***
Это лето выдалось слишком жарким и сухим. Дождей почти не было, и казалось, что вся трава вспыхнет, если долго смотреть на нее. Но дома все обошлось, а в Токио обычно проблем не бывает. По крайней мере, так думать проще. В Токио ведь больше людей, верно? Уже второй год подряд одно и то же. Акааши возвращается в университет и оставляет все проблемы позади. Это необходимо, потому что учеба не будет ждать, когда он придет в себя. Она вообще ничего не будет ждать. Ему нужно подстраиваться под эту жизнь. Когда-то давно, еще будучи ребенком, он мечтал, что будет летать в небе и управлять самолетом. Он зачитывался книгами о великой войне, потому что в ней было так много самолетов. Маленькие птички на черно-белых плакатах. Но это глупо. С его зрением невозможно летать. А еще самолеты предназначены для бомб. Это одна из первых вещей, которые он уяснил, пока читал. Теперь он пытается научиться как можно лучше размещать бомбы на борту. У них в университете никто толком не знает, что из этого всего получится. Несколько приглашенных преподавателей из Европы знают только свои языки, и каждый год Акааши приходится повторять их и учить новые, чтобы понимать, что он должен сделать. Бесконечные схемы двигателей, слишком тяжелых, слишком дорогих, слишком больших. Самолет никогда не полетит просто так. А не просто так — это в их стране еще не придумали. Это сложно — делать все правильно, когда у вашего правительства нет ничего, чтобы достигнуть каких-то вершин. В любом из смыслов, потому что небо — это главная вершина. Акааши иногда ловит себя на мысли, что завидует. Его преподаватели — хорошие люди, знающие свое дело, но они смотрят на всех них свысока и даже не пытаются выучить язык. Они хотят, чтобы Акааши их понимал, но даже не думают, что могли бы понять его. Им это не нужно. Он выходит из купе, сжав ручку своего чемодана, потому что все эти люди вокруг только выглядят приветливыми, даже эта женщина с ребенком при желании могла бы его ограбить. Если он об этом задумывается, почему бы не задумываться другим? Акааши все равно на почти все свои вещи, но у него с собой несколько книг из библиотеки, которые он изучал дома, и пара новых рубашек, подаренных родителями. Их было бы жаль. Кто-то задевает его плечом, когда он пытается выйти и хоть немного подышать. В вагоне душно, очки запотевают, и Акааши, не задумываясь, снимает их и протирает рукавом. Поезд резко замедляется, очки выпадают из его рук, и он, делая шаг вперед, чтобы устоять на ногах, слышит хруст. Он кажется оглушительным, хотя вряд ли его вообще слышал кто-то другой. Акааши хмурится и медленно убирает ногу. На линзах трещины, но они на месте. Это не так страшно. Страшнее ничего не видеть дальше своих рук. Со вздохом он все же выходит на открытую площадку, и там почти никого нет. Только один человек держится за перила. Они наверняка горячие. И от температуры поезда, и от яркого солнца. Акааши чувствует себя глупо, поправляя очки. Ему кажется, что кусочки стекла выпадут ему на глаза, и он совсем ослепнет. Поэтому Акааши не поднимает голову, когда незнакомец рядом его окликает. — Тут плохо слышно, да?! — на самом деле, слышно замечательно. Особенно этот вопль в ухо. — Здравствуйте, — Акааши осторожно оборачивается, придерживая очки. Он очень не хочет остаться без них. У него есть запасные в комнате в общежитии, но до него еще надо добраться, и в основном ему нравится носить эти. Акааши оглядывает незнакомца, похожего на взъерошенную сороку. Так и хочется поправить воротник его рубашки, застегнуть все пуговицы и пригладить волосы. Но указывать на все эти недостатки невежливо. И Акааши просто смотрит на его лицо, потому что только оно выглядит прилично. Но и там улыбка слишком широкая, а глаза слишком яркие, почти желтые. — Меня зовут Бокуто Котаро! — он все еще кричит, и ветер заглушает звук его голоса, но недостаточно, чтобы так надрываться. — Я возвращаюсь на учебу! — Я тоже, — тихо говорит Акааши, и этому человеку, Бокуто, приходится немного наклониться, чтобы его услышать. — Черт, этот ветер! — он так искренне сокрушается, и подол его черного плаща, кажется, хочет улететь куда-то далеко отсюда. Почему-то Акааши вспоминает. — Le vent se lève, — задумчиво произносит он. — Il faut tenter de vivre, — продолжает Бокуто с широкой улыбкой. — L’air immense ouvre… эм, кажется, et referme mon… livre. У него неплохое произношение, гораздо лучше, чем у Акааши, но вслух он этого не говорит. — Акааши Кейджи, — наконец представляется он. — Вы едете в университет, верно? — Да! — откуда только у него столько энтузиазма, — на самом деле, большую часть времени я проведу на полигоне, но пока у нас нет ничего, чтобы это… пробовать? Так что будем учить теорию! Акааши понимающе кивает. Он сам хотел бы съездить на практику, но ему уже несколько раз отказывали, потому что в длинных ангарах нет ничего, кроме нескольких итальянских самолетов для засева полей. Он поджимает губы, вспоминая, как ломал голову, думая, сколько веса техники они могли бы выдержать на себе. В конце концов, им нужно использовать все ресурсы. — Я, кстати, стану пилотом… — заметно тише добавляет Бокуто. Акааши хочется закатить глаза, но он лишь еще больше хмурится. Конечно, у этого человека идеальное зрение. Конечно, он тоже, как и все люди, которые собираются пилотировать самолет, обвиняет инженеров в том, что они ничего не делают. Акааши привык к этому. Он привык ко всему, и ему не нужно объяснять, почему невозможно запустить в воздух ни одну из наработок, существующих сейчас. По крайней мере, пока они не придумают, как внедрить туда систему катапультирования пилота. Он не питает иллюзий насчет первых прототипов — скорее всего, они упадут или взорвутся. Но металлом, даже алюминием, жертвовать можно, а живыми людьми — нет. Акааши знает, что среди его однокурсников есть те, кто так не думает. Их раздражают пилоты, они слишком любопытные, они просто хотят закончить свою работу как можно скорее. Акааши каждый раз слышит эти разговоры на занятиях, и ему хочется спросить, что с ними всеми не так. Нельзя жертвовать людьми. Даже если вы разрабатываете военную технику. Особенно если вы разрабатываете военную технику, потому что когда-нибудь эти птички все-таки взлетят в небо. Разве ради любопытства нужно еще сильнее марать руки? Иногда Акааши хочется помечтать. В детстве он делал это постоянно, и ему снились красочные сны о самых невозможных чудесах. Но теперь он вырос, а мечты стали более приземленными. Может быть, когда-нибудь самолеты будут и для гражданских пассажиров. Тогда весь мир покажется маленьким, и они будут быстрее дирижаблей европейцев. Дирижабли — всего лишь уродливые бочки с воздухом, а каждый самолет — это произведение искусства. — Не нравится мне эта погода, — говорит Бокуто, и Акааши резко возвращает в реальность. Он вскидывает голову и запоздало пугается, что стекло все-таки выпадет ему на глаза. — Может быть, это из-за движения поезда, — Акааши пожимает плечами. — Скоро приедет. Зря он это сказал. Поезд снова резко тормозит, и его заносит вбок. Вагоны трясутся с оглушительным грохотом, где-то пронзительно кричит ребенок. Акааши кажется, что они вот-вот перевернутся, и он вцепляется в Бокуто, которого только-только знает, потому что это самая близкая к нему точка. Бокуто с побелевшим лицом держится за перила, и они не смотрят друг на друга. Во-первых, сейчас они могут умереть. Во-вторых, неловко так умирать. Акааши замечает, как его чемодан пытается скатиться на железнодорожные пути, и он вытягивает ногу, чтобы спасти его от падения. К сожалению, это значит, что он лишается одной из точек опоры, и теперь он тоже почти заваливается набок. Бокуто хватает его за воротник рубашки, и ткань трещит. А, может быть, это просто шум в ушах. Или земля. — Я держу! — кричит Бокуто ему в лицо, и сейчас это тоже слишком громко. Акааши ни за что не умрет прямо сейчас. — Вы меня сейчас задушите, — спокойно замечает он, носком ботинка подтягивая чемодан поближе к себе. Теперь пальцы Бокуто вцепляются в его предплечье, и это больно, но у Акааши освобождается одна рука, чтобы схватиться за ручку чемодана. Конечно, он мог бы тоже держаться за перила, но у него библиотечные книги, и ему придется ползать на коленях перед деканатом, чтобы объяснить их потерю. Акааши не хочет умирать в такой неловкости. И еще больше он не хочет умирать в безопасности на полу в деканате. Он замечает, что поезд остановился, когда серия толчков прекращается. Акааши медленно, один за одним, отцепляет пальцы Бокуто от себя, разжимает свои собственные, намертво вонзившиеся в чужое плечо, и ему нужна секунда, чтобы отдышаться. — Нужно отсюда валить, — произносит Бокуто, и Акааши закашливается, потому что он в курсе, но, серьезно, ему нужна секунда. Бокуто дергает его за собой, и ему приходится взять пару шагов для разбега. Кажется, тело Акааши проходит сквозь перила, потому что он не запоминает, как перелезает через них. Его приводит в себя только боль в ногах, когда они оказываются на земле, и уголок чемодана, ощутимо ударивший его в бок. — Мы живы! — Бокуто приходит в себя первым. Акааши морщится, переворачиваясь на спину. Откуда в этом человеке столько энтузиазма? На его вопрос отвечают несколько новых толчков, и Бокуто чуть не падает на его ноги. Акааши ненавидит этот день. Он подтягивает чемодан поближе к себе. Наверное, проходит всего несколько секунд, но ему это мгновение кажется вечностью. А потом из поезда начинают выпрыгивать и другие люди. Если они не встанут, их сейчас затопчут. — Быстрее, — Акааши рывком встает и поднимает Бокуто на ноги. — Здесь тоже небезопасно. — Где сейчас будет безопасно? — это должен быть философский вопрос, но он смазывается бегом. Это не означает, что Бокуто хоть немного устает. Кошмар какой-то. Акааши чувствует, что в любой момент начнет выплевывать свои легкие, и поэтому через несколько десятков метров Бокуто сам тянет его вперед. В сторону университета. Акааши покрепче сжимает ручку чемодана. — Этот день войдет в историю! — Бокуто смеется на ходу. И, признаться, никто из них еще не знает, насколько он прав. — Мы выжили, Акааши, слышишь? — Вы знаете… меня… несколько минут, — выдавливает он из себя в перерывах между вдохами. — Но мы уже столько прошли вместе! Действительно. Буквально. — На каком… вы курсе? — спрашивает Акааши, останавливаясь. Ему не должно быть интересно, но они только что спаслись от смерти. Это добавляет определенных обязательств. — На третьем, — Бокуто с беспокойством смотрит на него. — Эй, Акааши, тебе помощь не нужна? — Дайте мне отдышаться, Бокуто-сан, — просит он. — Вы старше меня на курс. — Ты не пилот, верно? — можно было бы сделать вид, что у Акааши все в порядке с физической нагрузкой. Но Бокуто не вкладывает в вопрос никакого недовольства, ему, кажется, просто любопытно. — Авиаконструктор. — О, ты можешь спроектировать самолет для меня! — Оказывается, Бокуто может быть еще более воодушевленным. А еще землетрясение так и не закончилось. Единственное, чего хочется Акааши, всего лишь пережить этот день. Он закрывает глаза и считает до десяти, и это снова ошибка, потому что земля под ногами снова пытается разойтись. Он открывает один глаз, и Бокуто все еще перед ним, а за его спиной обрушивается здание магазина. — Думаю, мы с этим разберемся потом, — говорит Акааши, потому что он не хочет объяснять, чем занимается. И давать обещания. И не давать тоже. Вообще-то, они все еще могут умереть. С огромной вероятностью, честно говоря. Так или иначе, через пару часов они все-таки добираются до университета. Акааши хочется разрыдаться от облегчения, пока они спускаются к нему. Бокуто, видимо, пребывает в похожем состоянии. Он несколько раз шмыгает носом, и Акааши предпочитает игнорировать этот звук. Почему-то ему кажется, что, как только они доберутся до университета, все будет в порядке. — Охренеть! Умеешь ты выбрать день, чтобы приехать, — говорит кто-то и хлопает Бокуто по спине. — В прошлом году попал на похороны Таркета, в этом землетрясение. В следующем война начнется? Акааши смеряет незнакомца равнодушным взглядом. Его внешний вид оставляет желать лучшего. Черные волосы торчат во все стороны, рубашка грязная и порвалась в нескольких местах. Ну, он хотя бы выглядит здоровым. Так что переживать Акааши не собирается. — Ты! — Бокуто пихает незнакомца локтем, — заткнись, Куроо. Я всегда приезжаю вовремя. — Все в порядке? — уже серьезнее спрашивает Куроо. Он наконец замечает Акааши и смотрит на него несколько секунд, не моргая. От этого взгляда становится не по себе. — Ты тоже здесь учишься? — Да, — отвечает Акааши и пожимает плечами. — Мы с Бокуто-саном ехали на одном поезде. — Вот как, — Куроо хмурится. — Ладно, неважно. Пойдем отсюда. Университет выглядит, как обычно. С этого ракурса, по крайней мере. Почти все здания целые, и жертв среди студентов было не так много. Акааши рассматривает нескольких людей, столпившихся у стены. Куроо подходит к ним и что-то говорит, но все звуки словно проходят сквозь восприятие Акааши. Он наконец осознает, что кто-то из его однокурсников действительно погиб. Что люди вокруг действительно умирают. Резко становится больно дышать, и это ужасное чувство, воздуха не хватает, пока все говорят и пытаются решить, что делать дальше, Акааши ощущает, как его ноги медленно прирастают к земле. С чего он вообще взял, что в университете будет безопаснее? Чемодан падает рядом с ним, и разговор вокруг ненадолго затухает. — Кстати, — Куроо прищуривается и смотрит на Бокуто, — а где твои шмотки? — Серьезно, — парень рядом с ним закатывает глаза, — это сейчас вот вообще неважно. — Наверное, за ними можно вернуться? — предполагает Бокуто и почему-то переводит взгляд на Акааши. — Потом. — Бокуто-сан, я сомневаюсь, что от ваших вещей что-то осталось, — честно говорит тот. — В любом случае, главное, что вы в порядке. — Я дам тебе пару рубашек, — Куроо широко улыбается и выглядит так, словно задумал какую-то гадость. — Да иди ты, — отмахивается Бокуто. — Вы такие милые, — парень рядом с Куроо снова закатывает глаза. — Может, ты нас все-таки познакомишь? — А! — Куроо хватает его за плечи, — Бокуто и эм… Акааши, да? это Кенма. Козуме Кенма, да. Вот. Кенма, это ребята, и мы с Акааши познакомились только что, поэтому я тебе почти ничего не скажу. — Ты волнуешься? — Кенма смотрит на Куроо, прищурившись, и у Акааши начинает дергаться глаз. Потому что Куроо прищуривается точно так же. — Я буду учиться на втором курсе на авиаконструктора, на первом году обучения я был в Дессау. Надеюсь, это не проблема. Акааши давится воздухом. Он не должен спрашивать. И завидовать тоже не должен. — Куроо очень много про тебя рассказывал! — Бокуто с огромнейшим энтузиазмом трясет руку Кенмы. Тот с раздражением поднимает голову и выпутывается из всех прикосновений, отступая на несколько шагов. — Акааши, кстати, тоже авиаконструктор! Вы можете работать вместе! — Рад знакомству, — сухо говорит Кенма. Акааши не должен… — Дессау? — вырывается у него, когда его мозг окончательно обрабатывает информацию. — О, ну хоть кто-то знает, что он делает, — Кенма вздыхает. — На самом деле, ничего интересного. Немцы те еще педанты. — Кто бы говорил, — Куроо ухмыляется. — Дессау — это здорово, — тихо произносит Акааши. — Я сделаю лучше, — уверенно говорит Кенма. — Никто не сомневается, — Куроо треплет его по волосам и получает очередной недовольный взгляд. «Юнкерс» — это еще одна мечта. Удивительно, как в стране, проигравшей великую войну, так быстро расцвело производство таких хороших самолетов. Акааши хотелось бы увидеть хотя бы один из них вживую, но вряд ли это когда-нибудь случится. Повезет, если его возьмут работать, когда он закончит учиться. Он не завидует Кенме, вроде как. У него можно будет кое-чему научиться, если найти подход. Акааши обязан заняться этим. — Кто-нибудь будет? — через некоторое время спрашивает Кенма, доставая пачку немецких сигарет. От них никто не отказывается, и Акааши проглатывает все вопросы о том, нормально ли для пилотов курить. Это не его дело. Через час снова начинает трясти. От университетских зданий приходится отойти. На них смотреть не хочется, потому что незачем смотреть на место, собравшее все воспоминания последних лет, когда оно вот-вот разрушится. Настойчивое беспокойство и осознание полнейшего кошмара вокруг снова начинает душить Акааши. По-хорошему, ему бы найти кого-то из своих знакомых и удостовериться, что они в порядке. Но у него никогда не было друзей в университете, и вряд ли хоть кто-то из них помнит его. Поэтому он остается на месте и курит немецкие сигареты Кенмы. К ним подбегают несколько первокурсников, и Акааши не знает никого из них. Они громко кричат про библиотеку, и ему очень не хочется оборачиваться. Одна женщина однажды обернулась и превратилась в соляной столб. Акааши не нужно это видеть. А потом он понимает, и все тоже понимают, кем бы они ни были. Вокруг теперь слишком много людей, почти все, кто может стоять на своих двоих. Крыши начали гореть. Акааши хочется снять очки и ослепнуть. Отвратительный день. Горящие учебники — что может быть хуже? В конце концов, кто-то спасает из пожаров драгоценности и деньги, кто-то — близких людей. Позже, сидя на земле рядом с новой неровной стеной из книг, Акааши думает о том, что спасал знания, а это уже чего-то стоит. Но на душе все равно паршиво. И, вероятно, в свою комнату в общежитии он сегодня не вернется. Они ночуют под открытым небом, и Бокуто все-таки уговаривает Акааши присоединиться к их компании. До самого утра Куроо рассказывает какие-то глупые истории о древних героях и о том, как однажды кицунэ чуть не устроили конец света. К утру Акааши приходит к выводу, что под его болтовню спать невозможно.***
