал и отчего столь яро жаждал раскрыть глаза Егору: то ли из обостренного чувства справедливости, то ли из неприязни к Марине, то ли… — Тебе с сахаром или без? — А..? С сахаром, – Саша растерянно моргает, выныривая из колодца тягостных воспоминаний, и, стягивая куртку, бросает ту на спинку дивана. — Ты еще раз извини, что я… — Проехали, Костёр, – настаивает Кисляк, и Саня сдается. Молча садится за стол, вытягивает ноги, и с долей неловкости наблюдает за нехитрыми манипуляциями, дожидаясь обещанной порции чая. Андрей заливает пакетики кипятком. У многих после секса — сигарета, у него — чай. Не очень крепкий, без ничего. Этакий «перекур» для спортсменов. Он уже не помнит аромата Карины… ее ведь так звали, да? Не помнит и то, как звучит ее голос, какого цвета глаза. Не уверен, что вообще заглядывал в лицо. Зато наизусть знает глаза Кострова: серые, пронзительные и безгранично-живые. В ясный солнечный день они наполняются весенней зеленью, поблескивают озерами русских степей, а на льду — голубеют колючим инеем. Хрустальным как туфелька у Золушки. Интересно, какого цвета они сейчас, в его кухне? — П-р-р-ошу, – театрально выделывается, с поклоном поставив перед Саней красную чашку. — Только не обожгись. Не хочу ругаться с шепелявым. — Иди ты, – хохочет Костров, и теперь Андрей ясно видит, что в эту минуту глаза его как зыбкий туман над сосновым лесом: густой и непроглядный. Он окутывает зеленые верхушки, безжалостно топит их в своих объятиях, обдает вечерней свежестью, и Кисляку хочется вдохнуть как можно глубже. Хочется раз и навсегда захлебнуться этим воздухом. Захлебнуться Сашей. От Кострова пахнет дождём и осенью. Той осенью, что врывается в квартиру сразу, стоит настежь распахнуть окно. Осенью, которая густеет под вечер, вызывая мурашки. Она срывает листья, плачет дождями и отлично сочетается с глинтвейном. И Андрею до чертиков хочется узнать, какие на вкус губы Сани после вина? — Твою мать! – задумавшись, он и сам обжигает язык, краем глаза замечая, как дергается Костров, подорвавшись на стуле. — Всё в порядке? Может, воды? — Не-не, пойдёт. Но Саша упёртый – не слушается. Молча летит к раковине, набирает холодной воды, гордо вручая Андрею стакан. Ему идёт эта кухня. Идёт приглушенный цвет стен, дизайнерское решение и такая житейско-хозяйская суета. Кисляк будто спит. Будто и этот холодный стакан в руке, и Саша вот-вот растает с рассветом. Растворится миражом. Будто утро так и жаждет над ним посмеяться и упрекнуть, мол, «тешься иллюзиями, влюбленный дурак». Холодная вода освежает. Возвращает трезвость ума и мыслей, на что Кисляк досадливо улыбается. Ему бы хотелось погрезить еще чуть-чуть, полюбоваться Костровым мгновение дольше. И это помутнение срывает тормоза. Андрей накрывает руку товарища своей и смотрит непривычно-серьезно, без прежнего веселья и понтов. — Ты её правда любишь? — Кислый, пожалуйста, – его пугает эта серьезность и эта тема, на которую он совсем не готов говорить. — Я спросил, – вторит Андрей, сильнее сжимая пальцами чужое запястье. — Ну так что? Любишь? А Саша не знает, что ответить. Упрямо молчит, теряется, отводит глаза. Ему хорошо с Яной. Неужели этого недостаточно? Они, два взрослых человека, могут часами разговаривать о пустяках, о предстоящем сашином поступлении, об учёбе, о родителях. Могут ходить в кино и держаться за руки во время сеанса, а потом еще час обниматься после закрытия. Им комфортно. Комфортно встречаться после тренировок, пить лимонный чай и кататься по хмурому городу. Но Яна никогда не разжигала в нём огонь. Еще ни разу Саше не хотелось зайти дальше невинных поцелуев или тёплых объятий. Одно время списывал это на стресс и семейные проблемы. О каких романах может идти речь, когда родной отец изменяет матери на глазах у всех? И это после стольких лет брака! Он разговаривал на эту тему с Самойловой, кричал и ругался, но она его