Легион, это Кобра. Приём.
Моя церковь не предлагает отпущения грехов, Она говорит мне: «Поклоняйся в спальне». Take me to church — Hozier
В такие моменты отчего-то все мысли вылетают из головы, словно твои мозги в одно касание на спусковой крючок вышибают из черепной коробки. Даже те три извилины, которые отвечают за повторяющийся раз за разом вопрос «жив ещё, или уже кранты?». Это как мантра. Ритуал. Вредная привычка похлеще пристрастия к табаку, у которой идёшь на поводу, только продрав глаза после сна, хотя уже как месяц просыпаешься в зелёной зоне. Ёбаное «с добрым утром» от барахлящей временами психики. А в зелёной зоне, чтобы сдохнуть, нужно очень постараться, поэтому вопрос звучит крайне неактуально и даже тупо, но, к сожалению, мозгу как-то похер на такие условности, и он продолжает воспроизводить это день за днём, просто потому что так запрограммирован. Что уж говорить, когда ты за чертой зелёной зоны сидишь где-то жопой в песке под шквальным и ждёшь огневой поддержки с воздуха, совершенно неуверенный в том, что ещё не труп, а всё вокруг — не предсмертная галлюцинация, и начинаешь со мрачной отстранённостью осматривать себя на наличие рук и ног в полной комплектации. Потому что иногда и правда хер разберёшь по каким-то внутренним ощущениям, он ведь не омега, который измену может почувствовать, потому что у него, блять, интуиция… Как это вообще работает? Легче и надёжнее просто проверить, посмотреть своими глазами, если они ещё на месте, сколько в теле дырок, не считая тех, что были при нём с рождения. Но в такие-мать-их-моменты, как этот, все мысли вылетают из головы, как божье благословение. И даже эта заевшая пластинка. В ушах звенит так, что, кажется, уже райские колокола заходятся в твою честь, и в первые секунды сложно понять, кто ты и зачем. Но спустя каких-то пару мгновений Чонгук всё-таки понимает: и кто он, и зачем. И даже понимает, куда бежать и по какую сторону стены упасть, чтобы не прилетело. На инстинктах и на негнущихся ногах делает рывок и падает на землю с высоты собственного роста почти плашмя. На какое-то время нервные окончания отмирают, одаривая чувством, будто тела нет или оно попросту разучилось болеть. В ушах продолжает резать белым шумом, и только глаза ещё хоть как-то реагируют на происходящее вокруг, а следом за ними с пробуксовкой включаются мозги. Поэтому следующее, что он делает, — это думает. Думает о том, что им пиздец. Хотя в полной мере оценить нынешнее положение не может, вырывая из картинки перед глазами только элементарное. Во-первых, их временную базу подорвали, заставили взлететь на воздух и развеяться по ветру. Во-вторых, судя по плотному огню со всех сторон, их взяли в кольцо. А в-третьих… В-третьих, кажется, они свою задачу по обеспечению безопасности группы специалистов провалили с таким треском, что его услышали из Багдада. Взрыв был нехилым. А он ведь говорил, что этот городок… как его там? Чон не помнил, у него на наименования населённых пунктов была выборочная амнезия. Единственный город во всём Ираке, название которого он хоть как-то вдолбил себе в башку, был Киркук, где дислоцировался основной миротворческий контингент Кореи. Да и оно ему надо? Лишняя информация, которую потом заебёшься забывать. Так вот, он говорил, что не стоило сюда лезть, что это место не под их контролем и даже не под контролем американцев. Но от него отмахнулись, как от обычного паникёра, мол, какое-то очередное захолустье, изувеченное бомбёжками, где остались одни только старики да женщины с детьми. А дороги восстанавливать надо, те самые, которые в ошмётки ещё несколько месяцев назад разносили «Апачи». Ещё альфа понимает следующее, пока, немного высунувшись из-за угла, почти вслепую поливает очередями соседнее здание в районе третьего этажа: на подкрепление рассчитывать не стоит. Отсюда до Киркука не так уж и далеко, но с учётом разбомблённых дорог основная база находится всё равно что на другом конце света. — Монстр ноль один, это Легион. Приём, — не слыша собственного голоса из-за звона в ушах, произносит Чонгук, пытаясь игнорировать, как мерзко на зубах скрипит песок, и тут же убирает рацию, не дожидаясь ответа, потому что вряд ли сможет его расслышать. Главное — просто обозначить, что жив. Если ещё есть кому. Очередной пустой магазин летит в сторону, и Чон берёт передышку, давая возможность иракцам нашпиговать стену за спиной свинцом по самое не балуй. Пара пуль разрывают в пыль штукатурку где-то над головой. И от этого ушные каналы пробивает само собой, только звон всё равно не уходит, но слышно становится в разы лучше. — Сука… Стреляют из дома слева. Какой-то мудак додумался побегать между квартирами и этажами, чтобы выловить Чона из слепой зоны. И это забавляет. «Не поленился же», — хмыкает Гук, сползая ещё ниже и почти ложась на землю. В эфире слабо, но различимо раздаётся знакомый бесцветный голос Намджуна: — Легион, это Монстр ноль один. Вижу твоё местонахождение. Отступай к серому зданию на два часа, прикроем тебя. Приём. Альфа мажет взглядом по своему укрытию, понимая, что если выйдет отсюда, то окажется как на ладони, но оставаться здесь — всё равно что решить суициднуться. Варианта только два: сдохни или умри, но он решает воспользоваться первым, тем, где есть шанс попытать удачу и доковылять перебежками до здания. — Ноль один, Легион. Дублирую, серое здание на два часа в сорока метрах от меня. Вас понял, выполняю. Приём. — Легион, всё верно. Конец связи. В следующую минуту начинается такая хаотичная перестрелка, что Чонгуку хочется уверовать в Бога и помолиться ему, чтобы ни одна шальная не догнала его в этом забеге на короткую дистанцию. Но он не припоминает ни одной молитвы и к тому же очень быстро оказывается внутри, втянутый кем-то за шкирку в дверной проём. — Не ранен, Гук? — интересуется пацан, один из той группы инженеров и хилов, которым они должны были обеспечить безопасность. Чудно. Хоть один