Восстановительные работы начинаются через двадцать четыре часа после того, как заканчиваются все признаки землетрясения. Всем, кто не пострадал, нужно выгребать из-под завалов людей и всякий мусор, который раньше был чьими-то вещами и зданиями. Это не так сложно, просто утомительно. И требует затрат каких-то физических сил. Как только получается, а останки университета разгребают наполовину, Акааши проверяет своих однокурсников, чтобы удостовериться, что его совесть чиста. Погибло пять человек, но это было в первые часы, когда он сам бежал с Бокуто через весь город и думал о том, как сильно не хочет умирать. Особенно вот так. Странно узнавать о смерти людей, которых не видел целое лето. Кажется, что они еще не приехали. На тела Акааши не смотрит и не собирается. Он чувствует себя странно: ему все это до сих пор кажется нереальным, потому что так просто не бывает. Слишком много людей. Слишком быстро все произошло. Токио выглядит так, словно по нему прошлись ковровой бомбардировкой. Ну, как она теоретически должна выглядеть. И, честное слово, Акааши искренне жалеет о том, что знает значение этого термина. Он старается не обращать внимание на острое чувство под ребрами, словно там осталось лезвие тупого ножа. Под сентябрьским солнцем жарко так, что хочется снять рубашку, но его пробивает озноб. Ужасное чувство, что землетрясение продолжится, пузырится холодным страхом под кожей. Но его стоит оставить до лучших времен. Когда они закончат, когда возобновятся занятия, и пять мест в лекционном зале всегда будут пустеть. Нет. Четыре. Теперь с ним учится Кенма, и об этом тоже лучше помнить. Акааши концентрирует все свое внимание на нем, Куроо и Бокуто. Так гораздо проще, потому что они все живы. А еще они разделили опыт курения немецких сигарет, и через неделю, когда у Кенмы закончатся все блоки, будет отвратительно возвращаться к японским. — Вот тебе и поехали на полигон, — говорит Куроо, бросая лопату куда-то в кирпичи. — Интересно, он вообще стоит? — спрашивает Бокуто, и в его глазах читается такое же желание бросить и лопату, и учебу, и выкапывание всего подряд. — Наверное, — Куроо пожимает плечами. — Какая теперь разница? — Как думаешь, мы можем поехать помогать туда? — Бокуто снова воодушевляется. — Будем засыпать взлетную полосу… — Там и без нас идиотов хватает, — перебивает его Куроо. — Меня это достало. Акааши молча с ним соглашается и продолжает перебрасывать крошку, которая когда-то была серыми кирпичами, в тележку. У него вспотело все лицо, мозоли на ладонях лопнули, и каждое новое движение приносит сплошные страдания. Кенма со скучающим видом пихает Куроо черенком лопаты под ребра, и тот возвращается к работе. Интересно, можно надышаться каменной пылью и умереть? — Знаете, я тут подумал, — говорит Кенма через несколько минут. — У нас тут куча трупов. Их нужно хоронить, но копать каждую могилу нецелесообразно. Акааши вздыхает. Он переводит взгляд на побледневшего Бокуто и видит, как на него еще раз обрушивается жестокая реальность. Да уж. Вот тебе и восстановление аэродрома. Хотя утром передали, что в эпицентре был Канто. Может быть, землетрясение вообще не добралось до завода и самолетов. Было бы хорошо. Но об этом Акааши не говорит. У них сейчас нет ничего хорошего. — Будут родственникам отправлять, наверное, — неуверенно произносит Куроо, пялясь на свою лопату. — Это же неуважение, если всех, ну, того. В одно место. — Зато эффективно, — Кенма с каким-то нездоровым энтузиазмом начинает работать быстрее. — А можно не об этом? — просит Бокуто. Акааши даже становится его жаль. — Я не собираюсь находить здесь никакие трупы. — Ну, правильно, — Куроо задумчиво смотрит на небо. — Здесь же были лекционные залы, а занятия еще не начинались. Кто захочет умереть под завалами лекционного зала? — Помолчите уже, — Акааши останавливается, вытирая лицо рукавом рубашки. — Так вы точно уважение не проявите. Дальше они работают молча. — О, — Бокуто наклоняется, поднимает что-то с земли и демонстрирует всем учебник по истории. — У нас такие на первом курсе были. — У нас тоже, — вспоминает Акааши. — Кажется, они у всех одинаковые. — Дайте посмотреть, — Кенма забирает учебник у Бокуто и стряхивает с него пыль. — Ого. Японский. Сто лет книг на японском не видел. — Я тебе принесу что-нибудь, — обещает Куроо. — Давай «Фауста», — подумав, говорит Кенма. — И что-нибудь из Ницше. — Ты их в оригинале не читал? — Читал, — Кенма ухмыляется. — Но я хочу убедиться в том, что наш перевод его оскорбляет. Обожаю японский. — Мне кажется, у тебя уже крыша едет, — констатирует Куроо. — Просто я патриот своей страны. Оставшиеся несколько часов они разгребают завалы, слушая причитание компании первокурсников рядом. Никаких трупов никто так и не находит. Только еще несколько учебников, которые Кенма забирает себе для дальнейшего изучения. Под конец дня Акааши вспоминает, что у него в чемодане остались книги из библиотеки. Возвращать их, конечно, больше некуда, и он решает хранить их у себя до тех пор, пока не построят новую.***
В какой-то момент все становится нормальным, даже почти хорошим. Занятия продолжаются, и новые преподаватели снова и снова говорят на своих языках. Акааши время от времени хочется постучать себе по голове каким-нибудь словарем, но в основном все в порядке. Он листает учебники на английском, от скуки выписывая новые слова, если находит. Но в основном все знакомо. Время от времени, правда, Акааши ловит себя на мысли, что не знает, как будет «свеча» или «нежный». Профессиональный язык, чтоб его. И поэтому к октябрю он окончательно решает, что с этим нужно что-то делать. Ему надо развиваться и, конечно, все книги лучше читать в оригинале. Нет никакой пользы в обычной жизни от того, что он в курсе, как называется крыло самолета на шести языках. Акааши, честно говоря, слишком часто забывает о существовании обычной жизни. Его собственная строится вокруг университета, лекций и аэродинамики. Акааши отрывается от домашнего задания и пытается правильно сформулировать свою просьбу. Его прошлый сосед покинул университет, когда узнал о землетрясении, и Акааши искренне верил, что все оставят его в покое. Через пару дней выяснилось, что дом, в котором собирался жить Кенма, разрушен, и тот решил переехать в общежитие. Поэтому теперь он живет с Акааши. Не худший из исходов. За первую неделю они пришли к выводу, что оба терпеть не могут шум и бережно относятся к личному пространству. В основном они просто друг друга игнорируют и прячутся здесь от Бокуто и Куроо, которые вечно шумят и вторгаются в личное пространство. Иногда, слушая стук в дверь, Акааши хочет придушить себя подушкой. Он правда хотел стратегически отдалиться от их компании, когда учеба только началась. Ему не нужны лишние люди в жизни, тем более такие громкие. Кенма выразил прагматичную солидарность, но он знаком с Куроо с детства, и тот всегда знает, где его искать. И даже если Акааши не очень-то нужен Куроо и его безумным идеям, Бокуто уже считает его своим другом. У него не было никакого другого выхода. Только полное смирение. — Я так больше не могу, — тихо говорит Кенма. Акааши слышит, как книга падает на пол. — Я устал думать. Я устал от математики. Откуда у нас столько математики? — Часть учебной программы, — Акааши поворачивается к нему. — Мне казалось, ты хорош в математике. — Иначе меня бы здесь не было, — Кенма фыркает и распускает пучок волос, который он завязывает всегда, пытаясь заниматься, — у меня начинает кипеть мозг. Я не понимаю, как ты это решаешь постоянно. Знаешь, такое ощущение, что мне больно думать из-за всех этих чисел. Я вижу направление, но ошибаюсь в счете. Это ужасно. — Ты можешь сверить ответы с моими, — предлагает Акааши. — Обычно все выходит правильно. — Ого, — Кенма заглядывает в его тетрадь. — Ты так аккуратно пишешь. — Держу мысли и записи в порядке. — Для меня это сложно, — Кенма показывает ему свою тетрадь. — Я быстро думаю, но не могу сконцентрироваться полностью. Постоянно отвлекаюсь, все путаю, потом исправляю и так по кругу. Он забирает тетрадь Акааши и садится за свой стол, размашисто черкая и тяжело вздыхая каждый раз, когда ответ оказывается неправильным. Это было бы забавно, если бы не выражение лица Кенмы. Он будто расправляется со своими злейшими врагами. Акааши наливает себе воды. Он думает о том, что попросить о помощи с английским теперь будет гораздо проще. Через пару часов Кенма уже раскладывает перед ним несколько разговорников, один из которых почему-то на немецком. На самом деле, это немного смешно. И мило. Куроо и Бокуто уехали на выходные, чтобы пройти практику на полигоне, и весь оставшийся день проходит спокойно. Всего лишь английский и музыка Грига, доносящаяся из патефона. Акааши не нравится, но это патефон Кенмы, так что он ничего не говорит. За пару дней они продвигаются не так уж далеко, но теперь Акааши хотя бы может вести простые диалоги на английском. Кенма не особо любит разговаривать, и он пишет разные странные задания на листочках, а потом проверяет их и недовольно поджимает губы каждый раз, когда Акааши делает ошибки. Потом он точно так же проверяет свои расчеты, находит ошибки и переделывает все, шепча себе под нос проклятия. Кенма терпеть не может слишком много напрягаться просто так. Акааши запоминает о нем какие-то маленькие детали, чтобы знать, каким именно способом ему лучше не мешать. Жаль, что Кенме плевать на его стремление к порядку. Бардак, который он умеет разводить из ничего, должен впечатлять. Иногда Акааши хочется кинуть в него книгой, оставленной у шкафа. Но книга после этого полетит к нему, а еще раз менять очки ему не хочется. Он выходит из аудитории после лекции, думая о том, сколько еще нужно сделать. На следующем семинаре у них контрольная. Акааши тяжело вздыхает. Он не хочет нервничать лишний раз, но он не умеет не нервничать из-за контрольных. Кенма выходит за ним, и Акааши замечает его только после несильного толчка в спину. Кенма снова врезался в него. Он оборачивается, смотрит на книгу в чужих руках и пытается посчитать, какая это по счету за последний месяц. Кенма читает постоянно. Не учебники, а что-то странное, от простых женских романов, в которых нет ничего, кроме глупых герцогов и легкомысленной любви, до «Так говорил Заратустра». Акааши уже не пытается ничего понять. — Эй, вы чего такие кислые? — рядом с Кенмой неведомым никому образом материализуется Куроо. Он заглядывает в «Фауста» Кенмы, удивляясь, словно не он сам его принес. Акааши прислоняется к стене и ждет. Сейчас кто-нибудь снова сделает что-нибудь глупое. Он поворачивает голову, наблюдая за потоком студентов, и видит приближающегося Бокуто. Заметив, что его заметили, тот широко улыбается и двигается быстрее. — Кенма! — Куроо пытается закрыть его книгу. — Посмотри на меня! Привет! — Я не Кенма, — говорит тот с невозмутимым видом. — Я тот, кто вечно хочет зла и вечно совершает благо. — Чего? — Ты меня достал, — Кенма захлопывает книгу перед носом Куроо. — Я вечно хочу тебя прибить, но у меня не получается. Это какое-то проклятие? Он тянется к сумке, и Куроо невольно отступает на шаг. Сначала Акааши думал, что Кенма и правда его терпеть не может. Потом до него дошло, что это их странный способ общения. В любом случае — не его дело. Бокуто, подходя, хочет что-то сказать, но Акааши жестом просит его помолчать. Ему нужна пара минут тишины. Кенма находит в сумке штангенциркуль и тыкает им Куроо под ребра. А тот довольный, потому что теперь Кенма смотрит не в книгу, а на него. Акааши закатывает глаза. Кенма терпеть не может эмоции других людей, но с Куроо ведет себя еще хуже. — Пойдем есть? — спрашивает Бокуто так, будто очевидно, что они должны идти в столовую вместе. — Я весь день думаю о якисобе. Каким-то образом Куроо это слышит. — Отлично, мы все идем, — он обхватывает плечи протестующего Кенмы одной рукой и тащит его вперед. Акааши так устал от этого человека. Иногда ему кажется, что он устал и от Бокуто, но на него просто невозможно злиться. Они стоят у стены еще немного, чтобы Кенма и Куроо пропали из поля зрения. — Как прошла практика, Бокуто-сан? — спрашивает Акааши, когда они выходят на улицу. — Единственный самолет, который нам разрешили взять, сломался по дороге к полигону, — в его голосе звучит неподдельное горе. — Они два дня везли его до аэродрома, чтобы заметить это, как только мы приехали. — И что вы делали? — Акааши напряженно следит за тем, не собирается ли Куроо неожиданно появиться где-то рядом. — Смотрели на экспериментальные модели, — Бокуто улыбается, вспоминая. — Один полет провели при нас. Это было очень красиво, — он поворачивается к Акааши. — Ты же дашь мне тестировать свои самолеты? — Я не думаю… — он на мгновение теряется. Акааши должен сказать: «Я не думаю, что мы с вами не забудем друг про друга к тому времени». Акааши должен сказать что-то вроде: «Я не думаю, что это хорошая идея», но Бокуто смотрит на него так открыто, будто они стали друзьями. Может быть, для него это действительно так. Акааши понятия не имеет, что творится в этой голове. — Я не думаю, что когда-нибудь буду курировать проекты, — наконец говорит он. В основном потому, что это тоже правда. — Но ты такой умный! — Может быть, — Акааши пожимает плечами. — Я не могу предложить ничего нового. Старшие инженеры не могут быть хорошими. Они должны быть лучшими. А я всего лишь неплохо выполняю поставленные задачи. Бокуто останавливается. Он перестает улыбаться, только внимательно смотрит на Акааши, и от этого взгляда становится немного не по себе. Он кладет руку ему на плечо и вздыхает, словно собирается произнести речь для всего Токио. — Послушай меня, Акааши, — серьезно говорит он. — Ты можешь в себе сомневаться, но если я и что-то понял о тебе, то ты действительно любишь небо. А значит, неважно, достаточно ли ты хорош прямо сейчас. Этому можно научиться. Но ты хочешь делать самолеты, чтобы они могли быть ближе к небу, а это значит, что ты заслуживаешь этого больше всех на свете, — а потом он снова становится тем Бокуто, которого знает Акааши. — Ты будешь старшим инженером, потому что я собираюсь стать асом, и мы должны соответствовать друг другу! Акааши слишком часто не знает, что ему говорить. Каждый раз, когда они видятся, это похоже на бомбу замедленного действия. Никогда нельзя сказать точно, что именно Бокуто сделает, чтобы вызвать в Акааши какое-то Чувство, причем каждый раз разное. — Я сделаю все, что в моих силах, — обещает он. Потому что никто никогда не говорил этого. Потому что никто никогда не верил, что Акааши может исполнить всю свою мечту, а не какую-то