не поняла. И порой она его совсем не понимает. Наверное, это нормально. Как ни глянь, а они разные. С разными семьями и взглядами, разными хобби и ценностями. И теперь Саша не уверен, что противоположности притягиваются. — Ну люблю, – свесив голову роняет Костров. — «Ну люблю» или «люблю»? Андрей не унимается. Требует ответов на вопросы, на которые Саша и сам не знает ответ. Он понятия не имеет, что чувствует к Самойловой, как и то, надолго ли у них этот роман? Он ревнует ее. Взрывается каждый раз, как только видит рядом с Андреем, и тут же летит к нему с очередной предъявой. Потому что не выносит. Не может спокойно смотреть, когда он садится к ней в машину или когда они вместе выходят из института. Не хочет слышать ничего о «мы были вместе» или «наши семьи долго дружат». Раздражает! Злость комом подкатывает к горлу, как только янин отец с сочувствием смотрит на Кислого. Костров легко читает этот взгляд. В нём короткое: «ты мне нравился больше». — Да какая разница?! – не выдерживает, нервно выдергивая руку. — Или хочешь сказать, что любишь ее больше?! — Люблю! Кисляк кричит. Нетерпеливо рявкает так раздраженно, как только умеет, и крепко хватает Кострова за шею. Безапелляционно, грубо, по-мужски. Ему совершенно плевать на Яну, плевать на правила, плевать на всё. Он сжимает сашину шею и властным рывком тянет на себя, отчаянно впившись в горячие после чая губы. Пьёт его. До сумасшествия и трясущихся коленей. Требовательно держит, целует, тянет затылок. Как же достало тормозить! Как надоело вечно пытаться что-то придумать, развязать его молчание своими вопросами и шутками. Кисляк ругает себя за это. Ругает прямо сейчас. Себя одного. Саша в его руках до невозможного вредный, горячий и перепуганный. Он протестующе мычит, судорожно вздыхает и толкает Андрея в грудь, ошалело глядя на него глазами обезумевшей лани. — Что ты творишь?! Низкий голос срывается, дрожит, льется через край, оседая в нависшей тишине непроглядным туманом. — А ты не знаешь? Самойлова еще не научила целоваться? Удар. Саша бьет метко, четко, тяжело. С размаху впечатывает кулак в андрееву челюсть, остро чувствуя, как взвывают костяшки. Он не знает, отчего так взбешен: то ли от того, что Кисляк пугающе бредит, сходит с ума, вытворяет всё, что в голову взбредёт, то ли от того, что вспоминает о Яне после поцелуя. После их поцелуя. — Урод! Наверное, он дает слабину. Потому что отказывается слушать разум, отказывается бежать в попытках уйти от случившегося как от кошмара. Всё так странно и изрядно глупо. Сердечные ритмы заглушают мысли, пьянят, и Саше, ей богу, хочется разрыдаться. Как многое они усложняют! Разбирают на части то, к чему можно отнестись гораздо проще. Подкрепляют опасениями, пропитывают эмоциями, угрюмо ставят печати: «это неправильно». А ходить за руку с нелюбимым человеком правильно?! А прикрываться ревностью Яны, когда на деле ревнуешь Кисляка, правильно?! Костров замахивается в очередной раз, цепко хватает Андрея за плечи и, кажется, вот-вот уничтожит. Выкинет в открытое окно как мусор, как всё самое лишнее из горестных мыслей. Распрощается раз и навсегда. Вот только не может. Вместо этого неожиданно льнет ближе и целует жадным, упоительным поцелуем. Царапает плечи, выдыхает как-то сипло, облегченно, упершись лбом в лоб Кисляка. — Охренеть… – вздыхает Андрей. — Заткнись, – плавным шепотом просит Костров. Он смотрит на него и неожиданно понимает, как сильно они похожи. Они не противоположности, не враги и даже не соперники. Они — два крайних нападающих. Два спортсмена с одинаковыми ранами, неодобрениями, упущениями и противостояниями. Талантливые хоккеисты, ежедневно сражающиеся за право выйти на лёд и, судя по всему, полные идиоты, с почти одинаковыми метаниями, страхами и сомнениями. Они, как звенья одной цепи, скрепляются, удачно сплетаясь в одно – новое. В их только начинающуюся историю.