выжил. И то без его помощи. — Порядок, Тэ, — кивает он знакомому альфе-медику, чувствуя слабое облегчение. Чувак хоть и странный, но довольно забавный, поэтому найти его потом обуглившимся и под завалами было бы неприятно. — Сколько? Ким не отвечает, какое-то время осматривает, чуть ли не ощупывая Чона со всех сторон, словно ёмкий ответ «порядок» его совершенно не устроил, и кивает каким-то своим выводам. — Семь человек, — говорит Тэхён, перехватывая крепче свою медицинскую сумку, с которой всегда таскается для таких случаев, как этот. Хотя такое у них впервые. Выглядит он сносно: присыпанный пылью с ног до головы, что даже длинные чёрные ресницы выбелило, и помятый с некоторых сторон до багровых ссадин и сочащихся порезов, но живой и на своих двоих. — С тобой — восемь. «Видимо, те, кого по счастливой случайности не оказалось в этот момент в здании», — думает Чонгук. И восемь — это уже неплохо. Это не три и не два. Хотя, конечно, ещё не вечер. На первом этаже, помимо Тэхёна, находятся ещё двое. — Повеселей, Шуга, — улыбается Чимин, привалившись к стене и свободной рукой откидывая назад пряди иссиня-чёрных волос, что падают на взмокший лоб и прилипают. — И лицо попроще. — Я и так в полном восторге, — отрываясь от окна с винтовкой и присаживаясь, недовольно кидает Юнги. Так же резко, как отшвыривает от себя пустой магазин. Он настроение младшего не разделяет. Собственно, как и Чонгук. Собственно, как и любой нормальный человек. На лице у Шуги написано: этот день успел изрядно его подзаебать. И дело даже не в происходящем вокруг, а в том, что уже девять часов, а Мин не в койке и не в горизонтальном положении, готовый видеть сны, а здесь. И полежать ему не светит ещё ближайшие сутки, если не пристрелят раньше. Чон вспоминает Киркук и день, когда кто-то сожрал мандарины Шуги, — единственный полукилограммовый пакетик на весь лагерь, — тогда лицо Юнги выглядело почти так же, только вместо привычной усталости было лёгкое желание убивать. Такое ненавязчивое, знаете, когда просто хочется пырнуть пару человек ради профилактики гнева. Губы сами кривятся в улыбке, но, когда взгляд непроизвольно перетекает на второго альфу и их поднятые вверх уголки губ отзеркаливаются, какие-либо приятные эмоции быстро гаснут, словно и не было этой секундной ностальгии. Шугу Чон видеть рад до зубного скрежета, но вот Пака… Он снова смотрит на его рот, растянутый в тридцать два, и отводит взгляд. Какого хера он ещё не сдох? Этот Пак Чимин.***
Через несколько часов вся улица погружается в тишину. Разряжать обоймы безрезультатно надоедает даже иракцам, маниакальному усердию которых Чонгук успел позавидовать. Ему бы палить надоело ещё часа полтора назад. — И чё теперь? — тянет куда-то в темноту за окнами Хосок, но аккуратно так, из-за угла, потому что в здании напротив снайпер. — Снять бы его, — опять куда в ночь и улицу без единого горящего фонаря. — Нечем, — негромко отвечает Сокджин, словно Хоуп не знает, что на восемь человек у них ни одной снайперской винтовки. — И желудок забить тоже нечем. Вертушек не будет, как сказал Джун, что, в принципе, логично, учитывая, как плотно к друг другу посажены здания. Попытайся взорвать соседнее с воздуха — и тем, кто находится сейчас здесь, не поздоровится. Подкрепление подоспеет только к утру из-за дорог. Иракцы к ним не сунутся. Подождут рассвета в надежде снять кого-то в окне да свалят по-тихому. Не в их характере действовать более смело. Поэтому все как-то успокаиваются к этому моменту, давая волю простым желаниям — поспать, пожрать и дальше по списку. В соседней комнате периодически кто-то стонет или вскрикивает, и, когда начинается очередная возня с полувздохами, в дверях появляется Тэхён. — Чонгук, нужна твоя помощь, — осторожно просит он, будто Гук ему когда-нибудь в чём-нибудь отказывал. Идти туда не хочется, потому что Чон не переносит такие вещи, как бы странно в существующих реалиях это ни звучало. Чужие страдания заставляют не смыкать глаз по ночам в отличие от смертей. Со вторым всё просто, там уже забвение, отсутствие боли, возможно, какое-то подобие жизни после смерти, хотя в такое он не верит. Но вот с первым… Становится просто страшно однажды оказаться одним из таких бедолаг, раскуроченных, воющих сквозь сцепленные зубы, истекающих часами кровью. Но он идёт. Проходит в помещение, освещённое только налобным фонариком Кима, и ничего не видит дальше луча света. В нос ударяет резкий запах ржавчины, бинтов и чужих испражнений. В дальнем углу, склонившись над парнем, сидит Пак, но, когда они подходят ближе, Чонгук понимает, что он тут не моральной поддержки ради. Одной рукой Чимин до вздутых вен вжимает в пол человека, второй гладит того по голове, постоянно повторяя на грани слышимости лживую чушь про то, что всё будет хорошо и что скоро станет не больно. — Он очнулся и в бреду стянул повязку. Нужно наложить новую, — объясняет Ким и отступает в сторону, чтобы Чонгук смог приблизиться. — Подержите, пока я не закончу. Они растягивают парня по рукам, и сначала кажется, что всё не так уж и ужасно, если абстрагироваться. Но в какой-то момент в пучке света глаза альфы стекленеют, уставившись на ногу, точнее, на её отсутствие, на бурое пятно, на порхающие тонкие пальцы медика, блестящие и влажные. Из-за зрелища перед глазами начинают барахлить и уши, и нос. И резко всего становится слишком много. Много запахов на грани тошнотворной вони, много стонов, шёпота и бормотания. Много. Много боли и слишком мало воздуха. Дыхание рвётся, становясь неравномерным, а под пальцами чужая рука вот-вот станет сильнее его собственных двух, но совсем рядом звучит голос: — Смотри на меня. Просто смотри на меня. И Чонгук смотрит. Смотрит сначала с неохотой, а потом так, словно от этого зависит его жизнь, а не вывернутый наизнанку желудок и трёхсекундное головокружение, которыми грозила эта картина. Обмирает весь, щурясь и скользя по коже, покрытой слоем копоти и