ее часть. Даже для него самого это всего лишь недостижимая цель, а для Бокуто все так просто, и Акааши хочется жить в этом его простом мире. Там, где люди получают то, чего они хотят от своей жизни. Бокуто снова улыбается, и от этой улыбки что-то внутри ненадолго отпускает. Постоянное напряжение, которое под ребрами — как нож для масла. Почти не больно. Иногда бывает тяжело дышать, а сердце бьется быстро-быстро. Акааши не чувствует себя в безопасности с самого землетрясения, ему до сих пор кажется, что земля под ногами может вот-вот разойтись. Но они с Бокуто бежали через весь город к университету и остались живы. Поэтому рядом с ним немного спокойнее. Как живая форма омамори. Акааши усмехается своим мыслям и качает головой, когда Бокуто спрашивает, что не так. Все так. В столовой в это время почти никого нет, рабочие приходят ближе к вечеру или раньше, когда у них начинается обед. Кенма и Куроо сидят за столиком на четверых и тихо говорят о чем-то. Акааши каждый раз поражается, когда они спокойно взаимодействуют. Как будто все шутки Куроо и возмущения Кенмы — это игра на публику. Акааши от этого меньше не раздражается. — Хэй, вы нам что-нибудь взяли? — спрашивает Бокуто, падая в кресло напротив Куроо. Акааши садится на единственное оставшееся место, рядом с Бокуто. — Ты три пары подряд трепался о якисобе, — Куроо ухмыляется. — Поэтому тебя ждут онигири с тунцом. — Изверг. — Я попросил изменить заказ, когда Куро отошел, — Кенма открывает «Фауста». — Ну и идиот. — Мне нравятся онигири с тунцом, — немного грустно говорит Акааши. — Я знаю, поэтому оставил их для тебя, — Кенма даже не отрывается от чтения. Ладно, он действительно хороший человек. Но вредный. Кенма, будто читая его мысли, недолго смотрит на Акааши, прищурившись. — Не смотри на меня так. — Не буду, — Кенма пихает Куроо под ребра. — А сейчас за что? — Потому что ты постоянно хочешь, чтобы я на тебя смотрел. Учись у Акааши. Сам Акааши очень не хочет, чтобы Куроо у него чему-то учился. Честно говоря, он бы хотел находиться в месте, где не будет Куроо и Кенмы одновременно. Когда приносят еду, Бокуто предлагает ему попробовать свою якисобу. На вкус Акааши ее сделали слишком соленой, но Бокуто нравится, и это главное. Он дает ему попробовать один из своих онигири, потому что они действительно вкусные, и Бокуто немного жалеет, что все-таки не заказал их. В следующий раз он будет говорить о них, а не о якисобе, три пары подряд. — Мы, кстати, придумали себе позывные, — произносит Бокуто, шумно отпивая чай. — Точно, — Куроо ухмыляется. — Попробуете угадать? — Не знаю насчет Бокуто, но ты точно какой-нибудь Придурок, — Кенма откладывает палочки. — Не угадал. — Тогда ты просто придурок. — Акааши? Есть идеи? — с надеждой спрашивает Бокуто, и надо постараться придумать достойный ответ. — Уверен, что-то, что очень вам подходит, — отвечает он. — Что-то, связанное с совами? — Точно! — Бокуто сияет. — Он Филин, я Чешир, — Куроо снова ухмыляется. Акааши ужасается тому, как сильно он похож на Чеширского кота. Еще больше они с Кенмой ужасаются, когда всю следующую неделю Куроо и Бокуто называют друг друга исключительно по этим позывным. Потом им надоедает, и все возвращается в нормальное русло. По крайней мере, до того момента, пока они снова не уедут на аэродром и не придумают что-то еще.***
Новый Свет уже, вроде как, пару сотен лет уже не новый, но он все равно завораживает. Акааши никогда не думал, что на поезде можно проехать такой огромный путь. Япония с каждым днем кажется все меньше и меньше, а люди там — все более одинаковыми. В Новом Свете все по-другому. Он старается не смотреть слишком долго на людей с черной кожей, потому что это невежливо, и обрывает Бокуто, когда он пытается обратить их внимание на пожилого господина в соседнем купе и порывается с ним познакомиться. — Но его кожа… — Бокуто-сан, мы тоже выглядим странно для местных, — говорит Акааши, не отрывая взгляд от окна. Он старается не думать о том, что это первое и последнее лето, которое они проводят так. Уже весной Бокуто и Куроо закончат университет, и они перестанут видеться так часто, потому что теперь им двоим придется проводить почти все свое время на военной базе. Акааши вряд ли будет скучать по Куроо, но… он вздыхает и, чтобы отвлечься, принимается протирать очки. Кенма читает книгу, не обращая никакого внимания на Куроо, уложившего голову ему на колени. Тот подозрительно долго молчит, и, если он уснул, Акааши лично его разбудит за то, что всю прошлую ночь он мешал всем спать, фантазируя о том, какой на самом деле Нью-Йорк. Наверное, очень большой. Это все, что Акааши о нем знает. Он бы тоже почитал какую-нибудь книгу, Кенма бы наверняка поделился чем-то из своего, но его укачивает даже от коротких статей в газете. За те десять дней, что они провели на корабле, Акааши не мог заставить себя посмотреть куда-нибудь, кроме потолка. Он лежал на полу их с Бокуто каюты и проклинал тот день, когда согласился на эту поездку. Раньше с ним такого не было, хотя раньше он никогда не бывал на кораблях. Должно быть, теперь его всегда будет мутить в поездах. Или они в Новом Свете совсем другие. — Я бы хотел съездить в Портсмут, — произносит Бокуто, не обращаясь ни к кому конкретно. Но Кенма читает книгу, а Куроо либо спит, либо наконец-то лишился голоса, так что реагировать может только Акааши. Он моргает и поворачивается к Бокуто. — Зачем? — спрашивает он, зевая. — Там подписывали мир между Россией и Японией. Ну, кусочек нашей истории в чужой стране. Это же интересно, — Бокуто подвигается к нему поближе. — У меня есть знакомый, родители которого познакомились во время переговоров, — не отрываясь от книги, говорит Кенма. — Они были дипломатами с разных сторон, либо приехали с дипломатами, которые там были. По крайней мере, он так рассказывал. — Портсмут далековато от Нью-Йорка, — Акааши смотрит на карту на столе. — Тысяча километров. — Одна четвертая нашего пути сейчас, — Бокуто кивает. — Значит, где-то день на поезде в одну сторону? — Куроо-сан отвечает за маршрут, — Акааши пожимает плечами и косится в его сторону, — если он его перестроит, я не против. — Что можно делать в Нью-Йорке месяц? — Бокуто уже скучно. Он кладет голову на плечо Акааши, и это… странно. Но не плохо. Как будто в этом не должно быть ничего плохого, и только он сам упустил момент, когда это стало нормальным. В любом случае, Акааши просто смотрит в окно и не отодвигается, потому что его желудок не выдерживает никаких лишних движений. — Общаться с красотками, танцевать, гулять по Манхэттену, пить в подпольных барах, — начинает перечислять очнувшийся Куроо. — Я сказал про красоток?.. С ними можно не только общаться. Кенма роняет ему на лицо свою книгу. — Еще можно танцевать с красотками, блин, — голос Куроо звучит приглушенно. — Я не собираюсь танцевать, — Кенма равнодушно поднимает книгу и продолжает читать. — «Ни шагу, ни слова». — …Чего? — «Не говорите, не отвечайте ничего, она уйдет, сейчас уйдет», — монотонно читает Кенма. Он переворачивает страницу и читает название следующей главы. — «Еще одна погибшая репутация». Смотри, Куро, это про тебя. Акааши присматривается к названию книги на немецком. В последнее время Кенма увлекся Достоевским и теперь он, кажется, достиг вершины этого увлечения. Раньше он цитировал только Гете, теперь у него в запасе есть несколько фраз из «Бесов» и огромный потенциал «Идиота». Честно говоря, Акааши далек от Достоевского так же, как Петербург далек от Токио. Он ждет, когда Кенма все-таки дойдет до японской литературы, чтобы почувствовать моральное превосходство над ним. Пока что он только может слушать, как Кенма мгновенно переводит фразы с немецкого на японский, и немного завидовать. За этот год Акааши подтянул только английский, остальные языки он все еще знает на уровне французской поэзии и немецких названий деталей. По крайней мере, до отъезда он прочитал две биографии лорда Байрона в оригинале и возненавидел его всем сердцем. — Акааши, тебе бы понравилось, — говорит Кенма, отрываясь от книги. — Первые пару страниц автор объясняет, что первый роман как бы нужен, но нет, так что можете не читать, и его тоже не слушайте, делайте, что хотите. Очень в твоем стиле. Акааши давится воздухом. Он закашливается, и Бокуто поднимает голову с его плеча, сонно моргая. Да как эти люди могут спать в американских поездах? Единственное, что в них хорошего, это пересадка в Чикаго. Потому что американская мафия — это стильно. Плюсы чикагской мафии — романтика убийств с правильно расставленными итальянскими акцентами, минусы чикагской мафии — в том, что она стильная, а не пугающая, с Акааши согласен только Куроо. Поэтому Кенма абсолютно неправ — в его стиле бутлегерство и длинные мундштуки, а не всякие душевные терзания авторов из страны, которой не существует уже семь лет. Акааши делает недовольное лицо — то есть свое обычное лицо, но он немного хмурится — и укладывает голову на плечо Бокуто. Он закрывает глаза, потому что они ужасно болят после бессонной ночи из-за Куроо и равномерно качающегося поезда. Отлично, теперь он делает странные вещи и пытается уснуть на чужом плече. В любом случае — это гораздо удобнее дребезжащего окна. Может быть, дело в том, что он очень сильно устал, может быть, в том, что Бокуто старается не двигаться и ответственно подходит к роли подушки, но Акааши проваливается в полудрему. Странное, но очень приятное ощущение. Потом он, видимо, засыпает окончательно. Просыпается Акааши, когда поезд уже тормозит, а он сам лежит на всем сидении. Мышцы затекли, и спина неприятно хрустит, когда он пытается потянуться, не вставая. Когда он все-таки поднимает голову, он встречается взглядом с очень довольным Бокуто. — Скоро приедем, — шепотом произносит тот и кивает в сторону Кенмы и Куроо. Акааши ничего не видит. Он сонно трет глаза, и Бокуто подает ему очки, держа их так осторожно, словно сломает, если случайно коснется стекла пальцами. Акааши садится и почему-то вспоминает их первую встречу и старые очки, которые он тогда сломал. Потом он несколько раз жаловался, что ненавидит портить свои вещи, особенно случайно. Особенно, когда они нужны ему постоянно. Приятно, что Бокуто запомнил. Акааши надевает очки и смотрит на Кенму и Куроо еще раз. Они заснули, привалившись друг к другу. Книга Кенмы лежит рядом с Куроо. — Ты спал? — тихо спрашивает Акааши. — Только проснулся, — Бокуто зевает, и вслед за ним приходится зевнуть тоже. Ужас. Зевота — очень заразная вещь. — Проводник заходил, говорит, скоро Центральный вокзал. — То есть мы уже в Нью-Йорке? — уточняет Акааши. И замирает, глядя в окно. Честно говоря, он ожидал большего. Вокруг только трущобы, которые вот-вот развалятся под собственным весом. Редкие люди за окном злобно смотрят на поезд и отворачиваются, как только произнесут парочку проклятий. Акааши поджимает губы от разочарования. Потом вспоминает, что это, скорее всего, не Манхэттен, а какой-то другой район. Может быть, Бруклин. Или Куинс. Неважно, впрочем. Через несколько дней даже к Манхэттену он почти привыкает. Днем он похож на самый обычный город, только здания гораздо выше, а людей гораздо больше. Ночь прорезают разноцветные вывески, ночью наконец-то что-то похожее на книжки и рассказы преподавателей, которые здесь были. Или на все эти романтические истории о донах мафии и отчаянных агентах ФБР, пытающихся выйти на их след. Акааши замечает за собой подозрительное пристрастие к организованной преступности. Это не кажется слишком хорошим, потому что в его возрасте эти люди обычно совершают первый десяток убийств и начинают умопомрачительную карьеру в нелегальном бизнесе. Не слишком заманчивая перспектива. Единственный человек, с которым он может поделиться этими мыслями, это Куроо, который сходит с ума, даже не скрываясь. Видимо, Акааши делает это очень зря, потому что к концу их первой недели в Нью-Йорке у Куроо появляется отвратительная идея. — Мы должны пойти на вечеринку в костюмах! — кричит он, врываясь в общую гостиную. Акааши вздрагивает и отрывается от газеты с очень занимательной статьей о пользе вложений в американскую биржу. Он чувствует необходимость в том, чтобы вложить все свои деньги в военно-промышленный комплекс США, но их акции стоят дороже, чем аренда этой квартиры на целый месяц. Бокуто, обещавший приготовить ужин, забывает про это и оставляет несчастные овощи недорезанными. Кенма не реагирует. Вообще. — Что? — спрашивает Акааши, потому что он правда не совсем понимает, чего Куроо хочет от них всех. — Темные очки, черные костюмы-двойки, очень крутой вид, — поясняет тот, втирая в взлохмаченные волосы еще больше геля. Акааши очень не хочет знать, в какой именно момент эта мысль посетила Куроо. Он до сих пор стоит в проходе в майке и растянутых серых штанах с банкой геля для волос и абсолютно безумной улыбкой на губах. Секунда — похожая улыбка в типичной манере появляется на лице Бокуто, и теперь их двое. Акааши не хочет быть похожим на гангстера. Более того, он не хочет иметь к гангстерам никакого отношения. То, что они идут на вечеринку, приглашение на которую пришлось согласовывать еще в Японии, значит абсолютно идеальный вид. Не нелепый. «Нелепость» — антоним к слову «идеальность». Хотя… он и так собирался идти в костюме. Проблема в темных очках. — Я ничего не увижу, — говорит Акааши абсолютно очевидную вещь. — Я могу вести тебя под руку! — предлагает Бокуто, уже помешанный на этой идее. Ну конечно. — Это не будет «очень крутым видом», — Кенма лениво листает страницы журнала. — Это будет обществом слепых мышей. Пожалейте Акааши. — Я буду следить, чтобы он не упал, — обещает Бокуто. — У меня вообще нет выбора? — Акааши чувствует, насколько сопротивление бесполезно. Тем более, в помещении они точно не смогут заставить его носить очки. — Быстро сдаешься, — Кенма хмыкает. — Я против. — Я куплю тебе коллекционное издание «Джейн Эйр», — Куроо садится на диван рядом с ним. — Я хочу Джека Лондона, — Кенма даже убирает в сторону «Братьев Карамазовых». — Что-нибудь на твой отвратительный вкус. Так или иначе, на вечеринку они действительно идут в костюмах и темных очках. Акааши с тем же успехом мог бы просто закрыть глаза, потому что он постоянно спотыкается и норовит врезаться в прохожих. Бокуто держит его под локоть, но это не особо помогает. И в лучшие времена, когда на Акааши его собственные очки, он очень плохо видит в сумерках. Неровное освещение вечерней улицы и темные линзы вместо прозрачных с диоптриями делают свое дело. Кенма иногда жалуется, что не может нормально читать. В душном трамвае кто-то несколько раз наступает Акааши на ноги, и он готов признать, что ненавидит Нью-Йорк, будь он хоть трижды Манхэттеном из его самых неправдоподобных представлений. Потом, когда они с Пятой авеню сворачивают в какой-то узкий переулок и спускаются в неприметный подвал, он почти говорит это вслух. Но Бокуто все еще так воодушевлен, и не стоит разрушать его веру в прекрасные вечеринки, устроенные японцами, переехавшими в Штаты лет тридцать назад. Когда Куроо с достаточно глупым и серьезным лицом называет пароль пожилому джентльмену, стоящему у подножья лестницы в подвал, до Акааши немного доходит: весь алкоголь запрещен, и никто не может проводить хорошие вечеринки в небоскребах в самом сердце Сити. По крайней мере, это значит, что они смогут немного выпить и расслабиться. Либо произойдет примерно то же самое, что и во время отъезда, и им придется спасать тонущего в каком-нибудь фонтане Бокуто. Лучше бы здесь было не слишком много алкоголя. Их проводят по коридору, Акааши надевает свои очки и наконец видит то, что ожидал. Душное подвальное помещение обставлено в лучших традициях роскоши: повсюду золото, драгоценные камни, бархат и меха. Молодые белые женщины сидят рядом с пожилыми японцами и курят длинные тонкие сигареты. Люди собраны по кружкам, они смеются над шутками друг друга, обсуждают последние новости и ситуацию на американской бирже. Запах дорогого табака смешивается с запахом дешевого спирта. — Забудьте о шампанском, — посмеиваясь, произносит пожилой джентльмен. — У нас в стране его никто не разольет в таком крысятнике. И он уходит, шаркая