nowruz

Танец Аяки не может быть ничем иным, кроме как продолжением ее самой — вот почему каждое представление она начинает с поцелуя. Танец Аяки может быть только продолжением леди Камисато, спрятанный за ширмой — вот почему каждый раз она устремляется вперед в дерзком поклоне, ловит тыльную сторону ладони Нилу, прежде чем заняться искусством собственного тела. Искусство посвящения Камисато создавалось тысячи лет, оно зародилось до того, как Аяке было дано имя, до того, как было дано имя ее клану, и до того, как боги узнали, что означают такие слова, как молитва и жертва. Женщина, что идет вперед с веером и вытянутым запястьем — это отголосок той молодой девушки, коей она когда-то являлась. И эхо каждой женщины до нее, и ее юного девичества тоже. Дочери Камисато, будь то помолвленные с молодыми господами, тенгу или тануки неизбежно падут, как листья, в храме леса Тиндзю. Они будут выказывать о своих желаниях с помощью контролируемого движения каблука или длинным движением руки и идеальным движением веера. Если девушка из клана Камисато не захочет уходить, то размышляет о веере, находящемся на расстоянии вытянутой руки, как и о возлюбленном, которого никогда не узнает, или о свободе, с которой она прощается. Если ее сердце подпрыгивает от радости при мысли о побеге из-под надзора семьи, тогда она склоняется к земле, вытянув все конечности, и это лучшее и самое трезвое воплощение статуи в покое. Независимо от ее обстоятельств, всегда было так, что молодая девушка Камисато поднимается по ступенькам и предстает перед лесом. Она не просит прощения, не ищет подтверждения, не делает ничего, она ищет правду о самой себе. В отражении вод святилища.

***

Танец Нилу не может быть всем, но он старается изо всех сил угодить всем зрителям. Танец Нилу не может быть всем, — вот почему каждый раз, когда она преклоняет колено на сцене, она поднимает голову, чтобы встретиться взглядом со всеми зрителями. Она благодарит их с ослепительной улыбкой на губах. Театр может быть чем угодно, и именно поэтому его исполнители должны быть всем; это утешение, которого ищут глубокой ночью неуверенные в себе исследователи. И восторг детей, ускользающих от занятий. Танец — лишь составная часть великолепия театра, так что Нилу не может претендовать на то, чтобы быть чем-то большим, чем лотос, парящий в оазисе, освещенный, словно золото, своими спутниками. В моменты, когда Нилу закрывает лицо руками и склоняется в пируэте, она чувствует, что может быть всем — понемногу всем. Будто больной, сбежавший, чтобы найти последнюю искру радости в этом мире. Или жена, которая пришла, чтобы отвлечься от напряженного брака. Если Нилу может быть всем, пусть она будет ничем. Так же, как и формулирование мечты каждого, превращенный в почти забытый танец тела, правая рука вытянута вперед по большому кругу, и обеими руками выталкивает все заботы из груди. Пусть она будет учителем, который учит способам, помогающим на время избежать тьмы реальности; или историком, что ведет хронику боя. Нилу забывает себя, когда находится на сцене. Потому что она — не она. Она — это все. Она возвращается только в объятия Аяки, чтобы прижать их губы друг к другу, и приветствовать возвращение домой.