пыли, забившейся в поры. «У Чимина пухлые губы. Мягкие», — думает Гук, хотя ни разу их не касался. И глаза такие тёмные, что в этой полутьме каждый зрачок похож на чёрную дыру — гравитационную ловушку, сулящую смерть. Хочется понять, что прячется под рядами опущенных вниз ресниц. О чём он сейчас думает? О том, что Чон слабак, которого замутило от вида окровавленной культи? От этой мысли желание пялиться в лицо напротив пропадает так же мгновенно, как и появляется. Но глаза оторвать всё равно не получается. Даже тогда, когда человек на полу теряет сознание. Есть что-то в этой роже, отчего Гук чувствует себя попавшим в свет фар зайцем. Ни моргнуть, ни сдвинуться с места. За свою жизнь он повидал много разных альф. От здоровых, как нерушимая скала, ублюдков вроде Намджуна, источающих лишь один безмолвный приказ «на колени» до мелких крепко сбитых пацанов, берущих омег лишь одним своим упрямым нахальством и выражением лица типа «мне вообще похуй», как Шуга. Низкие и пухлые, перекачанные и в меру подтянутые, высокие и худощавые, прямые, как шпала, и самые обычные, за которых и взгляд не зацепится в толпе. Но Чонгук никогда не видел таких альф, как Чимин. Тем более здесь, среди этого тестостеронового скопления бравых вояк. Он помнил тот день, когда впервые чётко осознал разницу между Паком и остальными. Это было в зелёной зоне, под пыльным тентом, где командование организовало им тренажёрку. Штанги, гантели и блины на разный вес в таком количестве, что грифов явно не хватало, скамейки, сбитые из деревянных коробов, и отдельно стоящая пустая тара из-под боеприпасов вроде стульев, куда можно было упасть между подходами и передохнуть. Выглядело аутентично. Тут даже CD-проигрыватель имелся со скудным набором дисков с попсой и около-рэпом. Через месяц все выучили наизусть каждую песню из ста повторяющихся по кругу и могли продолжить любую строчку даже поднятые посреди ночи после отбоя. Идею подсмотрели у американцев, и в итоге вышло неплохо, хотя Чонгук изначально сомневался в данной затее. Нахера кому-то в такую жару лишний раз напрягаться, обливаясь потом? Но тренажёрка никогда не пустовала, словно им действительно, помимо обычных нагрузок, нужны были дополнительные, чтобы выпустить пар, потягать железо, стать ещё больше, сильнее, рельефнее и сделать мышцы ещё твёрже, как сталь, будто каждый из них верил, что после этого пули в них входить будут, как в пластины броника — с глухим стуком и не на вылет. В любом случае, чем бы ни тешились, лишь бы с ума не сходили. Гук тоже бывал здесь часто, но в тот день почему-то пожалел, что пришёл. Солнце палило нещадно, и никакой тент от этой жары не спасал. Ему казалось, что если бы он сейчас провалился в ад, то не почувствовал бы никакой разницы в перепаде температур. По спине неприятно ползли капли пота, исчезая за поясом уже давно влажных брюк, и весь он был насквозь мокрый, словно после душа. Если бы это увидел омега, то он или она умерли бы прямо на месте от вида почти десятка полуголых пыхтящих альф и их блестящих от влаги, перекатывающихся под смуглой кожей мышц. Видок у всех был крайне внушительный, животный и прям ну альфий во всём своём существе. Но омег, увы, не было, и всем вокруг было на эту картину плевать. Тогда-то, делая хер знает какой глоток воды по счёту, который будто в сухую землю уходил, Гук увидел его. Чимин не был слишком широким или массивным, но мышцы у него, оказывается, имелись, как и крепкий сухой пресс где-то там, под футболкой, которую он снял под стать остальным. Пару месяцев в качалке, и он ничем не будет отличаться от самого Чона. Пак жал стандартный для него вес с подстраховкой в виде Намджуна. Этот и здесь умудрился стать кем-то вроде главного или тренера, словно командования над их боевой группой ему было недостаточно. — Не нависай так надо мной, — шипит Чимин, щурясь и снова выталкивая штангу вверх. — С тебя капает прямо мне в глаз. — У тебя такие мелкие ручонки, что я боюсь, как бы ты гриф ими удержал, — беззлобно бросает Джун, но всё-таки немного отстраняется. И тогда Чонгук тоже это видит — совсем миниатюрные ладони и крохотные пальцы, вцепившиеся в металл. Но это не последнее, что он замечает, наблюдая за Паком ещё какое-то время, когда тот делает то один, то второй подход, то вовсе вступает в шутливый спарринг с Хоупом, пытаясь повалить его и совсем не ощущая на себе пристальный взгляд другого альфы. Следом за руками Гук обращает внимание на тело, которое вдруг оказывается больно гибким. И сам он весь выглядит изящным, но не манерным, а каким-то правильным и ладно сложенным, с повадками дикого кота, который, превратившись в жидкость, пролезает в любую щель, ходит над пропастью по совершенно тонкой опоре и всегда приземляется на четыре лапы. Даже сейчас, как ни извивается Хосок, ему не удаётся вывести Чимина из равновесия. Из равновесия себя выводит сам Пак, отдышавшись и попытавшись сесть на ближайший короб, но каким-то чудом умудрившийся с него свалиться и сломать соседний. То, что у него проблемы с прицелом пятой точки, он уже слышал, эти истории ходили как местные байки по всему лагерю. Но это касалось только стульев и другой для-жопной-херни, в остальном альфа был как неваляшка. Сколько не мучайся — не опрокинешь. Залипнув на пацана, он понял ещё одну вещь и мог дать голову на отсечение за свою правоту: омеги при виде него что в гражданском, что в военном — да хоть в мешке из-под картошки — растекаются, как мороженное на языке — стремительно и неизбежно, оседая на рецепторах липким, вязким и приторно сладким вкусом победы. Потому что та магнетическая поебень, которую Чимин распылял вокруг себя, как съехавший с катушек садовый шланг, не оставляла и шанса на помилование. В первый раз за всю службу, если не за жизнь, Чон чувствовал в ком-то соперника. Тут было дохера альф на любой вкус, цвет и размер калибра, но только в Чимине он за каких-то десять минут увидел угрозу. Это было