ногами, но звук утопает в музыке. Акааши не слышал ничего похожего — ноты словно стекают по стенкам бокалов вместо шампанского, ударяются друг о друга вместе со стеклом и оседают на чьих-то пьяных улыбках. Он оглядывается, все еще пытаясь осознать, что это все на самом деле. Что это место вообще реально. — Они называют яблочный сок со спиртом «сидром», — говорит Куроо, когда к ним подходит очень юная девушка в длинном черном платье. Ее кожа, и без того наверняка светлая, в полумраке кажется белой, губы ярко подкрашены, а огромные глаза смотрят на них из-под длинных ресниц. Акааши уверен, что она младше него самого. Интересно, ее кто-то заставил здесь работать? Или ей так много платят за то, что она позволяет старикам лапать себя за бедра и с улыбкой просит их прекратить? Они не прекращают, когда она спрашивает лично у Акааши, что бы он хотел попробовать. — Я буду то же, что и этот господин, — он кивает в сторону Бокуто. — У меня нет большого опыта с алкоголем. — У вас и опыта в английском не очень много, — она хихикает. — Ничего, я понимаю японский. — И все-таки мы в вашей стране, — Акааши настаивает. — Пожалуйста, позвольте мне сделать немного практики. Она смеется и поправляет его очки, прежде чем уйти с заказом к бармену. Весь лоск и очарование этого места спадают, остаются только духота и бесконечный табачный дым. Становится неуютно, и Акааши обнимает себя за плечи. Он не слушает, о чем говорят люди вокруг. Там все равно только биржа и молодые женщины, которые позволяют морщинистым рукам лежать на их обнаженных коленях. — Все в порядке? — громко спрашивает Бокуто у его уха. Акааши вздрагивает и салютует ему своим бокалом. — Здесь так много людей, — он делает глоток. На вкус — достаточно мерзко. Люди пьют это, потому что им больше нечего пить. Потому что они даже не рассматривают вариант полного отказа от алкоголя. Американцы сопротивляются, если государство не дает им того, что они хотят. Японцы на них не похожи. Хорошо это или нет, Акааши не знает, но ощущение неправильности и стыд от всего вокруг встают комом в горле. Они сидят на черном кожаном диване у самой стены, когда некоторые люди поднимаются со своих мест, чтобы начать танец. Акааши молча пьет второй бокал, не комментируя происходящее. Он переводит взгляд на Кенму. Тот без какой-нибудь книги в руках выглядит достаточно странно. Он так и не снял темные очки. Куроо, должно быть, тоже это замечает и аккуратно снимает их, убирая в свой карман. — Хочу видеть твои глаза, — это могло бы звучать тише, но вряд ли он может рассчитать громкость голоса сейчас. — Пойдем танцевать? — Я не хочу выглядеть глупо, — Кенма откидывается на спинку дивана. — Ты же знаешь. — Ну, ты со своими волосами похож на какую-нибудь симпатичную девчонку, — Акааши отворачивается. Ему хочется заткнуть уши. Куроо, видимо, понимает, что говорит слишком громко. Через несколько минут они с Кенмой встают. Сменяется музыка на более быструю. Белые женщины и старые японцы танцуют откровеннее. Акааши пустым взглядом наблюдает, как Куроо опускает Кенму к полу, поддерживая у поясницы. Волосы Кенмы совсем не скрывают его определенно мужского лица. Это довольно глупо. — Не хочешь выйти? Тут слишком душно, — Акааши слышит голос Бокуто у самого уха. Он кивает. Они вдвоем выходят на улицу, оставляя позади пожилого джентльмена и узкую лестницу в подпольный бар. Может быть, если Акааши постарается, он станет воспринимать все это, как нужно. У него немного кружится голова от алкоголя, и разгоряченную кожу приятно холодит июльский ветер. Акааши смотрит на Бокуто. Почему-то лицо горит. Это из-за духоты и спиртного, вот, у Бокуто тоже щеки красные. — Тебе там не нравится? — спрашивает тот, доставая сигареты. — Ты ни с кем не говорил и просто… сидел там? — Вы тоже ни с кем не говорили, Бокуто-сан, — Акааши берет у него одну сигарету и прикуривает от зажигалки с его рук. — Вы разве не бросили курить? — Закончу университет — и больше ни одной сигареты! — воодушевленно обещает Бокуто. — Пока что нет. Не накурился еще. — Вот как, — Акааши стряхивает пепел. — И все-таки: вы сидели там рядом со мной. — Но не с таким же грустным видом, — Бокуто прислоняется спиной к стене. Акааши чувствует странную необходимость сделать то же самое. — Мы можем уйти, если ты хочешь. — И куда мы пойдем? — Весь Нью-Йорк для нас! — И придется бросить Кенму и Куроо-сана, — Акааши вглядывается в горящие желтым окна небоскребов. — Будет некрасиво. — Они и сами там неплохо справляются. — И все-таки, — Акааши поворачивается к нему. — Глупости, мы не должны уходить. — Я просто хочу, чтобы тебе не было грустно, — Бокуто смотрит ему в глаза, и почему-то он гораздо ближе, чем обычно. В полумраке его лицо выглядит еще более красивым, чем обычно. Он изменился за год: окончательно сошла подростковая округлость, и все черты будто слегка подправили точильным камнем. Интересно. Акааши оставляет эту мысль при себе. — Не хочу говорить о них, — тихо говорит он. — Ни о ком не хочу. — Мы можем помолчать. — Вы не умеете, — Акааши фыркает, и звук выходит немного смазанным. — Мне нравится, когда вы говорите обо мне. Замечаете во мне какие-то вещи. — Например? — Я не знаю, — он пожимает плечами. — Вы как-то говорили о моей мечте и о небе. Тогда это было хорошо. Еще, как сейчас, когда вы замечаете, что мне не по себе. — Кейджи… Я могу называть тебя Кейджи? — он кивает. — Ты очень хороший! И мне нравится, как ты улыбаешься. Знаешь, я всегда пытаюсь заставить тебя улыбнуться, потому что ты так редко это делаешь, и… — Я могу вас обнять? Бокуто смеется и сгребает Акааши в объятия. Теплое чувство от алкоголя умножается на теплое чувство от тактильного контакта. Становится так спокойно и так хорошо. Сигарета Акааши выпадает из его пальцев, и он осторожно кладет ладони на спину Бокуто, слегка водя ими вверх и вниз. Когда он был ребенком, мама как-то сказала ему, что он не умеет обниматься. Она попросила одну из домработниц подойти, чтобы показать, как это делать. Мама осторожно разжала пальцы Акааши и тихо попросила его расслабиться. С того момента он старается делать все правильно. И ему особенно сильно хочется сделать все правильно рядом с Бокуто. Потом им все равно приходится вернуться. После объятий это неловко, и Акааши чувствует, как ему немного не хватает воздуха каждый раз, когда он смотрит на Бокуто, но тот несколько раз ловит его взгляд и улыбается так широко, что Акааши, держа в голове его слова, не может не улыбнуться в ответ. Кенма и Куроо уже закончили танцевать. Они сидят на том же диване рядом с незнакомым молодым человеком. Когда Бокуто и Акааши подходят к ним, оказывается, что Куроо в основном молчит. Удивительное состояние для него. Молодой человек представляется как Ойкава, он говорит несколько хороших слов о вечере на японском и снова переходит на немецкий, обращаясь к Кенме. Акааши понимает примерно половину их разговора. — Меня взяли в «Юнкерс», — произносит Ойкава, отпивая из своего бокала. — Как вы это пьете? Редкостная дрянь. — Ты будешь учиться и работать? — спрашивает Кенма. — Восьмой семестр в Европе заканчивается летом, я больше не учусь, — Ойкава слегка прищуривается. — Я говорил, Япония даже в этом отстала. Ты был в Республике, когда она только восставала из пепла, и ты тоже знаешь, что и тогда там было гораздо лучше. — Думаю, ты не можешь говорить за Кенму, — говорит Куроо на японском. Оказывается, он тоже очень хорошо знает немецкий. Потому что Акааши понял только несколько слов. — Если он уехал, на это были свои причины. — Ах, да, разве ты не был одной из них? — улыбка Ойкавы становится острой, как осколок стекла. — Твой приезд на Рождество тогда впечатлил даже меня. Удивительно, что ты не заметил, насколько Европа превосходит Японию. Кажется, вы ездили в Берлин? Очень красивый город. — Не забывайся, — предупреждает Кенма. — Тебе не нравится нигде, перестань делать вид, что Германия — само совершенство. — Только если мы говорим о Пруссии, — Ойкава усмехается. — Хотя, мне нравится стиль господина Муссолини, но, как по мне, слишком много грязи. — Они говорят об Италии? — спрашивает Бокуто у самого уха Акааши. Тот неуверенно кивает. — Хорошо знаешь немецкий? — Французский лучше… — Вот и я тоже. — У твоих друзей, кажется, есть какие-то интересные секреты, — острая улыбка Ойкавы обращается на них. — Неважно, впрочем. Козуме, я помню, тебе не нравятся такие разговоры, но ты знаешь, что я прав. Вторая великая война когда-нибудь случится. Ты же не просто так собираешься делать бомбардировщики. Лучше быть на правильной стороне. Если японцы еще что-то понимают в политике, то мы с тобой будем по одну сторону баррикад. Если же нет… — Разве война сейчас за твоим или за моим окном? — Кенма слегка наклоняет голову к плечу и поднимает бокал. — Бессмысленные слова, пока все не началось. Если тебе так не нравится американская выпивка, не пей до состояния мировых заговоров. — Я просто тебя предупреждаю, — Ойкава вздыхает. — Ты слишком беспечно ко всему относишься. Акааши и Бокуто непонимающе переглядываются. Ойкава угрожает Кенме? Но тот только пожимает плечами. — Решаю проблемы по мере их поступления, — говорит он. — Спасибо, что еще беспокоишься обо мне. Но я знаю, что делаю. — Я всегда буду ждать тебя в «Юнкерс», — Ойкава встает, и его немного шатает. — Ты — гениальный человек, а нам такие нужны. — Я патриот своей страны, — Кенма бросает взгляд на Куроо. — И я хочу оставаться в Японии. Даже если мои причины кажутся тебе слишком глупыми. — За ваше здоровье, — Ойкава осушает свой бокал и наконец-то уходит. Оставшийся вечер проходит странно. Музыка все так же оседает на полу легким цветочным ароматом, старики ближе прижимают к себе женщин, сидящих рядом с ними, а Акааши пьет «сидр» и не может не смотреть на Бокуто. Каждый раз он испытывает чувство, похожее на волнение, стыд и нежность одновременно. Безумно странный вечер. А утром у них всех болит голова, и они не могут выйти на улицу до обеда. Честно говоря, они не могут выйти даже из своих комнат. Акааши несколько раз просыпается, зажатый между Бокуто и стеной. Каждый раз он думает о том, что надо бы перебраться на свою кровать, и снова засыпает. Впрочем, ему не на что жаловаться.***
Акааши редко замечает, как Токио изменился за последнее время. Обычно он идет до вокзала, выкуривая две сигареты, садится в поезд и ждет, пока он дойдет до нужной станции. Оттуда — еще полчаса пешком, еще две сигареты и двери завода, за которыми — двенадцать часов работы над новым прототипом. Может быть, после этого Акааши дадут возможность курировать проект. Пока что он сам не до конца понимает, чем занимается, большинство его предложений тактично отклоняют. В свои выходные Акааши обычно лежит в постели до обеда, не понимая, как оказался в этой квартире. Она ему не нравится — зимой слишком холодно, летом слишком жарко, хозяин пытается заставить его заплатить за любую мелочь и все в таком духе. Разве он виноват в том, что одна из деревянных панелей отвалилась? Или в том, что по стенке в общей уборной всегда ползают тараканы? Но не об этом. И квартира, и самые обычные дни остаются позади. Акааши стоит на перроне, и его пальцы почти отказываются двигаться, когда он достает сигарету. Слишком холодно. В Токио в последнее время все зимы то дождливые, то ветренные, то дождливые и ветренные. Белый пар дыхания смешивается с серым дымом сигареты. Акааши нервно смотрит на время на своих часах. Поезд прибывает через шесть минут. Лучше бы ему поторапливаться. Они с Бокуто не виделись почти год. Может быть, из-за его длительных командировок. Может быть, из-за того, что Акааши постоянно работает, и, даже если у Бокуто есть пара свободных дней, он об этом не говорит, чтобы не надеяться на встречи и не разочаровываться. Но сегодня им никто не помешает. Завтра, возможно, тоже. А потом начнется рабочая неделя, и все пойдет с начала. Поезд останавливается, колеса скрипят о рельсы, и все замирает на тот миг, пока пассажиры толпятся у закрытых дверей, а проводники выстраивают их в очереди. Акааши вспоминает день их знакомства — с самого начала это было связано с поездами. Он начинает беспокоиться, что этот тоже сойдет с рельс. Или снова землетрясение. Но сходить с рельс уже поздно, и дверь четвертого вагона распахивается. — Хэй! — слышит Акааши прежде, чем его сбивают с ног очень крепкие объятия. — Ты скучал по мне? Кажется, Бокуто за этот год стал еще сильнее. Либо Акааши уже настолько сильно отвык от него и его способности находить время для тактильного контакта в любых местах. Акааши осторожно обнимает его в ответ. Это очень неудобно, учитывая сумку на плече Бокуто и огромное количество людей вокруг. Они отстраняются, и Акааши почему-то очень хочется взять его за руку, чтобы вести дальше и показывать Токио. Как будто Бокуто здесь не учился. — Немного, — Акааши едва улыбается. — Вас долго не было. — В прошлый раз мы договорились, что на «ты»! — Бокуто закидывает руку ему на плечо. Точно. Акааши уже забыл об этом. Он вспоминает только какие-то глупые вещи времен университета, словно вся его жизнь осталась там. Может быть, так и есть. По крайней мере, тогда было что-то помимо завода и бесконечных расчетов. Кажется, когда Кенма только перевелся к ним, он часто жаловался, что у них слишком много математических задач. Сейчас он хотя бы не ошибается в простейших расчетах. У Козуме Кенмы репутация человека, который никогда не ошибается. У Акааши Кейджи — человека, который говорит только правильные вещи. Вообще-то, они неплохо устроились. — Поедем ко мне, — говорит Акааши, когда они уходят с вокзала. — Ты можешь оставить у меня свои вещи и отдохнуть. А потом погуляем, как раньше. — Я все думал, ты предложишь или нет, — Бокуто поправляет сумку на своем плече. — Там, конечно, не очень, но я же не могу оставить тебя на улице, — Акааши замедляет шаг, чтобы закурить. — Будешь? — Я больше не курю. — Точно, — он поджимает губы. — Извини, я вечно забываю. Акааши чувствует себя идиотом. Он смотрит на свои ботинки, запачканные утренней грязью, и не понимает, что с ним не так. Его память на последние годы куда-то пропала, есть только работа и прошлое, которое кажется слишком хорошим. Вряд ли оно было таким на самом деле. Он погружается в свои мысли, как обычно, делает это каждый раз, стоит сказать что-то глупое. Наверное, при Бокуто не стоит курить. Тяжело это — бросать. Акааши даже не пытается. — Ты же знаешь, что у меня есть служебная квартира? — Что? — Акааши поднимает взгляд, и Бокуто все так же широко улыбается. — Я думал, ты знаешь. Если мы с тобой не видимся, я просто останавливаюсь там. Но с тобой мне нравится больше. — Я… Ну вот. Дважды идиот. Акааши даже не может вспомнить, говорил об этом Бокуто в прошлый раз. Слишком много глупых вещей, хорошо, что никто с работы этого не видит сейчас — потому что там надо поддерживать репутацию умного человека. Акааши со вздохом тушит сигарету о ближайшую стену. — Мне казалось, ты останавливаешься у Кенмы, — наконец говорит он. — Или у кого-то из своих друзей. — Нет, — Бокуто выглядит удивленным. — На самом деле, дом Кенмы, вроде как, купил Куроо. По большей части. Им так удобнее, потому что служебные квартиры действительно ужасные. — Ужаснее того места, где сейчас живу я? — уточняет Акааши. — Ну, с тобой оно не такое уж ужасное. Как обычно — в точку. — Я все думал, откуда у Кенмы такие деньги, — Акааши вздыхает. — А он всегда на шаг впереди. — Ты бы тоже хотел купить дом? — Конечно, — он пожимает плечами, — у моих родителей есть свой, но мне далеко ехать до них каждый раз. Я не видел их даже дольше, чем тебя. — Большой срок, — Бокуто кивает. — Слушай, мне все равно некуда тратить свои деньги… мы могли бы поступить так же, если ты хочешь. — Вы мне так доверяете? — Акааши становится смешно. Нервно. Нервно-смешно. — Вы даже не будете там появляться. — На «ты», — напоминает Бокуто, — вообще-то, тогда мне захочется приезжать почаще, а не торчать в части и донимать всех вокруг. — Это угроза? — Скорее моим сослуживцам. — Ты давишь на мою совесть, — со смешком говорит Акааши. — Очень грубый прием. — Давай исполним еще одну твою мечту, ну, Кейджи! Каждый раз, когда Акааши