глупо, нелепо и, в конце концов, смешно, но это существовало отдельно от здравого смысла. Бессознательное, вшитое на подкорку, горящее красной бегущей строкой. Если же мыслить здраво, откинув всё животное, Чонгук в себе никогда не сомневался. Потому что там, на гражданке, у него было всё. Бизнес отца, тачки, квартира в Сеуле. Потому что вышел рожей. Симпатичной, самодовольной, дерзкой. Эдакий человек-клише, человек-дорамный-герой, человек-пустышка-в-красивой-обёртке — он это знал, остальные тоже, но работало безотказно всё равно. Так бы и дальше жил свою жизнь, если бы не Пак, если бы не то чувство, которое испытывают многие при виде самого Гука, если бы не внутренний альфа, который вставал на дыбы, подбирался и скалил пасть. Но… Чонгук за свою жизнь повидал много разных альф, но он никогда не видел таких альф, как Чимин. Поэтому сейчас, не без усилия разорвав зрительный контакт, он поднимается на ноги и выходит из комнаты. Выходит, не оборачиваясь, и надеется на то, что это не было похоже на побег.***
Омег в армию не брали, даже в небоевые подразделения, и это была здравая затея, так как присутствие хоть одного поблизости могло запросто вывести из строя целую роту. Поэтому кругом были только альфы и невозмутимые беты, да и те в таких мизерных количествах, что иногда начинало казаться, что, кроме воняющих чем-то тяжёлым и мускусным мужиков, на всей планете больше никого не осталось и скоро всё человечество точно вымрет. Ну как мужиков… Говорили, что у американцев в подполковниках ходила альфа-женщина, одна единственная на весь Ирак. Такое редкое явление, что в него мало верилось, но, однажды увидев её своими глазами, Чонгук в полной мере понял, почему ту прозвали Альфой-сукой, и побоялся за свои яйца, потому что дамочка выглядела так, что способна выкрутить любые попавшиеся ей на пути. В общем и целом, омег здесь не было на многие километры вокруг, разве что только местные. Но здешние тоже на глаза попадались редко и обычно были закутаны с ног до головы в тряпки (в такую-то жару!), что хер разберёшь, в каком они возрасте и состоянии. И пахло от них как-то странно, не по родному, поэтому на экзотику не тянуло, хотя прецеденты имели место быть. Но только не у Чона. Благо, контролировать себя было не слишком тяжело, учитывая, что их по расписанию пичкали подавителями гона и прочей дрянью, но иногда бывали моменты, что мысли о славном трахе хоть-с-кем-нибудь-уже не могла развеять ни одна таблетка. В таких случаях альфе оставалось только радоваться наличию двух рук и выбором, какой из них сегодня подрочить. Однажды Чонгук даже приметил себе бету из инженерной группы. Беты-девушки в отсутствие омег всегда были неплохим компромиссом с физиологической точки зрения. Но не успел он ей и пары слов сказать, как понял: девчонка по уши втрескалась в Пака. Она буквально таскалась за ним по пятам и срать вообще хотела на всех вокруг, включая охрененного, как он сам думал, Чонгука. Взбесило ли его это? О, да. Чон еле подавил в себе желание пробить тому башку прикладом винтовки. Вообще, встреча головы Пака с его собственным оружием была для Гука как навязчивая идея фикс, почти тайная сексуальная фантазия. Не то чтобы он так хотел трахнуть эту бету. Но спускать себе в кулак надоело, это если выражаться совсем уж прилично. Да и Чимин раздражал одним своим видом до пелены перед глазами, что в совокупности проросло в нём зачатком свежей, только начинающей своё существование ненависти. Следующим, что стало благотворной почвой для растущей неприязни, было понимание того, что Пака все обожают. Количество людей, которые улыбались в ответ на его отвратительный оскал, хлопали по спине, проходя мимо, интересовались, как у него дела, было просто запредельным. Он, как местная суперзвезда, рассаживал по базе, ловя на себе одобрительные взгляды, и источал дружелюбие, как двухсотвольтовая лампочка. Позже про себя Чонгук назвал это эффектом Чимина, который действовал на всех: от детей до стариков, от альф до бет и от Ирака до Южной Кореи. Охуеть, да? На добивочку и его собственные друзья в итоге прикипели к рядовому Паку, даже необщительный Шуга, точнее, не так… особенно Шуга, который позволял Чимину то, что не позволял никому и никогда. Юнги и едой с ним делился, и совершенно не реагировал, когда тот его лапал со всех сторон, закидывал руки на плечо и потряхивал, пытаясь расшевелить. Любому другому Мин бы уже глаз наколол на вилку, но Чимина терпел. Или ему вовсе было в кайф. Кто же разберёт, что у него в этой неспокойной черепушке происходит? Короче, Чонгук Чимина правда ненавидел, каждой клеточкой своего существа и каждой извилиной мозга пытался ту самую ненависть обосновать, чтоб хотя бы в своей голове не казаться себе взвинченной завистливой сукой. Но так как омег в армию не брали, то любая негативная эмоция всегда увеличивалась вдвое, доведённая до кипения, как на открытом огне, продолжительной неудовлетворённостью. Поэтому Чонгук радуется больше остальных, когда виднеется рассвет, предвкушая, что скоро они вернутся в зелёную зону и людей вокруг станет так много, что Пак просто затеряется среди них и этот дискомфорт от нахождения его в соседней комнате уйдёт. Но, когда мрак ночи окончательно рассевается и дома в радиусе квартала пустеют, когда прибывает подкрепление с хвостом в виде американцев, которое уже как-то и не ждали здесь, и когда оно решает потрусить местных жителей и найти тех гнид, подорвавших базу, Чимин перестает выходить на связь, отделившись с Шугой от отряда после авиаудара. Это могло бы решить проблему. — Они успели уйти, успокойся, — бросает Чон меряющему шагами узкую улочку Намджуну. — Они же не идиоты запрашивать авиаудар и оставаться в радиусе поражения. — Кобра, это Монстр ноль один, приём. — Ким его будто не слышит, продолжая повторять в рацию: — Кобра… — Или идиоты… — говорит альфа и перебрасывает винтовку через плечо, смотря на то, как догорает здание в квартале