слышит свое имя, произнесенное Бокуто, все в нем хочет перестать сопротивляться и просто согласиться со всеми его идеями. Это невозможно. Акааши не может доверять себе в таких вопросах, что, если с домом что-то случится… и, черт возьми, девять утра. Они только встретились. Он не может принимать такие важные решения сейчас. — Я подумаю, — и под довольным взглядом он сдается чуть-чуть больше, — Котаро. — Если ты не согласишься, я буду жить в твоей квартире. Как будто это угроза, а не заманчивое предложение. Акааши всегда по нему скучает. Каждый раз, когда они с Бокуто не видятся так долго, он начинает планировать новые встречи и ждать, потому что в его жизни осталось слишком мало спонтанности и действительно хороших вещей. Или просто чего-то яркого. Жизнь Акааши сейчас похожа на прямую с маленькими петлями, когда на работе что-то сдвигается с мертвой точки. А, может быть, петли тоже мертвые. — Я научился делать ранверсман, — произносит Бокуто, когда они почти доходят до дома, в котором живет Акааши. — Я бы хотел посмотреть, — он достает ключи. Как будто его кто-то может ограбить. — Но… разве это не опасно? На наших самолетах? — Ну, у одного чуть крыло не отвалилось, — Бокуто смеется. — Куроо орал, что теперь точно поседеет, пока я приземлялся. — Так громко орал, что ты это услышал? — Мне потом передали. — Бокуто смущенно чешет затылок. — Подожди. — Что? — Акааши непонимающе замирает перед дверью. — Ты же ни с кем… ну… — Бокуто смущенно делает странный жест рукой. — Не вместе? У тебя нет невесты? — Нет, — Акааши моргает, — с чего бы это? — Ну, вдруг ты отказываешься от сожительства, потому что уже решил жить с женой и детьми, — он краснеет. О, черт возьми. — Я не собираюсь заводить семью, — Акааши все-таки открывает входную дверь. — У меня не получается надолго оставаться рядом с другими людьми. — Но мы с тобой давно знакомы! — Бокуто оставляет свою сумку у стены в коридоре. — Да, поэтому ты и Кенма — мои единственные друзья, — Акааши вздыхает. — Только не утешай меня. Серьезно. Бокуто хочет что-то сказать. Потом прищуривается — это самая ужасная вещь, которую Акааши видел, потому что он все еще помнит, чья это отвратительная привычка — и довольно хмыкает. Он подозрительно молчит, когда Акааши раскладывает футон для него. Бокуто все еще молчит, когда они садятся на него. — Ты все-таки ненавидишь Куроо, — в оглушительной тишине говорит он. — Я так и знал. — Что? — Акааши задыхается от негодования. — Он тут вообще при чем? — Ты сказал, что у тебя есть только два друга. А мы всегда дружили вчетвером, и теперь ты подтвердил мои догадки. — Нет, просто… — Акааши прислушивается к себе. — Мы с ним слишком разные, и мы никогда не общались наедине. С тобой мы… ну, я не знаю, я просто хочу называть тебя своим другом. Так было еще с университета. А с Кенмой мы вместе работаем. Мы не можем не общаться. — Да ладно, Куроо тот еще засранец, не оправдывайся, — Бокуто смеется. — Слушай, ты знал, что он на самом деле не любил свое имя раньше? — Кто? Куроо-сан? — Нет, Кенма, — Бокуто ложится на спину. — Не знаю, он, наверное, не считает это секретом или что-то вроде. Просто мне Куроо рассказывал, что в детстве Кенма очень раздражался, когда его так называли, и поэтому Куроо звал его только по имени, даже когда это было неуместно. — В его стиле, — Акааши ложится рядом. — А потом Кенма просто смирился? — Он начал называть Куроо «Куро», чтобы выбесить его, но это не сработало, — Бокуто хмыкает. — А дальше, ну, они выросли, я думаю. Как у всех бывает. Забываешь про такие мелочи. — Мне кажется, взрослая жизнь — это мелочь, — тихо говорит Акааши. — Постоянно все забываю, как будто… знаешь, все настоящее либо будет потом, либо уже было. А сейчас переходная стадия. Я не могу относиться к этому серьезно. Просто двигаюсь дальше, но это утомляет, когда ничего не происходит. Бокуто понимающе вздыхает. Акааши ложится набок и подкладывает руки под голову, чтобы смотреть на него. Это успокаивает даже спустя несколько лет. У Бокуто очень красивые черты лица. И необычные. Акааши нравится его разглядывать, когда он расслаблен, как сейчас. Или когда проявляет эмоции. Неважно. Да уж. Обычно он не тратит так много своего внимания на других людей, но Бокуто просто… притягивает взгляд? Они видятся слишком редко, и каждый раз хочется запечатлеть все больше воспоминаний о нем. Конечно, как показывает время, Акааши все равно очень многое забывает. Может быть, чтобы заново удивляться? Он совершенно точно очарован этим человеком. — Мне нравится видеться с тобой, — тихо говорит Акааши. — Как будто я возвращаюсь в нормальную жизнь. Просыпаюсь после долгого сна? Il faut tenter de vivre. — Ну, это ты не забыл, — в голосе Бокуто звучит улыбка. — Я не думаю, что вообще могу забыть тот день, — Акааши усмехается. — Потом про тот поезд писали в газетах. — В тот день про все писали в газетах. — У тебя были сломаны очки. — Я случайно наступил на них, — Акааши со вздохом садится. — В тот момент я подумал, что хуже этот день точно не может быть. А потом познакомился с тобой. — Эй! — Бокуто тоже садится. — Ты только что сказал, что я твой лучший друг. — Я так не говорил, — Акааши зевает. — Я знаю, что твой лучший друг — это Куроо-сан. Можешь не притворяться. — Ну, нет? — Бокуто заглядывает ему в глаза. — Мы с ним… как ты с Кенмой, наверное. Только больше шума. И крутых вещей. — Ты только что сказал, что я твой лучший друг? Бокуто довольно кивает. Казалось бы, прошло так много времени, а он все еще может вызвать в Акааши какое-то Чувство, которое не поддается никаким логическим объяснениям. Если оно когда-нибудь пропадет, это будет ужасно. Акааши почему-то не хочет расставаться с ним и все-таки вырастать до собственной взрослой жизни. — Мне тоже нравится видеться с тобой, — через некоторое время говорит Бокуто. — Я рад, что мы это выяснили. — Точно. — Кейджи. — Что? — Я хочу летать на твоих самолетах. — Их еще никто не придумал, — он усмехается. — Ты же работаешь над каким-то проектом, — Бокуто сжимает его предплечье. — Позволь мне… испытывать их! Я хочу пробовать экспериментальные образцы! — Сейчас я… у меня нет ничего своего, — Акааши старается не звучать настолько разочаровано в себе. — Только чужие модели. Я работаю над обшивкой. — Значит, мой улетный вид должен придавать тебе уверенности в себе, — Бокуто начинает трясти его руку. — Я хочу летать на самолетах, которые разрабатываешь ты. Даже если ты вставишь туда только один винтик. Я серьезно. — Слишком много заманчивых предложений, Котаро, — Акааши мягко накрывает его руку своей. — Но это было бы хорошо. — Это «да»? — Если тебе подпишут перевод, — Акааши чуть сжимает пальцы. — И я все не согласился покупать дом. Это нельзя решать спонтанно. Бокуто, издавая странные довольные звуки, обнимает его. Слишком долго для простых дружеских объятий, но теперь они в статусе лучших друзей. Это… впечатляет. Когда-то давно Акааши думал, что это он будет делать самое важное предложение в жизни какой-нибудь девушке, которую непременно полюбит. Потом будет спрашивать разрешения у ее родителей. Но в итоге самые важные предложения ему делает Бокуто, и почему-то внутри от них так же много трепета, как от тех детских мыслей. Они не идут на прогулку — засыпают на футоне, лежа близко-близко. Исключительно, чтобы не лежать на холодном полу. Акааши терпеть не может вставать рано по выходным, поэтому дневной сон сейчас кажется ему достойной наградой за то, что он встретил Бокуто на перроне. Может быть, стоит согласиться на покупку дома. В конце концов, Акааши давно этого хотел. И, может быть, теперь, зная, что они будут жить там вместе, он хочет этого чуть больше.***
Это уже третья кружка кофе за утро. Акааши хочется уснуть и проснуться на несколько часов позже, когда волнение окружающих уже немного поутихнет. Его раздражает, что инженеры из их команды такие взбудораженные. Его раздражает, что он сам такой же. Его раздражает абсолютно все, потому что они еще не выезжают. Но бесит его только один человек — протеже Кенмы. Лев носится из его кабинета в кабинет Акааши, не делает абсолютно ничего, только панику разводит. Даже не приносит новый кофе. — Сядь, — Акааши пинает стул рядом с собой. Тот почему-то не отодвигается от стола, а падает. Лев послушно поднимает стул и садится, смотрит на него своими огромными перепуганными глазами и несколько раз моргает. Когда-то давно Кенма говорил, что родители Льва участвовали в дипломатической миссии в Портсмуте и познакомились там. Глядя на этого человека, можно сказать, что весь мандраж и абсолютное безумие той ситуации передались ему. — Что тебе сказал Козуме-сан? — спрашивает Акааши, глядя в свой кофе. Он моргает, пытаясь привести мысли в порядок. Слишком много нервного перевозбуждения. Слишком мало сна. Акааши смог заснуть только под утро, думая над тем, что может пойти не так. Скорее всего, кроме Кенмы, он единственный, кого сохранность самолета сегодня волнует в последнюю очередь. Акааши почти не верит в эту конструкцию — слишком много деревянных деталей, слишком большое сопротивление воздуху. Эта штука развалится раньше, чем он запустит секундомер. — Я должен не дать вам сойти с ума от нервов, — отрывисто говорит Лев. — Ты, — Акааши наставляет на него карандаш, — сводишь меня с ума. — Это довольно грубо, Акааши-сан, — Лев подпирает подбородок кулаком. Теперь немного понятнее, почему Кенма в последние несколько месяцев озаботился тем, чтобы научиться стрелять из пистолета. Акааши очень жалеет, что даже в очках его зрение далеко от идеального. Через несколько минут Лев уходит, и из коридора слышится грохот. Потом ругань. Это все в порядке вещей, но обычно Лев не утруждает себя посещением Акааши, а Акааши не утруждает себя реакциями на лишние раздражители. Он недовольно допивает свой кофе, и теперь у него еще и дрожат руки. Просто блеск. Акааши не нервничал так сильно, когда получал свой диплом и два дня ждал ответа с завода. Он не нервничал так сильно, когда в его сумке была колоссальная сумма наличных, за которые он покупал дом в пригороде Токио. Куроо в тот день был в городе. Он почему-то вышел на пробежку в четыре часа дня и, заметив Акааши, бодро поздоровался с ним и поздравил с покупкой, не забыв упомянуть отличных соседей и благополучный район. Теперь, оглядываясь назад, Акааши понимает, насколько легко согласился на самую безумную и волнительную вещь в своей жизни. Если что-то пойдет не так, он не сможет жить с тем, что Бокуто пострадал из-за этого проклятого самолета. Акааши всегда с ним соглашается, и это огромная проблема. Потому что в этот раз он позволил Бокуто рисковать своей жизнью и опомнился, когда все бумаги уже были подписаны. Акааши отказывается думать о том, что Бокуто постоянно рискует своей жизнью с их паршивыми самолетами и тайными разведывательными миссиями. Чем дальше, тем хуже. Это все военные самолеты, Акааши знает это с того момента, как поступил в университет, чтобы создавать их, и когда-нибудь они будут участвовать в настоящей войне. Рано или поздно у него разорвется сердце от беспокойства за Бокуто, но он не собирался умирать сегодня. Да и в ближайшее время, честно говоря, тоже. Так или иначе, Акааши два дня подряд ночевал на заводе, пока самолет везли на полигон. Первую ночь он провел на подоконнике, вторую — сидя за своим столом. Возможно, он просто сбежал. А, возможно, он бы хотел остаться дома и думать в основном о том, что у них с Бокуто потом будет пара недель отпуска, но ему нужно было проверить все еще раз. Никто не знает, даже Акааши. Бокуто приезжает ненамного чаще, и они больше не гуляют по Токио. Теперь они проводят время дома. У них. Акааши все еще не до конца верит в это. У них обоих есть место, которое можно называть домом, даже если большую часть своей жизни они проводят на заводе и на военной базе. На это точно стоило согласиться раньше, чем на испытания самолетов. Лучшими друзьями нельзя так просто размениваться, тем более ради своих эгоистичных мечт. Акааши нужно было быть благоразумнее. — Лев тебя боится, — слышит он и поднимает голову. — Вообще, больше он боится меня, но неважно. В любом случае, пора выезжать. — Тебя боятся абсолютно все, — Акааши встает, чувствуя себя бесконечно уставшим от своих мыслей. — Ты не боишься, — Кенма пожимает плечами. — Я просто делаю свою работу, не моя вина, что Лев идиот. — Он меня достал, — говорит Акааши уже в коридоре. — Он — не твой протеже, так что заткнись, — Кенма достает сигареты и ускоряет шаг. — Ты какой-то нервный. Он протягивает Акааши сигарету, и раньше кому-нибудь из них понадобилась бы секунда, чтобы закурить и нормально дышать. Привычка — ужасная вещь. — Ты переживаешь из-за запуска? — спрашивает Кенма, когда они садятся в машину. — Ну, да, — Акааши оборачивается к нему. — Ты бы не переживал из-за Куроо-сана? Кенма закатывает глаза. Он всегда специально занимает как можно больше места на заднем сидении, чтобы людям рядом было не слишком комфортно. Поэтому Акааши всегда садится вперед. Пока они ждут водителя и руководителя проекта, нервный мандраж становится еще хуже. Акааши кажется, что он сейчас с ума сойдет от беспокойства. Этот самолет развалится в воздухе, они все это знают, но надо понять, как именно. И он, черт возьми, говорил об этом Бокуто. Трижды. Тот, кажется, был в еще большем восторге. Ему так не терпится испытать новую систему катапультирования? Скорее, он испытывает нервную систему Акааши на прочность. Но, по крайней мере, Бокуто все еще самый везучий человек из всех, кого ему доводилось знать. С самого их знакомства — абсолютная удача и поразительное стремление к жизни через полнейшее безумие. Акааши достает из кармана омамори и внимательно на него смотрит. Он купил его неделю назад, специально зашел в храм, когда было время. — Вот поэтому я занят бомбардировщиками, — в тишине произносит Кенма. — У меня есть виски. Будешь? Он протягивает Акааши термос, и тот делает несколько глотков, задумчиво разглядывая поцарапанную красную краску. Куроо купил этот термос для Кенмы, когда они были в Штатах. Тогда они продавались только там. Должно быть, он уже не слишком хорошо держит тепло, но для алкоголя сгодится. Акааши нужно купить себе какую-нибудь флягу для вот таких моментов. — А вы, что ли… — начинает Кенма и не заканчивает. — Эй, все! Не пей больше, тебе надо быть трезвым. — Да ладно, — Акааши возвращает ему термос. — Мне уже не восемнадцать. — В восемнадцать ты просто говорил, что достаточно благоразумен, чтобы не напиваться. — Как и ты, — дверь сзади открывается. — Привет, Савамура-сан. — Что есть, то есть, — Кенма бросает взгляд на Даичи, — мы обсуждаем бурную молодость. — У вас она была? — он выглядит искренне удивленным. — Мы как-то упустили момент, когда стали занудами, — Кенма усмехается. Он тоже прикладывается к своему термосу. — Мы всегда были занудами. — Вы какие-то нервные, — через некоторое время говорит Даичи. — Акааши очень сильно беспокоится за своего лучшего друга, — Кенма начинает смеяться. — А я составляю ему компанию. Даичи хочет что-то сказать, потому что, скорее всего, он уже чувствует запах виски, но в машину садится водитель, и они наконец-то едут. Акааши не чувствует себя пьяным — его всего лишь мутит от алкоголя на голодный желудок. Дорога, по которой они обычно добираются на полигон, с каждым годом становится все хуже. У Акааши есть пара часов, чтобы выспаться, пока они доедут. Или, по крайней мере, попытаться уснуть. Сзади слышно шелест страниц, и от одного этого звука начинает укачивать. Морское путешествие в свое время развило у Акааши морскую болезнь, и теперь ему очень тяжело даются поездки на машинах. С японскими поездами такого все еще нет. Ему стоит подумать о том, что все дело в иностранной технике. На полигоне уже почти все готово. К тому моменту, как Акааши выбирается из автомобиля, в нем на полчаса больше сна и на полкилограмма меньше нервных клеток. По крайней мере, это то, что он чувствует. Он оставляет Даичи и Кенму позади и быстрым шагом пересекает взлетно-посадочную полосу. Бокуто в форме выглядит… непривычно. Он несколько раз надевал ее перед Акааши, когда они были дома, но это было совсем по-другому. У него