от них. Это могло бы решить проблему, только вот какую? Чонгук не знает, только начинает медленно раздражаться и перенимать паничку, накрывшую Джуна. Начинает вглядываться в горизонт и вслушиваться в эфир. Кобра, кобра, кобра… Но кобра не отвечает, и альфа думает о том, что этот позывной подходит Паку. Чимин — змея. Извивающаяся, словно бескостная теплокровная тварь, диковинная гадюка, чьи переливающиеся на солнце чешуйки хочется разглядеть — каждую и по очереди. Чонгук думает о том, что никогда не называл этот позывной, выходя в эфир, и никогда не получал от него ответа. А может, теперь и никогда не доведётся? Почему-то начинает мутить. Виноваты сутки без сна и еды. Сутки неопределённости и кучи роящихся мыслей. Чон не любит думать, но за последние двадцать четыре часа он размышляет так много, словно ему за это платят, и вот сейчас последняя мысль ценностью в миллиарды вон простреливает контрольным — Чонгук Чимина правда ненавидит, но не до такой степени, чтобы желать тому смерти. Из этого понимания прорастает другое и более пугающее — Чонгук хочет, чтобы тот выжил. Чтобы вернулся и как можно скорее. Вместе с Шугой, обязательно вместе с ним. Чтобы они все уже отправились в Киркук, а потом когда-нибудь домой. Хочется, чтобы весь фарс уже закончился, потому что после этой мысли начинается короткое замыкание, череда каких-то неразборчивых эмоций, и даже воздух, прошитый подхваченным ветром песком, начинает вонять чем-то нехорошим. Какой-то ошибкой, потерей, упущенной возможностью. — Господи, — выдыхает Намджун, выдвигаясь навстречу двум силуэтам. И фарс кончается. В одно мгновение, как будто Боги единственный раз решают пойти на поводу у Чонгука. По дороге спускаются Мин и Пак. Живые и невредимые. Губы сами кривятся в улыбке, и, когда взгляд непроизвольно перетекает с одного альфы на второго и их поднятые уголки вверх отзеркаливаются, какие-либо неприятные эмоции быстро гаснут, словно и не было этой секундной неразберихи в голове. Шугу Чон видеть рад до зубного скрежета, но вот Пака… Он снова смотрит на его улыбку и не может отвести взгляда. Какого хера он делает с Чонгуком? Этот Пак Чимин.***
Оказаться в зелёной зоне — всё равно что попасть в рай. Скучно, но вселяет чувство ложной безопасности. Здесь ты не ощущаешь тревоги, которая оседает на плечи даже в череде повторяющихся дней без происшествий, не ждёшь подвоха. Особенно после того, как этот подвох случился. Здесь ты просто снова спишь, спокойно, почти не запоминая кошмаров, что снятся от заката до рассвета, и купаешься, не оглядываясь на рядом сложенные с винтовкой вещи, даже не нагнувшись за упавшим мылом. — Мне по барабану, хочешь ты или нет, — раздражается Шуга, наполняя кружку из нержавейки наполовину, и протягивает Хоупу. — Так надо. — Что это? Пахнет протухшими носками. Хосок принюхивается к содержимому, кривится. Ещё немного — и, кажется, начнёт плеваться. — Пей, — произносит Юнги и бросает предупреждающий взгляд. — Это финиковый самогон. Местный. — Когда я вернусь, куплю себе ящик Чонджу и не буду неделю выходить из дома, — говорит альфа и мечтательно прикрывает глаза, продолжая озвучивать дальнейшие планы, тем самым втягивая всех в старую добрую игру «когда я вернусь…» Они пьют весь вечер, смеются и наперебой травят забавные истории с гражданки. Но в какой-то момент, словно каждому резко понадобился перерыв, чтобы перевести дыхание, все замолкают. В тишине неожиданно раздаётся голос, мелодичный, льющийся и такой нежный, что в груди начинает щемить, по крайней мере, у Чонгука. И все слушают сначала настороженно, а потом восхищённо, и даже Шуга как-то расцветает лицом. Альфа не знает эту песню, но каждое слово выворачивает наизнанку, и он думает, что нужно обязательно узнать её название потом. Это длится недолго, пару минут, и, когда Чимин замолкает, каждому требуется ещё немного времени, чтобы прийти в себя. Разговоры становятся тише и грустнее, интимнее. Каждый вдруг ловит волну какой-то откровенности, или просто алкоголь наконец-то догоняет их на полпути ко сну. — Не знал, что ты умеешь петь, — выходя следом за Чимином на улицу и присаживаясь, говорит Чонгук так, словно это единственное, что он не знает об альфе напротив, хотя, по сути, человек перед ним всё равно что незнакомец. — А я и не умею, — без скромности, а, скорее, с требовательностью к себе хмыкает Чимин и тянет Гуку пачку сигарет, вытаскивая перед этим одну себе. — Я не курю. — Я тоже, — ухмыляется уголком губ, другим прихватывая фильтр, и поджигает. Чонгук повторяет за ним. Сигарета, зажигалка, первый вдох. Говорить не о чем. Они сидят в тишине на каменных ступенях у запасного выхода в здание, когда по другую сторону дома у парадных дверей на веранде слышатся крики и хохот. И зачем он только за ним попёрся? Всю последнюю неделю после возвращения в лагерь он думал, почему тогда испугался всего на мгновение, на ничего не значащую секунду, но всё же испугался, что Чимин погиб в том всполохе огня. Причём настолько сильно, что даже мысли о Юнги только с запозданием прорвались сквозь пелену творящейся ирациональщины. Мин был другом. Пак — никем. Но хоронить друзей, наверное, было делом более привычным в их мире, чем терять то, что не успел ещё даже подержать в руках, пощупать, понять, что из себя представляет эта вещица. Что-то ценное или обычный мусор? Пытка неизвестностью. Это как встать посреди партии в покер и уйти, когда на кону большие ставки, а потом ночами сверлить потолок, вместо того чтобы спать, потому что… А что, если бы выиграл? А если бы проиграл? Но ты никогда не узнаешь ответов на эти вопросы, потому что не попробовал. — Можешь смотреть, — не глядя в его сторону, снисходительно улыбается Чимин, замечая, как Чон бросает неаккуратные взгляды на альфу. — Если хочешь. Чонгук хочет, поэтому действительно поворачивается вполоборота и впивается глазами в силуэт, скользя снизу вверх, как будто всю сознательную жизнь только и ждал этого… разрешения? Предложения? Игнорирует сначала здравый смысл, инстинкты, а потом и нормы приличия. Задерживает взгляд на крепких бёдрах, а потом на мышцах груди, обтянутых майкой цвета этой страны, цвета бесконечных пустынь и саманных домов. Толкается языком в щёку, спотыкаясь взглядом о чужие губы, а затем встречается с глазами. Ну нахуя он выглядит как обещание чего-то такого, что раздерёт устоявшийся мир в клочья? В прах и в пепел, чтобы ничего не осталось после. Создатели явно издевались, когда вылепили его и навесили ярлык альфы, как бирку у нового товара. Поставили под стекло и сказали: руками не трогать. Излюбленная игра с яблоком и запретом, в которой человечество всегда остаётся в дураках. Чистое искушение против скучных правил. Хочется кинуть эту претензию в лицо напротив. Но только толку? Чимин прекрасно знает, какой эффект производит. Это видно по его по блядским глазам, по расслабленной позе, по ироничной полуулыбке. Он сам весь — кричащая превосходством вывеска «я знаю, что ты смотришь, и я знаю, что тебе нравится то, что ты видишь». — Ну и славно, — больше сам себе, чем кому-то, бросает Пак, поднимаясь, чтобы уйти, и раздавливает окурок носком военного ботинка. Уйти? Нет. Ни сегодня. Ни сейчас. Никогда? Чонгук подрывается следом так резко, что почти заваливается назад, еле удерживая равновесие. И, наверное, зря. Лучше бы упал и разбился насмерть об эти ступеньки, раскроил башку и переломал все семь шейных позвонков. Потому что, Боже… Господи, бля… Он оказывается слишком близко к нему, на расстоянии одного выдоха с привкусом финикового самогона, и вместо позвонков ломается сам — всмятку с металлическим скрежетом, как алюминиевая банка под жёсткой подошвой. От Чимина пахнет деревом и океаном, сосной, впитавшей соль и выброшенной на берег во время шторма, или что-то типа того. А ещё… Он пахнет, как альфа, тяжело, удушающе и резко. Это вызывает асфиксию, тахикардию и далее по списку до пункта «смерть», потому что это ебучее разрушение по всем фронтам в его организме уже хер остановишь. Осталось только последний отсчёт запустить. Три. — Постой, — говорит Чонгук просто потому, что нужно что-то сказать, но Пак и так стоит. Два. Его ведёт от того, как Чимин подъёбливо улыбается в ответ, как всё понимает даже раньше самого Чона, до которого только в этот застывший момент наконец-то доходит, нахера он за ним попёрся и зачем сейчас так важно, чтобы тот не уходил. Один. — Ещё постоим здесь и посмотрим друг на друга? — издевается Пак, подцепив край чужой футболки, и намеренно задевает пальцами кожу на вмиг напрягшемся прессе. — Или уже потрахаемся? Ноль.***
До того как в эту страну пришла война, изрешечённые пулями стены, сомкнувшиеся вокруг них, были чьим-то домом. Теперь это место — не более чем подобие казармы, а комната метр на метр, в которой они оказываются, — не более чем каморка для справления нужды трёх десятков вояк и траха двух из них. Чонгук находит хлипкую задвижку на ощупь и дёргает её несколько раз, не удосужившись после проверить, получилось ли закрыть грёбаную дверь. Он просто подпирает её спиной на всякий случай. Он не отрывается от Пака ни тогда, ни потом, даже чтобы подышать и затолкать обратно в глотку застрявшие там стоны. Лучше он задохнётся нахрен, чем даст им обоим хоть секунду на то, чтобы передумать. В любой другой период его жизни секс с альфой в тесном туалете был бы извращённой фантазией, отвергнутой им ещё в зародыше. Но ни сейчас, ни тогда, когда в его руках извивается это божество, которое одним полувздохом заставляет чёрную муть подниматься, кажется, из глубины самой души, вытаскивая на поверхность ненормальную, животную, неудержимую похоть. Он не знал, что можно хотеть кого-то так сильно. Настолько, что, даже если сейчас объявят авиаудар по их координатам, он не сдвинется с места, предпочитая сдохнуть с насаженным на член Паком. — Я, блять, не омега, — недовольно рычит Чимин в чужие губы на очередное аккуратное прикосновение и, до одури сжимая шею альфы, толкает его к смежной стене, припечатывая затылком. Сильно. До головокружения и поплывших кругов перед глазами. До ёбаного восхитительного осознания, что никакого сладко-размеренного перепиха сегодня не будет. Только дикая, грязная долбёжка, после которой ещё неделю ломит кости и сходят синяки. — Просто выеби меня хорошенько, — нашёптывает он на ухо, как змей искуситель, чей яд уже под кожей, разъедает вены и плавит сознание. Кусает в шею до острой, простреливающей в пах боли, впрыскивая ещё дозу. — А нежности оставь для кого-то другого. И этого хватает. Хватает, чтобы сорваться в безумие, отсекая все связи с реальностью, отвечающие за контроль, и обрубая всё человеческое, вопящее внутри, как сирена, в преддверии чего-то разрушительно ужасного. Чонгук больше не сдерживается. Ему даже плевать, услышат ли их или застукают ли, он готов хоть под трибунал пойти после. Дайте ему эти пять, десять, тридцать минут, и он в благодарность предаст Родину и продаст душу. Всё, что угодно, только пусть он успеет вдоволь насладиться совершаемой ошибкой. Насладиться этим телом, сплетённым из тугих мышц, сухожилий и чистого концентрированного секса. — Сколько альф тебя уже трахнуло? — говорит и требовательно тянет на себя Чимина, вжимая его тело в своё, сцепляет свои зубы на его нижней губе и ранит до крови, заранее разозлившись на ответ, который получит. Потому что ни один из вариантов не будет верным. — Пока я здесь или вообще? — с нахальной ухмылкой выдаёт самый хуёвый из всех возможных вариантов альфа и давится первым, громким, полноценным стоном, который Чонгук выдавливает из него, когда одной рукой на грани с болью сдавливает член через грубую ткань брюк, а второй с таким же напором — горло. Чтобы наказать. Чон чувствует, как вибрирует его глотка под пальцами, пропуская звук, как дёргается кадык, почти обречённо ныряя вниз без возможности взглотнуть и вдохнуть. И даже