шарф неровно повязан. Акааши сжимает омамори в кармане и идет быстрее, чтобы успеть сказать все, что он хочет. Пусть не делает глупостей. Этот самолет — всего лишь рухлядь, когда-нибудь Акааши будет курировать собственный проект, и тогда… он точно умрет от беспокойства. — Хэй, Кейджи! — Бокуто ослепительно улыбается. Его очки тоже какие-то неровные. — Привет, — он останавливается, только подойдя вплотную. Акааши сам не понимает, что делает. Он развязывает шарф Бокуто и повязывает его нормально. Вот, так лучше. Потом, не сдержавшись, поправляет его очки. Это мелочь, ему просто хочется, чтобы Бокуто выглядел хорошо. В конце концов, для него это тоже ответственный день. И с ним ничего не случится. — Как тебе самолет? — Акааши поджимает губы. — Я говорил, это не лучшая идея. — Ну, мы же должны выяснить, что с ним не так, — Бокуто подмигивает ему. Вокруг словно не существует всех этих людей, которые должны готовить самолет, замерять время и просто смотреть. Может быть, только Кенма для моральной поддержки и Даичи, потому что это все-таки его проект. Их торопили, и у них не было денег, чтобы придумать что-то лучше, но то, что эта штука взлетит, уже будет огромным прорывом. Акааши бросает взгляд на самолет и достает омамори. — Это тебе, — он прячет его в нагрудный карман Бокуто, — на удачу. Я знаю, что она тебе не нужна, но это для моего спокойствия. — Спасибо, — глаза Бокуто светятся. — Ну, не переживай ты! Я постараюсь ничего не сломать. Акааши вздыхает, собираясь с мыслями. — Ты настоящий ас, — говорит он. — И, если что-то пойдет не так, не обращай внимание на самолет. Просто… береги себя. Таких мы еще соберем, а хорошие пилоты нужны всегда. — Ты только что похвалил меня? — Как будто это что-то удивительное, — Акааши закатывает глаза. — Давай, Котаро. Я в тебя верю. А потом им приходится разойтись. Бокуто уходит к самолету, и он салютует и что-то кричит, забираясь в кабину, но слов уже не разобрать. Запускают двигатель. Акааши достает секундомер и понимает, что не видит циферблата. Или видит, но не может понять, что значат эти цифры. Он смотрит на стрелку. Винт со скрипом и скрежетом раскручивается, механики отбегают от самолета, и Акааши может смотреть только на него. Он замечает, что не засек время, через несколько секунд, когда Бокуто уже высоко в небе. Интересно, он видит Акааши? От этой мысли все внутри еще больше скручивается от волнения. Самолет набирает максимальную скорость, делая круг вокруг полигона. — Сколько?! — Савамура-сан, секунду! — Нет, подождите, оно серьезно летает! — Ты сам в себя не верил? Все в порядке. Ничего не разваливается в воздухе. Акааши уже хочет обернуться к Даичи, чтобы поздравить его с успешным испытанием, когда самолет снова набирает высоту. Он видел эту фигуру только на схемах, поэтому не сразу понимает, что происходит. Прежде, чем кто-то успевает закричать или восхититься, до Акааши доходит. Дольше всего у Бокуто не получался ранверсман, и, когда он все-таки получился, тот решил сделать его своей визитной карточкой. Бокуто хвастался, что может выполнить его на любом самолете. Потому что любой хороший самолет, как и любой хороший пилот, должен быть способен на фигуры высшего пилотажа. В кабине пилот становится всего лишь частью большого механизма. Акааши вцепляется в лацкан своего пиджака. Ему отчаянно не хватает воздуха, потому что он уже видит. Что-то не так. Что-то абсолютно точно не так, он сейчас… он сейчас его потеряет. Потому что он идиот. Потому что они оба идиоты, нельзя было позволять Бокуто летать на этом чертовом самолете. Крылья разваливаются в полете. У Акааши сердце останавливается на несколько секунд. Он думает, что все — конец. Внутри все холодеет, и он не бросается вперед, а замирает на месте. Ноги прирастают к земле. Кошмар. Абсолютный кошмар, он никогда не испытывал такого ужаса. А потом белый парашют раскрывается, а обломки самолета окончательно падают вниз. Акааши все-таки бежит вперед, и он ненавидит бегать со школы, потому что тогда его легкие разрываются. С годами все стало только хуже, теперь он курит так долго, и надо было бросать, он хоть каждый раз будет по утрам бегать, лишь бы больше никогда такого не видеть. И не думать, что Бокуто может умереть. Особенно из-за таких вещей. Акааши бы никогда себя не простил. Он бы застрелился первым делом, как только вернулся домой. Он бы правда не смог так жить. Бокуто приземляется в единственные кусты во всей чертовой обозримой местности. Акааши, не думая, лезет за ним. Он слышит, как трещит ткань его костюма, но последнее, что его сейчас интересует, это одежда. Огромный парашют накрыл куст почти целиком и тоже порвался в нескольких местах. Акааши ползет на коленях по траве, и он определенно выбросит этот костюм позже. Или оставит — как след своих душевных травм. — Хэй, ты пришел за мной, — говорит довольный Бокуто, запутавшийся в ветках и веревках. — Никогда больше не пугай меня так, — Акааши сжимает его в объятиях. — Пожалуйста, никогда. — Ты чего? — Бокуто чуть отстраняется и вглядывается в его лицо. — У тебя взгляд дикий. И кровь идет. Акааши трет саднящую щеку пальцами. И правда. — Это ничего, — он пытается улыбнуться, — я в порядке. Это мелочи. Они смотрят друг другу в глаза, и это что-то… внутри. Очень теплое и волнительное Чувство. Акааши наклоняется чуть ближе, и Бокуто поправляет его очки с очаровательной улыбкой. Абсолютно прекрасной, самой очаровательной улыбкой. Акааши хочется уткнуться ему в плечо и лежать так, пока не закончится лето, пока не начнутся дожди и пока не пойдет снег. И потом, когда снег растает, тоже. И, может быть, ему самому придется растаять, чтобы сдвинуться с места. — О, Пресвятая Богородица, вы еще дольше тут сидите! — Кенма откидывает полотно парашюта, и теперь на них падает свет. — Бокуто, все нормально? — Ну, почти, — он хмурится, и Акааши готов умереть второй раз за день. — Я не понимаю, когда ты успел стать христианином. — Да заткнись ты, — Кенма помогает им встать. — Вырвалось. Давайте домой, мы тут без вас разберемся. — Кабина пилота слишком тесная, — произносит Бокуто, — и кнопки залипают. Руль слишком чувствительный. — Что-то еще? — Акааши только сейчас замечает, как Кенма побледнел. — Я могу написать отчеты за вас обоих, просто скажи, что там еще. — Он развалился в воздухе, — Бокуто поднимает взгляд в небо. — Вы там, блять, все должны переделать. — Это даже не моя сраная работа, ты!.. Акааши приходит в себя только в поезде до Токио. Они с Бокуто едут домой. Он правда не помнит, как переодевался у себя в кабинете, не помнит, как они шли до станции, все словно до сих пор не слишком реально. Акааши не был дома два дня, и он только сейчас понимает, насколько сильно ему хочется вернуться. Все внутри него зудит предвкушением, но его все еще потряхивает от этого ужасного чувства ужаса и тревоги. Он сжимает предплечье Бокуто и не может разжать пальцы, пока они не вваливаются в коридор дома. Домой. Домой. Домой. Акааши садится на кровать, снимает очки и смотрит на свои руки, покрытые мелкими ссадинами. Он касается щеки и чувствует шершавый пластырь. Он слышит, как Бокуто заходит и опускается рядом. Невероятно трудно говорить или хотя бы заставить себя снова что-то увидеть. Это так сложно, Акааши одновременно здесь и там, на полигоне, стоит и ничего не может сделать. — Я подумал, что ты умрешь, — тихо говорит он. — Но я ведь не умер, — Бокуто обнимает его одной рукой. — Эй, Кейджи. Все хорошо. — Я просто… — Акааши зажмуривается. — Я понял, что не смогу жить без тебя. Просто… знать, что тебя больше нет. — Я здесь, — Бокуто прижимает его ближе к себе, — и я тебя не брошу. Ты мой лучший друг, я не имею права тебя бросать. — Обещаешь? — Акааши распахивает глаза и смотрит на него. — Я не… — Бокуто осекается. И касается пальцами его щеки. — Я сделаю все, что в моих силах. — Хорошо, — дышать становится чуть легче. — Мне почему-то так сильно захотелось поцеловать тебя, — Бокуто улыбается так едва-едва, и это его самая прекрасная улыбка. Через секунду его глаза резко распахиваются, и он становится похожим на перепуганную сову. Акааши тоже хочется его поцеловать, и он такой милый, когда смущается. Невозможно быть таким милым, потому что это преступление. Акааши так восхитительно влюблен… в него. Что. Еще раз. — О, черт, — теперь Бокуто выглядит по-настоящему растерянным. — Я думал, это не… ну? Подожди… я что… я люблю тебя? Наверное, будь они нормальными людьми, здесь бы стоило испугаться и обратиться к догмам правильности. Но Акааши и так испытал два самых больших потрясения в своей жизни за сегодня, и он устал все усложнять. Он в принципе устал, и него нет никакого желания делать из этого что-то плохое. Поэтому он чуть сжимает руку Бокуто на своей щеке и целует его сам. Это так спокойно и естественно, как все вещи, которые они делали до этого. Оказывается, все эти чувства были влюбленностью. Акааши Кейджи влюблен в Бокуто Котаро почти семь лет и заметил это сегодня. — Я тоже люблю тебя, — говорит он, и Бокуто целует его еще раз. — Понял только сейчас. — И я. Я думал, вау, мы такие крутые лучшие друзья. Как Кенма и Куроо. Акааши молча соглашается. Они ложатся на кровать и целуются еще. Очень приятно, между прочим. И хорошо, как логическое продолжение их истории. И само по себе. Акааши, кажется, испытывает слишком много ощущений, связанных с Бокуто, и целует его везде, где только может. Ему хочется зацеловать это прекрасное, чудесное лицо так, чтобы чувствовать каждую его черту. Ночью, когда Акааши уже почти засыпает в объятиях Бокуто, ему не дает покоя одна мысль. Но он серьезно очень устал думать. Закрыть глаза и расслабиться — вот, что ему нужно. И он засыпает, обещая себе, что прояснит все с этой мыслью на утро. Но утром он забывает, о чем думал, а Бокуто снова его целует. Ну, значит, это было не так уж и важно.***
Германия не похожа ни на Америку, ни на Японию. Может быть, дело в том, что прошло десять лет с поездки в Штаты, может быть, в том, насколько свежи воспоминания о Республике. Акааши чувствует себя странно здесь. Их с Кенмой отправили в командировку, чтобы они набрались опыта у западных коллег, и педантичность, с которой немцы умеют рассказывать о своих достижениях и скрывать самое главное, поражает. — Я так и не возвращался после перевода, — говорит Кенма, когда до завода остается несколько миль. — У нас была практика каждый месяц, но в то время Германии запрещали выпускать военную технику, и я не знаю, насколько сильно здесь все поменялось. — Они занимались гражданской авиацией? — спрашивает Акааши, и на него недовольно оборачивается переводчик. — Можно и так сказать, — Кенма пожимает плечами. — Я в то время не задумывался над такими вещами. Понятно, что это были не те самолеты, которые снятся тебе каждую ночь, но, если ты меня спросишь, я скажу что-то вроде «все началось именно здесь». — Я никогда тебя не спрашивал, — Акааши переходит на мандаринский, чтобы их разговор не подслушали. — Почему ты уехал? В то время Республика начала восстанавливаться, и это была бы отличная возможность. — Да, — Кенма закрывает глаза и откидывается на спинку сидения, — я мог бы остаться и быть весьма успешным, как один мой друг. Некоторое время они молчат. Акааши рассматривает Дессау за окном, Кенма не двигается, и кажется, что он заснул. Он иногда так делает — просто ничего не говорит, если ему не нравится тема разговора или заданный вопрос. — Но я этого не сделал, — Кенма усмехается, и тона мандаринского в его речи смешиваются. — Здесь была чудовищная инфляция, и мы, конечно, жили за счет стипендии, но она повышалась примерно раз в пару дней. Ко мне здесь относились так, словно меня не существует, и я могу понять местных. Они, как и мы, слишком гордые, представь, что тебе бы пришлось учиться в Китае на рубеже веков. Здесь примерно то же самое, — он вздыхает. — Но, наверное, я просто хотел домой? Я уехал, потому что испугался самого себя и того, что со мной происходит, и все мои мысли занимало только это. Можно сказать, я принял все, что во мне тогда было, и решил вернуться. К тому же, я очень скучал. Мне было лет шестнадцать, любому студенту тяжело уехать из дома, но тогда это было… слишком. Я просто переоценил свои силы и амбиции, и есть вещи, которые гораздо важнее. Фух, мой словарный запас не рассчитан на долгие речи. — Тогда я думал, что ты уехал, чтобы учить всех нас, — вспоминает Акааши. — У нас до сих пор проблемы с образованием и кадрами, но тогда это было гораздо хуже. — Да нет, — Кенма поджимает губы. — На самом деле, мне было все равно, отличается наш уровень знаний или нет, к тому же вы проучились на один семестр дольше. Я вообще не думал, что буду общаться с кем-то, кто не Тецу. — Я не собирался общаться вообще ни с кем. — Уж извини, но я не был готов жить с двумя ненормальными адреналиновыми маньяками на буксире. — Они стали поспокойнее за последние несколько лет, — задумчиво произносит Акааши. — Мы все изменились, — Кенма смотрит на него, прищурившись. — И считаемся взрослыми. — Я даже не знаю, это хорошо или плохо. — Когда-нибудь великая война все-таки возобновится, — Кенма переводит взгляд на водителя. — И если первая часть была ужасной, то вторая будет катастрофой. Страшно осознавать, куда катится мир. — Я стараюсь об этом не думать. — Может быть, это и правильно, — Кенма пожимает плечами. — По крайней мере, у тебя получается спать по ночам. Какая разница, если мы не можем ничего изменить? Акааши знает две вещи. Первая — они разрабатывают оружие для своей страны, которая готовится к этой войне, и они могли бы что-то изменить. Вторая — он все еще, как ребенок, надеется, что самого худшего можно избежать. Может быть, все эти политики оглянутся назад, посмотрят на простых людей и поймут, чем жертвуют. Ему хочется верить в человечность. И он уже сам не знает, зачем остается в компании. Должно быть, пока ни один самолет из тех, что они с Кенмой разрабатывают, не взлетел, невозможно сказать, как много вреда он принесет. К тому же, кто знает, чего от них захотят все эти европейские миротворцы. Если их страна не будет достаточно сильна, они могут не оставить от них ничего. Они так уже делали — с Индией и Китаем. Если показывать слабость перед империями, можно потерять абсолютно все. И, может быть, точно так же все эти англичане, немцы, французы и все прочие оглянутся на них, увидят удивительные и смертоносные самолеты и поймут, что с ними лучше никогда не вступать в конфликт. Они въезжают на территорию завода «Юнкерс», и разговаривать становится больше не о чем. На ужасной смеси немецкого и японского переводчик пытается объяснить то, что Акааши и так знает. Его внимание привлекает самолет, закрытый плотной тканью. Он смотрит на него несколько секунд, думая, что же от них прячут. Что-то маленькое и наверняка быстрое. — Эй, я опоздал! — доносится со стороны ворот ангара. Идеальное произношение немецкого. — Наши дорогие друзья уже прибыли? — Это господин Ойкава, — с тяжелым вздохом представляет его переводчик. Ойкава ухмыляется и поправляет упавший с одной стороны шарф. Он быстрым шагом пересекает ангар. Когда он подходит вплотную, Акааши кажется, что они уже знакомы. Ойкава оглядывает его нечитаемым взглядом. Потом смотрит на Кенму. — Козуме, — Ойкава протягивает ему руку, и тот ее пожимает, хмурясь. — Сколько лет прошло? Пять? — Десять, — Кенма хмурится еще сильнее. — Не видел бы тебя еще столько же. Кейджи, вы с Ойкавой уже виделись, когда мы были в Нью-Йорке. Акааши это ничего не дает. Они были в Штатах целый месяц, и это было так давно, что все знакомства там остались за бортом его памяти. Но, может быть, они с Ойкавой разговаривали. Вполне вероятно. В то время Акааши пытался заставить себя веселиться в стиле Бокуто и Куроо, потому что рядом с ними ему начало казаться, что с ним и его пассивностью что-то не так. И ему очень хотелось что-то поменять, завести новые знакомства и стать взрослее. Очевидно, он был небольшой катастрофой в юности, и сейчас, если бы Акааши вернулся в прошлое, он бы дал этому ребенку пару советов. Например, хоть раз попробовать проанализировать свои чувства, а не делать вид, что их не существует. Ему все еще немного