без желания это делать, потому что… — Сильнее. Наказывают, похоже, здесь только его одного. Сильнее… От чужого капризно-приказного тона у Чонгука адреналин шпарит в сердце крутым кипятком, заставляя пробуксовывать мотор на высоких оборотах, как старую ржавую рухлядь. Дерзкий сучонок умудряется повышать градус ещё сильнее, до температур каления, и альфа не выдерживает. Никто бы не выдержал. Сжимает удавкой пальцев почти до хруста, а потом отпускает, чтобы начать стягивать с Пака одежду с треском рвущейся ткани и таких же рвущихся нервов. Они бьются зубами. Нетерпеливо, яростно, шипя от раздражения, от мешающих тряпок и узкого пространства, в котором заперты. Чонгук чувствует, как едет крышей. Потому что умопомрачительно наконец-то избавиться от всего лишнего и, приподняв за упругую задницу, прижать его к двери, перехватывая за талию и позволяя бёдрами сжимать себя, как стальными тисками, до онемения и затягивающихся в узел органов внизу живота. А вокруг только его кожа. Под ладонями, на поясе, на груди. Везде только он, его неправильный альфий запах, щекочущий ноздри, и его рваное дыхание. Громкое, жадное, умоляющее не останавливаться. Он бы и не остановился. Не остановился бы, даже умоляй его об обратном. Кажется, лучше уже не будет никогда, после того как Чимин обхватывает его член и мучительно-медленно скользит по истекающему смазкой стволу, большим пальцем накрывая головку и надавливая, а потом утягивает в такой же издевательский томно-неспешный поцелуй, запуская свободную руку в чужие волосы и оттягивая. Заставляет блядливо стонать от каждого выверенного движения, будь то ладонь или язык. Но ещё лучше становится спустя полминуты, когда, смазав пальцы кокосовым маслом, всегда стоящим в углу, Чонгук касается одним сжимающейся дырки и надавливает, проникая в горячее нутро среди неохотно поддающихся мышц. — Ебать, — судорожно выдыхает он, чувствуя тесноту и мысленно благословляя случайно сложившуюся в их лагере традицию всегда иметь во всех туалетах по тюбику масла для дрочки. Без него он бы вряд ли смог что-то сделать, учитывая, что альфы устроены совсем иначе, нежели омеги. — Ты такой узкий… что теперь я понимаю, почему некоторые предпочитают альф… Хочется кончить только от того, как ты сжимаешься вокруг меня… Чимин не отвечает, просто глухо скулит, прикрывая глаза, когда добавляется ещё один палец, выгибаясь навстречу, и насаживается сам, а после, стоит им опуститься на унитаз, оседлав Чона сверху, он пускается в неудержимое родео, подмахивая бёдрами. — Хочу твой член в себе прямо сейчас, — требует дрожащим голосом, глотая воздух приоткрытыми губами, и толкается в чужой кулак. — Попроси, — приказывает альфа деспотично, впиваясь в шею и оставляя отметину. Ещё одну в довесок к десятку других. — Хорошо попросишь — и я тебя выебу так, как только твоя душа пожелает. Сильнее ли, быстрее ли, глубже… — Чонгук, Гук, Гук-и, — недовольно, почти зло выстанывает Пак, произнося первый раз его имя вслух и сразу же на все лады. Мокро, пошло и возбуждающе. — Пожалуйста… Блять. Бля-я-ять. Хочется заставить его ещё немного помучиться, унижаясь и умоляя, но собственное терпение на исходе. Оно ведь не резиновое, как и сам Чонгук не железный. А даже если бы был таковым, то один хер — давно бы расплавился от того, насколько это всё горячо. Так жарко, что в этом пожаре кожа, как воск, стекает ожогами по рукам и собирается лужей на кафельном полу. Залей их бензином и подожги — они бы и разницы не почувствовали, потому что огонь и так уже лижет по коже и… О, Боже… Чон входит медленно, ощущая каждый миллиметр и рыча от того, как плотно, почти болезненно обхватывают мышцы увитый венами ствол. Сердце, только успокоившись, заходится в новой истерике, похожей на ту, в которой сейчас пребывает Чимин, и вынуждает обоих с безрассудной и жестокой остервенелостью кусать и рвать раскрасневшуюся кожу, вцепляться в горла и рты друг друга, ломать гнущиеся в истоме кости. До рези, до крови, до соли в глазах. Да хоть до цинкового гроба. «Умирать вот так — это кайф, — думает Чонгук. — Кайф…» И пусть они вместе отправятся в ад. Он ждал так долго, с первой секунды их поцелуя, но, кажется, целую жизнь, что теперь его просто ведёт, скручивает от удовольствия, заставляет врываться в распахнутый рот, мешая стонать и порывисто материться, и насаживать сразу и на всю длину, так и не растянув собой Пака как следует, до конца. — Пиздец, я сейчас… — сглатывает Чимин, когда его легко, как куклу, дёргают вверх, ставя на ноги, чтобы, не церемонясь, лицом вдавить в стену, и снова входят с громким шлепком голых тел друг об друга. — Сдохну… — Это хорошо или плохо? — Это охуенно… Между ними не секс. Не трах, не страсть, не перепих. И даже не та дикая и грязная долбёжка, на которую он рассчитывал. Между ними апокалипсис. Катастрофа. Конец ёбаного мира. После такого от целых цивилизаций оставалась только пыль, что уж говорить о людях. Гук готов долбиться в него вечность, быстро, дробно, почти не останавливаясь и не вынимая, пока вытраханный и рыдающий от наслаждения Чимин будет кончать под ним раз за разом. Но ничто хорошее не имеет свойства длиться вечно, а охуенное — и подавно. Поэтому, стоит Чону почувствовать, как гибкое тело в руках каменеет, стянутое судорогой, его самого прошибает от макушки до пяток разрядом, имеющим мощь молнии, шарахнувшей в верхушку дерева двадцатью миллионами вольт. Он кончает с рыком, как животное, только что зубами в загривок не вцепляется, и чувствует, как натянутые до треска мышцы сокращаются, принося освобождение, вознесение, нирвану. Как забирают все силы. У Чимина пухлые губы. «Мягкие», — думает Гук, выцеловывая и зализывая каждую оставленную на них ранку ещё несколько минут после. И глаза такие тёмные, что каждый зрачок — это чёрная дыра, гравитационная ловушка, которой он теперь беспрекословно сдаётся в плен.***
Чонгука на гражданке ждала другая жизнь. Лишённая проблем и заёбов, проще говоря — беззаботная. Когда его только запихнули в армию, он хотел взвыть от распорядка, от нагрузок, от отсутствия всего, к чему привык с детства. Он даже никогда и не думал, что придётся служить. Как-то не было времени на взрослые мысли в голове, пока он проводил ночи, бодрствуя, а дни — в постели. И никогда наоборот. Но в Корее была такая штука, что служить — это почётно, да и за уклонение от службы можно было схлопотать срок, не говоря уже о том, что всем было глубоко наплевать на то, айдол ты или сын бизнесмена и сколько денег лежит на твоём счету. Короче, для такого дерьма, как армия, все оказались равны. И если сначала он проклинал всё на свете, оказавшись втиснутым в ткань грубой формы, а не в чёрную брендовую рубашку, и мечтал о доме, то потом привык и даже вошёл во вкус. Сейчас же от мысли о возвращении бросало в холодный пот. Там его ждала другая жизнь, давно расписанная за него его же отцом, в которой по плану через пару лет нужно было жениться, ещё через пару — завести детей, а потом уже окончательно перенимать все тонкости ведения семейного бизнеса. Бессмысленное, бесцельное существование, лишённое нерва. Здесь же всё было куда более привлекательным в своём уродстве. Прожить ещё один день — это чёткая цель, понятная. Кого-то защитить или убить для своей страны, лечь костьми среди песка и пепла, но сделать, внести этот крошечный вклад в нечто огромное, что сложно осмыслить, но что непременно является важным, — это не худший вариант придать своей жизни смысла. Про остроту ощущений и говорить не стоит. Находясь в такой непосредственной близости к смерти, всегда чувствуешь себя максимально живым. Словно твоё сознание знает, что вот ты есть, а через секунду тебя может и не стать, поэтому до упора выкручивает вентили, срывает вместе с предохранителями, и ты вдруг понимаешь, какое, блять, прекрасное это солнце над головой, которое жарит тебя в сорок пять градусов среди пустыни так, что яйца потеют двадцать четыре на семь, ни разу не просохнув за три месяца, и подставляешь под его лучи лицо, на котором пыль уже как вторая кожа. Восхитительно… А ещё тут остаётся он. Его персональный Бог, которому Чонгук молится на коленях каждый вечер вот уже несколько месяцев, пришедший на замену всем старым, в чьё существование он даже не верил, а теперь готов к тому, что его протащат по всем кругам преисподней за идолопоклонение. — Все вы одинаковые. Хотите только брать, но не отдавать. Отдаваться, — обиженно хмыкает Чимин, нарочно впиваясь пальцами в бока до мелких морщинок и будущих синяков. — В следующий раз будет твоя очередь, обещаю, — шипит от новой порции страданий Чонгук и не лжёт. Пусть берёт всё, что хочет, он себя ещё после первой ночи распял и водрузил на алтарь, как жертвенного агнца. Отдал своё тело на растерзание без сожалений и раздумий. Потому что у них одна кривая дорожка на двоих. Потому что Пак такой же зависимый и пропащий. С чонгуковского члена, как заядлый наркоман — с герыча, слезет, только если ногами вперёд вынесут. Но он остаётся здесь ещё на год, а у Чонгука через три дня самолёт. И от этого понимания сознание сыпется под ноги, а каждый сустав крутит в преддверии ломки. Синдром отмены, чтоб его. — Найдёшь кого-то, когда я уеду? — мычит, утыкаясь в изгиб шеи, и снюхивает, как дорожку кокса, соль и дерево со смуглой кожи. — Или будешь хранить верность, писать письма и дрочить на мои фотки? — Заткнись, — смеётся, вызывая ответную улыбку, и целует. Целует так долго и сладко-ядовито, что тема разговора ненадолго отходит на второй план. — Ну хоть проводишь? — Ну, — глумливо тянет Пак, и Чонгук его правда начинает ненавидеть в такие моменты, прям как раньше. Пытается не отъехать на очередном вираже этих эмоциональных американских горок. — Давай это будет сюрпризом. Приду или не приду. Это как монетку подбросить и ждать, пока она упадёт. Будоражит. И монета летит в воздух. Монета с двумя одинаковыми сторонами.***
У моей любви есть чувство юмора, Она как смешок на похоронах… Take me to church — Hozier
В такие моменты отчего-то все мысли вылетают из головы, словно твои мозги в одно касание на спусковой крючок вышибают из черепной коробки. Даже те три извилины, которые судорожно продумывали до мельчайших деталей всё это время монолог, неизменно кончающийся резким и ёмким «пошёл ты нахуй!». Чимин не приходит в тот день, не провожает, не звонит и не пишет. Но Чонгук продолжает о нём думать всё реже под душем с зажатым в кулаке членом и всё чаще — перед сном. Вспоминает их короткие разговоры, состоящие на восемьдесят процентов из подъёбок, а на двадцать — из стонов. Бредит его смехом и улыбкой, которую до сих пор считает отвратительным оскалом, слишком жизнерадостным для простых смертных. Мечтает наконец всё забыть потому что… Мысли о нём как мантра. Ритуал. Вредная привычка похлеще пристрастия к табаку, у которой идёшь на поводу, только продрав глаза после сна, хотя уже как полтора года просыпаешься дома. Один. Но однажды в трубке раздаётся насмешливый голос, мелодичный и ни разу не альфий, от которого волосы тут же встают дыбом. — Легион, это кобра. Приём. И в такие-мать-их-моменты, как этот, все мысли вылетают из головы, как божье благословение. И даже вся невысказанная боль. В ушах звенит так, что, кажется, это уже райские колокола заходятся в твою честь, и в первые секунды сложно понять, кто ты и зачем. Но спустя каких-то пару мгновений Чонгук всё-таки понимает: и кто он, и зачем. И даже понимает, насколько сильно скучал. Не по Чимину, конечно, по голосу. Между ними не любовь. Не привязанность. Не дружба. Таких определений пока что ещё не придумали, но когда-нибудь… Время покажет. — Ну, привет, Чимин-и, — погодя, отвечает Гук, улыбаясь так широко, что, кажется, ещё мгновение — и рожа точно треснет… Он понимает… Чистое искушение против скучных правил. Человечество всегда будет оставаться в дураках, пока есть те, кто выбирают первое.