жаль того времени, которое они с Бокуто потеряли, не понимая, что между ними происходит. С другой стороны, они все равно проводили его вместе. Спокойно и комфортно, словно целого мира вокруг не существует. Совсем как сейчас. Акааши скучает по нему. Обычно это Бокуто уезжает на военную базу, а он возвращается домой каждый вечер, но теперь дом пустует, и Бокуто вернется на пару дней раньше него. Странное ощущение. Акааши бы все равно поехал сюда, если бы это не было обязательным распоряжением. Но все равно тоскливо. — В том баре, верно? — Ойкава снова смотрит на Акааши. — Ах, времена сухого закона. — Его отменили только год назад, — Акааши хмурится. — Смотри-ка, ты следишь за тем, что происходит в Штатах. Интересуешься, что происходит в мире? — Ойкава смеется и добавляет на мандаринском: — не стоит говорить об этом здесь. Тебя могут не так понять. — Не пугай его, — произносит Кенма. — Кейджи, все в порядке, абсолютно нормально следить за новостями. — Я просто не люблю, когда что-то идет не по плану, — Ойкава пожимает плечами. — Кстати, Козуме, как поживают глупые причины оставаться в Японии? Если бы кто-нибудь посмотрел на Акааши так, как Кенма посмотрел на Ойкаву, он бы напрягся. Вероятно, человек, склонный к проявлениям паники, словил бы сердечный приступ. Но Ойкава только шире улыбается и на идеальном немецком объясняет работникам завода, что дальше может показать все сам. Акааши наблюдает за их реакцией: лица немцев немного кривятся, когда Ойкава с ними разговаривает. Им это не нравится: ни его нахождение здесь, ни их с Кенмой приезд. Под тканью, на которую Акааши обратил внимание до этого, оказывается прототип истребителя. Он еще не выкрашен, и кабина пустует, но можно легко представить, каким этот самолет будет, когда его закончат. Так много алюминия. Акааши старается запомнить детали, чтобы разобраться в характеристиках, когда у него будет время. — Нравится? — спрашивает Ойкава. — Это очень красиво, — Акааши задумчиво рассматривает крылья. — Это ведь ваш проект, Ойкава-сан? — Верно, — он ухмыляется. — Пожалуй, через месяц мы с ним закончим. — Хорошая работа, — Кенма проводит рукой по обшивке. — Сопротивление будет низким. — Он оказался тяжелее, чем я хотел, — Ойкава вздыхает. — И я не понимаю, что не так. Он может летать, но скорость будет меньше. Это плохо. — Если бы не было бомб… — тихо произносит Акааши. — Самолеты нужны для бомб, — Ойкава удивленно на него смотрит. — Как, по-твоему, вести войну? Акааши не знает, как должен ответить. Ему всегда казалось, что войны рано или поздно заканчиваются. Что в конце концов люди поймут, для чего на самом деле нужно небо. А он просто подождет до этого момента и, когда придет время, займется гражданской авиацией. Но, чем больше времени проходит, чем мрачнее Бокуто, когда возвращается из командировок, чем громче работает радио, тем меньше у него уверенности. Но Акааши пока не готов отпустить эту надежду на лучшее. Он приехал сюда, чтобы научиться чему-то новому перед реализацией собственного проекта, а не расстраиваться. Акааши впервые за долгое время хочется превзойти кого-то. Он думает об этом, пока Ойкава провожает их с Кенмой до гостиницы. У Ойкавы есть возможность и материалы, чтобы воплотить свои идеи в жизнь, но он ошибся в расчетах. Истребители Акааши будут намного лучше. Теперь он уверен в этом, потому что, несмотря на все, он обещал Бокуто. Черт возьми, впервые с того неудачного запуска, Акааши действительно хочет, чтобы человек, которого он любит больше всего на свете, летал на его самолетах. Потому что он хочет, чтобы даже в небе они были рядом. Потому что он хочет создать что-то идеальное для Бокуто. Очередное новое Чувство, похожее на собственничество. Сколько бы лет ни прошло, Акааши удивляется каждый раз. Как будто каждый день он влюбляется и любит чуть-чуть по-другому. В их с Кенмой номере Ойкава, не спрашивая разрешения, садится за круглый стол и достает из сумки бутылку виски. Должно быть, он действительно хорошо знает Кенму. Тот и раньше предпочитал виски любому другому алкоголю, но с возрастом стал пить только его. Акааши достает пачку сигарет, которую он купил, как только они заселились, и они втроем закуривают. Ойкава разливает виски по стаканам. Кенма пристально следит за его движениями. — Я не собираюсь вас травить, — со смехом говорит Ойкава, подавая ему стакан. — Это было бы слишком подозрительно. Вы знаете, полиция в последний год наконец-то делает свою работу нормально. Всякая шваль уже не может просто так отвертеться. Акааши встает, чтобы включить радио. В последнее время ему нравится слушать постановки на работе. Это успокаивает. Иногда он попадает на записи концертов, и это тоже достаточно хорошо. Ему интересно, что слушают люди в Германии. Может быть, «Ach, du lieber Augustin»? Песня слишком легко запоминается. Акааши напевает себе под нос, и он не может ничего сделать с этим, только стараться, чтобы ее не услышали. — Alles ist hin… — Ойкава смотрит на него. — Единственная мелодия, которую я могу сыграть на фортепиано. — Еще не все прошло, — говорит Акааши, настраивая частоту. — Я хочу верить в то, что все только начинается. — Я думаю, — Ойкава оглядывает их с Кенмой и дожидается, пока Акааши вернется на место, — Япония и Германия еще покажут всему миру, чего стоят. Выпьем же за это! Он произносит еще несколько тостов, и Акааши старается не напиваться, потому что его здоровье уже давно не переносит похмелье. Обычно он мучается весь следующий день и каждый раз обещает себе, что больше никогда не будет пить. Ойкава подливает еще виски себе и Кенме. Тот задумчиво рассматривает свои руки. — Евгеника снова популярна, Козуме, — Ойкава откидывается на спинку стула. — Ты мог бы вернуться к ее изучению. — Теперь мне не кажется это такой уж хорошей идеей, — Кенма зевает. — Слишком радикально. — Нельзя не быть радикалом в нашем мире, — Ойкава приподнимает стакан. — Ты же знаешь, центристы хуже оппозиции. — Опасных людей ты цитируешь, — Кенма усмехается. — Разве Гитлер не против коммунистов? — Фюрер прав, — настаивает Ойкава, — но я считаю, что с их идеями нужно быть знакомым, чтобы понимать, в чем они ошибаются. Мировая революция — это хаос, а всеобщее благо — утопия. Они мечтатели, только и всего. — Они захватили целую страну, — замечает Кенма. — А Гитлер легитимно пришел к власти, — Ойкава зажмуривается. — Вот и вся разница. Акааши прислушивается к радио. Очевидно, Ойкава и Кенма уже в той стадии опьянения, когда говорят о политике, религии и экономике, и вступать в их дискуссии не хочется. Это утомляет. Концерт, который играл все это время, заканчивается и сменяется новостной сводкой. Акааши хмурится. Речь диктора слишком резкая и эмоциональная. Польша — это выдуманная страна. Австро-Венгрия — это законные территории Германии. — Старина Геббельс, — Ойкава лениво поворачивается в сторону радио. — Лучше выключи это. Там так много негатива, а у меня слишком хорошее настроение. Фюрер знает, какой путь нужно выбрать. Превосходство арийской расы. Евреи — вот главное зло. Азиаты… Акааши выключает радио. Дальше они сидят в тишине. Разговор Ойкавы и Кенмы плавно затухает, и он не может их слушать. Они говорят о возможностях и путях развития. В какой-то момент вместо японского Акааши слышит мандаринский, но он так устал, что не может понять, о чем они говорят. Он ложится на свою кровать, и они даже не замечают этого. Акааши просто хочет отдохнуть, но засыпает, едва закрыв глаза. Утром он обнаруживает, что кто-то снял с него очки. Он смотрит на другую сторону номера, туда, где спит Кенма, и улыбается. Это напоминает ему университет и их общую комнату в общежитии. Кенма все так же терпеть не может рано вставать и спит, пытаясь занять как можно меньшую площадь кровати. Акааши решает не будить его еще некоторое время. Он вспоминает все те два с половиной года, которые они прожили вместе. По крайней мере, у них хорошо получались совместные проекты. И только из-за Кенмы он всерьез занялся иностранными языками. И, конечно, из-за Кенмы к ним постоянно вваливался Куроо, а следом за ним неизменно приходил Бокуто. Акааши улыбается, выходя в холл. Пожалуй, сегодня Кенма заслужил завтрак в постель. За сохранность очков и успешное выпроваживание Ойкавы.***
В последнее время у Акааши все меньше выходных. Иногда он засыпает на работе, и тогда карандашные черты чертежей отпечатываются на его щеке. После поездки в Германию он наконец понял, чего хочет, и он сделает свой самолет превосходным. В его команде отличные инженеры, и он всегда может поговорить с Кенмой, который до сих пор способен выдавать прекрасные идеи. Правда, сейчас он занят тестами своего бомбардировщика. Через пару месяцев его пустят в серийное производство. Кенма не говорит об этом, но Акааши знает — он чертовски сильно горд собой. Скоро весь этот ажиотаж закончится и можно будет по-настоящему отдохнуть. Акааши думает об этом, рассматривая обнаженную спину спящего Бокуто. Сегодня не будет ничего, кроме них вдвоем. Отличный план. Акааши встает, чтобы найти свою домашнюю одежду, одевается и возвращается в постель. Странно осознавать, что сейчас ему некуда спешить. Последние полгода он только и пытается успеть за временем. Акааши поторапливает компания, поторапливает государство, сделавшее заказ, и иногда это становится слишком тяжелым. Иногда ему хочется лечь между чертежных столов своих коллег и разрыдаться. По крайней мере, он не делает этого. Довольно жалкое зрелище. — Когда это все закончится, я хочу поехать на западное побережье, — говорит Акааши, глядя в потолок. Еще не проснувшийся Бокуто что-то мычит и переворачивается на спину, сонно моргая. Он выглядит таким юным сейчас — как будто они вернулись в прошлое. Как будто с ними еще не случались срочные вызовы посреди ночи, бесконечные переработки и один развалившийся в воздухе прототип самолета. Акааши думал, что те несколько секунд будут сниться ему в кошмарах. Но почему-то ему ничего не снится. В основном. Это точно лучше бессонницы, на которую жалуется Кенма. — Испытания будут только в апреле, — Бокуто поворачивается к нему. — Еще слишком холодно. — Мне надо посмотреть, — Акааши целует его в висок. — Это умиротворяет. Когда ты знаешь, что на многие километры впереди ничего нет. А не залив. — Там Китай, — Бокуто закрывает глаза. — Всего пара часов по воздуху. Это ощущается по-другому, если ты был с другой стороны. Акааши обнимает его и перекидывает ногу через его бедра, стараясь оплести собой. Он никогда не спрашивает, что именно Бокуто делает в командировках, потому что боится узнать ответ. Кенма несколько раз добирался до документов Куроо, когда тот засыпал, не закончив отчет. Целью миссий обычно значится разведка. Их государство стремится к тому, чтобы граждане во всем ему доверяли, и Акааши предпочитает верить этим словам. Он беспокоится только из-за того, что нынешние истребители недостаточно прочные. Нужно успеть и сделать все правильно. В самолете, который он разрабатывает, Бокуто точно будет в безопасности. Акааши убеждает себя в этом и не задает лишних вопросов. Он считает себя хорошим человеком. Хорошие люди заботятся о безопасности своих близких и вооружении своей страны. — Тогда не на побережье, — говорит Акааши, — куда угодно. Можно съездить к родителям. — Твоя мама снова будет спрашивать, почему ты до сих пор не нашел жену. И, что ее интересует гораздо больше, почему ты не водишь машину, — Бокуто прикасается пальцами к его щеке, прося поднять голову. Он так нежно улыбается, что у Акааши замирает сердце. — Зачем мне водить машину, если у меня есть ты? — он целует Бокуто в щеку. — Личный водитель, идеальный сосед, мой самый лучший друг. Она ворчит, но ей нравится, когда ты приезжаешь. — Мы могли бы съездить к моей сестре в Хиросиму, — подумав, предлагает Бокуто. — Она, кажется, скучает. — И как ты это выяснил? — Она звонила в часть, — Бокуто смеется. — Ты же знаешь, у нас там такой телефон, что до него нужно идти через все командование штаба. И нужно еще умудриться не потеряться на внутренней лестнице. Там обычно никого нет, но даже так она как-то достучалась до Некоматы. — Почему все ваши с Куроо-саном истории идут через него… — Он, вроде как, что-то вроде наставника у нас, — Бокуто приподнимается на подушке, и Акааши приходится встать. — Тецуро все еще пытается понять, как он узнал про наши поездки к вам, но старик молчит. Акааши тихо усмехается и садится, потягиваясь со сна. Спина ужасно хрустит. Бокуто каждый раз предлагает выходить на утреннюю пробежку, но у него еще есть чувство собственного достоинства. Акааши берет сигареты — недавно Кенма передал ему несколько пачек немецких, любезно отправленных Ойкавой — с прикроватного столика. Он подходит к окну, открывает его и закуривает, рассматривая утренний пейзаж. Куроо тоже в отпуске, и Акааши думает о том, что им нужно встретиться вчетвером. Странная мысль. Он до сих пор не понимает, какие чувства испытывает по отношению к Куроо. Всю их юность тот постоянно раздражал его, потому что нес всякий бред, доставал Кенму и подбивал Бокуто на опасные действия. Но он был здесь все это время. И иногда Акааши хочется, чтобы все было, как раньше. Он слишком часто впадает в болезненную ностальгию. Тогда самой большой проблемой казался экзамен по сопромату. Акааши не жалуется. В конце концов, его жизнь сейчас — это прямое продолжение того, что было у него в то время. Просто… он все еще не совсем понимает, как относиться к разговорам о войне, о ненависти к людям за то, какими они родились. Акааши старается не думать о том, что часть этой ненависти должна быть направлена на них с Бокуто лично. Как будто абстрактный гомосексуализм — это плохо, а их отношения не имеют с этим ничего общего. Он разговаривал об этом только с Кенмой. Они довольно похожи в таких вопросах, и ему не хотелось лишний раз расстраивать Бокуто своими мрачными мыслями. Кенма посоветовал смириться со своей тяжелой судьбой, всегда проверять, хорошо ли запахнуты шторы, и задать себе вопрос, стоит ли это все того. Акааши знает, что стоит, но иногда ему хочется быть, как его знакомые с настоящей семьей. Тяжело быть человеком второго сорта. Поэтому, должно быть, он пытается компенсировать это в работе. Быть достаточно полезным, чтобы закрывать глаза на свои недостатки. Но разве это недостаток? Вроде бы. Акааши зажмуривается, пытаясь отогнать навязчивые мысли. Он выдыхает дым в распахнутое окно, тушит сигарету в пепельнице на подоконнике и задвигает шторы. Бокуто обнимает его со спины, прижимаясь всем телом, и он немного расслабляется. От рук, волос и домашней одежды Акааши пахнет табаком, и ему хочется сказать, что этот запах может быть неприятным, но Бокуто обвивает его и тянет на себя. — Оденься, — говорит Акааши. И не может сделать шаг вперед. Хочется спросить одну вещь. Он позволяет Бокуто стоять так и держать его, потому что это приятно. Потому что ему этого хочется. Акааши закрывает глаза, заставляя себя дышать и успокоиться. Ему нужно спросить. — Если бы я был женщиной, ты бы женился на мне? Бокуто отстраняется и разворачивает его к себе, пристально вглядываясь в лицо. Он всегда такой серьезный, когда дело касается эмоциональных разговоров, и Акааши каждый раз немного теряется. Бокуто вообще в последнее время слишком серьезный. Конечно, он уже взрослый человек, и это нормально, но Акааши немного скучает по его безумным выходкам. — Почему женщиной должен быть ты, а не я? — тихо спрашивает Бокуто. — Просто ты… — Акааши обводит взглядом его фигуру. — Меньше подходишь… на эту роль. — Ты бы хотел постоянно сидеть дома и заниматься детьми? — Нет, но… — Акааши закрывает лицо рукой. — Я не понимаю, откуда эти мысли. Извини. — Подожди, — Бокуто осторожно берет его за запястье, отводя от лица. — Я бы хотел, чтобы мы поженились вот так. Как мы есть сейчас. Я не думаю, что что-то бы изменилось в моем отношении к тебе, если бы кто-то из нас был женщиной, но я говорю, как есть сейчас. Понимаешь? — Да, — Акааши кажется, что он перестал дышать. — Это все так… сложно? Несправедливо? Я не знаю. Я пытаюсь понять, почему мы с тобой — это неправильно, но у меня нет никаких объяснений. Как будто это удобно для репродуктивной функции семьи, вот и все. — Учитывая, сколько детей находятся в приютах… — Бокуто отпускает его руку. — Я не хочу об этом думать. Не сейчас. — Я не уверен, что хочу думать об этом хоть когда-нибудь, — признается Акааши. — По крайней мере, пока у нас с тобой нет никаких проблем. — По крайней мере, мы есть друг у друга? — шепчет Бокуто в его волосы, — а остальное как-нибудь наладится. — Да. Точно, — Акааши заставляет себя улыбнуться. Это и так гораздо больше того, на что он мог бы рассчитывать со своими работой и образом жизни. Они могли бы видеться реже. Они могли бы годами не признаваться друг другу в чувствах. Они могли бы… Есть сотни вариантов развития событий, но Акааши — эгоистичный человек. Ему всегда хочется больше и лучше. Нужно мириться с тем, что невозможно изменить. Нужно быть благодарным за то, что имеешь сейчас. Так говорила его мать, когда ему выписали первые очки и мечты о пилотировании остались мечтами. Она всегда много работала. Отец до сих пор мечется между странными идеями, которые никогда не приносили ему денег. Мама оставалась в больнице, когда ей позволили, она стала детским хирургом и начала работать еще больше. Она никогда не запрещала отцу и Акааши мечтать, но для себя вечно хочет только приземленных вещей. Нужно приносить людям пользу и оставаться хорошим человеком, что бы ни случилось. Нужно заботиться о своей семье. Все, что было в детстве Акааши, было результатом ее трудов. Он правда старается отплатить ей тем же, но ему так сложно любить ее, когда она близко. Он привык, что мама где-то далеко — в другом городе, пока он учится, на работе, где угодно, только не рядом с ним. У его матери всегда было много ожиданий от самой себя. Столько же она требует от Акааши. Она знает, что необходимо людям для счастья. Он боится разочаровать ее. Каждый раз, когда мама недовольна чем-то в его жизни, Акааши думает, что не хочет с ней видеться. Потому что она никогда не сможет понять, что та идеальная картинка, которую она придумала для него, ему не нужна. Честно говоря, у него есть все, чего мог добиться человек в его положении. Его мама до сих пор считает, что у него нет ничего, кроме престижной работы и парочки друзей. По крайней мере, Акааши знает, что это неправда. А, может быть, если это все-таки правда, ему почти достаточно этого. Он ждет, пока Бокуто оденется, в гостиной. Сегодня Акааши пообещал себе отдохнуть ото всех проектов, и единственное, чего ему хочется, это растянуть этот день и не думать о плохих вещах. Бокуто приносит ему чай и садится рядом. Он включает радио, и там повторяется аудиопостановка, которую Акааши уже несколько раз слышал на работе. Пришельцы захватывают Землю. Ну что за глупость. Только люди захватывают Землю и никак не могут остановиться. Больше никаких мыслей о плохом. — Мы могли бы пригласить Кенму и Куроо-сана, — предлагает Акааши, глядя в свою кружку с чаем. — Ты действительно этого хочешь? — Я не знаю, — Акааши кладет голову на плечо Бокуто. — Я просто хочу, чтобы все было, как раньше. — Мы можем поиграть в шахматы. — Ты не любишь шахматы. — Тебе очень нравилось меня обыгрывать, — Бокуто целует его в макушку. — Пока я не понял, что тебе тоже нравится, когда я тебя обыгрываю. — Неужели ты не хочешь делать то, что мне нравится? — Пожалуй, я не хочу, чтобы победа доставалась так легко, — с улыбкой говорит Акааши. — Ты так и не научился нормально играть, Котаро. — Как мало развлечений, когда ты стареешь, — Бокуто вздыхает. — Будет слишком неловко, если я предложу Куроо украсть самолет? — У тебя скоро будет свой. — Вот именно, — он вздыхает еще тяжелее. — Сплошная скука. Акааши смеется, и что-то внутри него немного ослабляется. Как будто со смехом выходит вся эта невысказанная детская обида на то, что его счастью никто не верит. Как будто он вообще не имеет на это права. Но здесь и сейчас, пока они с Бокуто вдвоем, это действительно хорошо. Акааши никогда бы не променял это на что-то другое. На запуске всему заводу придется провалиться под землю вместе с самолетом и половиной Токио, чтобы что-то пошло не так.***
Сегодня все изменится. Самолет, который Акааши с командой разрабатывали последний год, впервые взлетит в небо, и он наконец-то сможет сказать, что исполнил свою мечту. Ему понадобилось так много лет, чтобы оказаться здесь, и осталось пройти только несколько шагов. И, пожалуй, пара часов на автомобиле до аэродрома. Самолет привезли туда утром, и с ним все в порядке. Со всем сегодня все будет в порядке. Акааши идет по коридору с кружкой кофе в руке. Ему нужно подготовить все для отчета, чтобы заняться им, когда получится вернуться в кабинет. Всего лишь останется заполнить данные, и можно будет уехать в отпуск. Он так давно об этом думал. Токио за столько лет превратился в огромную клетку, которая постоянно растет вширь, но от этого меньше клеткой не становится. Хочется уехать далеко-далеко, в последний раз он был в отъезде еще до начала работы над проектом. Акааши останавливается, слыша приглушенные голоса за поворотом. Сначала он хочет пройти мимо, потому что это явно Кенма и Лев, но что-то заставляет его прислониться спиной к стене и слушать. Какое-то странное предчувствие, похожее на тревогу, медленно сочится сквозь воздух. Акааши приходится напрячься, чтобы услышать весь разговор. — Я не понимаю, почему, Козуме-сан, — в голосе Льва слышно истерические нотки. — Все же было нормально! — Не было ничего нормального, — спокойно говорит Кенма. — Прекрати рыдать. Сколько тебе лет, чтобы так себя вести? — Я не знаю, что мне делать, понимаете?! Вам легко говорить, вы просто… Акааши слышит глухой звук и шорох ткани. Ему нужно вмешаться. А еще понять, что происходит. Он знает, что Кенма ему доверяет, но Лев явно испугается еще больше, если Акааши сейчас выйдет. Он закрывает глаза и, стараясь не издать ни одного лишнего звука, отпивает немного кофе. Будет гораздо хуже, если он остынет сейчас. — Ты еще больше кричи, — произносит Кенма гораздо тише. — Я тебя предупредил, почему ты вымещаешь всю злость на мне? — Извините… — Я не знаю, что тебе делать, — снова шорох ткани. — Но тебе нужно уезжать и увозить всех родственников, кого сможешь. У тебя есть семья? — Только у сестры, — Лев закашливается. — Но мы всю жизнь прожили в Японии. Я не имею никакого… — Поддерживаете ли вы связь с родственниками из Советского Союза? — спрашивает Кенма с безжизненной интонацией. — Вы ведете с ними переписку? Как вы относитесь к коммунизму? Вы ведь в курсе, что из-за американских махинаций договор пятого года должен быть пересмотрен? Какую информацию о своей работе вы передавали заграницу? — Я вообще ничего не знаю о них, серьезно, я только… несколько слов на русском, понимаешь? У меня там бабушка живет, Алиса лучше… — Так ваша сестра причастна к коммунистической партии СССР? — продолжает Кенма. — Смотри-ка, даже не пришлось применять пытки. Так вы готовы к сотрудничеству? Он смеется, и Акааши все-таки решает вмешаться, потому что, во-первых, сейчас Кенма доведет Льва до нервного срыва, во-вторых, его смех звучит ужасно. Что-то между хрипами и рыданиями. Акааши делает еще несколько глотков кофе и выходит к ним. Лицо Льва становится похожим по цвету на лист бумаги. Кенма отходит от него на шаг и оборачивается, облегченно выдыхая. — Ты бы хоть предупредил, — говорит он, разглядывая Акааши. — Я думал, ты уже у себя. — Как видишь, нет, — он смотрит на Льва. — Кенма прав, тебе нужно уезжать. — Да куда я поеду-то? — он почти кричит. — Посмотрите на меня, Акааши-сан, я всю жизнь живу в Японии, отсюда просто невозможно выбраться нелегально, я серьезно… — Ты даже не пытался, — догадывается Акааши. — Тебе и в голову не приходило, что такая мелочь, как твое происхождение, может быть поводом для того, чтобы тебя забрали. — Я не коммунист, черт возьми, — Лев закрывает лицо руками. — Ты не докажешь это полиции, — спокойно констатирует Акааши. — Ты для них угроза, что бы ты ни сделал. Тем более ты работаешь здесь. — Раньше это не было проблемой! Раньше я не был проблемой… — Да чем ты, блять, вообще думал, когда шел в военную промышленность?! — Кенма трясет Льва за плечи. — Что было в твоей тупой башке, когда ты учился в университете? Ты не знаешь нихрена, прошло уже столько лет, от тебя ноль пользы, и ты все равно перся сюда с какой-то целью. Что тебе, блять, надо от этой жизни? Акааши осторожно заставляет его сделать пару шагов назад. Он смотрит на Льва, который вот-вот отключится от шока. Еще вчера у этого человека была нормальная жизнь. Может быть, у него даже есть любимая девушка. По крайней мере, точно есть старшая сестра. Акааши почти ничего не знает о Льве, тот всегда работал только с Кенмой, вел себя, как несмышлёный ребенок, а теперь не готов сделать хоть что-то для спасения своей жизни. Можно было бы легко презирать его или кричать на него, как Кенма. Но Акааши не может его судить: он понятия не имеет, какой бы была его собственная реакция в этой ситуации. Сейчас важно только одно — Льву нужна помощь. Ему нельзя оставаться в Японии и точно нельзя никаким образом попадать в Советский Союз. — Пока не началась война, ты еще можешь выехать, — наконец говорит Акааши. — Лучше в Южную Америку, куда-то, с кем мы не будем воевать. Пока за тобой никто не пришел, тебя не будут досматривать. По крайней мере, это гораздо безопаснее, чем поддельные документы и лодка посреди Тихого океана. — Сколько у меня времени? — бесцветным голосом спрашивает Лев. — Да я-то откуда знаю? — удивляется Акааши. — Чем быстрее, тем лучше. Сейчас езжай к сестре и семье, поговорите с ними и уезжайте до конца этой недели. Лев кивает и уходит. Акааши смотрит ему в спину и медленно пьет свой кофе, пока Кенма пытается прожечь в нем дыру взглядом. Он злится. Не на Акааши и даже не на Льва, скорее… на ситуацию. Это ненормально. Это точно не должно быть нормальным, но это их страна, и Советский Союз — нежелательная угроза. Стремление к превентивным мерам было бы вполне понятно. — Извини, я сорвался, — Кенма устало трет глаза. — Я просто не мог не… я не знаю. Я всегда начинаю кричать, когда сильно волнуюсь. — Ты к нему привязался? — спрашивает Акааши. — Да, наверное, — Кенма пожимает плечами. — Не хочу, чтобы с этим идиотом что-то случилось. Он слишком простой для всех этих политических интриг, и я бы хотел, чтобы он был в безопасности. — Скажи ему об этом, если будет возможность, — советует Акааши. — Надо бы, — Кенма усмехается. — Проклятые нервы. Нам еще смотреть на твой самолет. — Все будет хорошо, — твердо произносит Акааши. — Я точно сделал все правильно. — Ну, в этом должны убедиться все. Акааши допивает кофе и решает сделать еще. Кенме он не предлагает, и так слишком нервный в последнее время. На кухне они немного разговаривают с коллегами из отдела Кенмы, которые до сих пор восхищаются его умением распределять время на работу и жалуются, что новых проектов с ним в ближайшее время не предвидится. Акааши ждет, пока кофе закипит, снимает его с плиты и молчит, пока они с Кенмой снова не остаются вдвоем. — Как Куроо-сан? — спрашивает он, размешивая сахар. — Я не знаю, как с ним разговаривать, — Кенма дергает себя за волосы. — У него навязчивое чувство вины абсолютно за все. И теперь он пытается уговорить свою мать, чтобы она переехала к нам. — Ты этого не хочешь? — Да мне какая разница, — Кенма поджимает губы. — Если бы это помогло, я бы согласился. Но она просто… я не знаю. Я помню Куроо-сана, и он был довольно жестким человеком, но они действительно друг друга любили. Она как будто не может без него жить, понимаешь? Акааши неуверенно кивает. В прошлом месяце отец Куроо умер от пневмонии, и тот до сих пор не может отойти от шока. Честно говоря, Акааши вообще удивлен тому, что он справляется. Если бы что-то случилось с его родителями, он бы не смог работать дальше, но со стороны Куроо почти не изменился, только смех чуть более громкий и нервный. Они виделись несколько раз. Раньше таких длинных отпусков не давали, но сейчас… вроде как, все будет нормально еще до июня. О том, что война будет полноценной, ходят разговоры уже шесть лет, с того момента, как начались какие-то боевые действия. Теперь это все похоже на абсурд и достигло логической точки развязки. Акааши должно быть страшно, но он так устал мимолетно бояться за все вещи, которые от него не зависят, что лучше не думать об этом вообще. Что толку от окружающих, вечно обсуждающих политику, как будто это они принимают решения? Есть одна простая истина, которую надо осознать и принять к сведению: война — это всего лишь распределение ресурсов. Выигрывает не тот, кто прав, а тот, у кого больше ресурсов и союзников. Всего лишь цифры. Стрелки на карте. Ничего личного и ничего лишнего. Акааши читал книги по истории, и на самом деле мораль никогда не играла никакой роли. Какой смысл пытаться что-то остановить, если рука, указывающая направление войск, не твоя? Они с Кенмой курят на улице, дожидаясь служебной машины. Может быть, Акааши стоило бы научиться водить, а Кенме — не пить перед запусками. Но прошло столько лет, и это всегда небольшое событие — ехать туда и смотреть на новый самолет своих коллег. Кенма молча подает Акааши новый красный термос, очень похожий на старый. Он делает пару глотков, просто соблюдает традицию, ничего опасного. Нужно иметь трезвое сознание, чтобы увидеть результат своих трудов. У Акааши в кармане потрепанный омамори — тот, который он когда-то дал Бокуто во время первого неудачного запуска. Прошло несколько лет, но это тоже маленькая традиция — кусочек удачи в небе. Бокуто стал брать его с собой в командировки, но, когда они утром уезжали из дома, попросил Акааши снова взять его и отдать уже на аэродроме. Это… очаровательно, честно говоря. Как и всегда, он садится на переднее сидение автомобиля, Кенма устраивается сзади. Они говорят о каких-то отвлеченных вещах, не упоминая ни Льва, ни Куроо и его родителей. Обычно это Акааши нужны пустые разговоры, чтобы успокоиться, но у Кенмы вот-вот случится нервный срыв. Обычно он всегда спокоен и агрессивно призывает к спокойствию других, но ситуация Льва, кажется, выбила его из колеи. Акааши проще. По крайней мере, он не любит привязываться к людям, и, если из их отдела кто-то пропадает, он старается не заострять на этом внимание. Акааши привык пытаться заснуть в машине, потому что, сколько бы лет ни прошло, его все еще укачивает. Сегодня он наблюдает за Кенмой в зеркало заднего вида, даже когда говорить уже не получается из-за водителя. Они едут втроем, потому что, вроде как, все уже уяснили, насколько сложно сидеть сзади рядом с Кенмой. Если бы не было печально все остальное. Но ничего не должно омрачать настроение Акааши, он чертовски уверен в себе и в Бокуто. И в том, что на этот раз все получится. Когда они приезжают, самолет уже готов, остается только завести двигатель. Акааши оставляет Кенму на его коллег. Он усмехается, слыша позади восторженные слова про вид самолета, оборачивается и кивает в знак признательности. Акааши знает, что делает. Он идет к Бокуто. Их всегда тянет друг к другу, но сегодня хотя бы есть парочка оправданий. Все здесь знают, что они дружат уже много лет. Этого достаточно. — Как тебе самолет, Котаро? — спрашивает Акааши, заламывая руки. Если Бокуто не понравится… — Он идеален! — в его глазах светится настоящий восторг. — Кейджи, это так красиво. Черт, если бы этот самолет был человеком… — Бокуто-сан! — обрывает его Акааши, прекрасно зная, куда дойдут эти мысли. Во-первых, так говорить неприлично. Во-вторых, он не собирается ревновать к своей собственной разработке. — Я просто шучу! — Бокуто широко улыбается. — Тебя все еще так легко смутить. Акааши молча трет покрасневшие щеки и неодобрительно смотрит на него. — Прекрати, пожалуйста, — он опускает взгляд и достает омамори. — Вот, на удачу. Снова. Он кладет его в нагрудный карман Бокуто и по привычке поправляет его шарф. Интересно, как Бокуто справляется, когда Акааши нет рядом? Это довольно тоскливо — думать об этом. Поэтому он улыбается и слегка сжимает его плечо. — Ты действительно лучший, — тихо говорит Акааши. — И я надеюсь, этот самолет тоже станет лучшим для тебя. — Я могу думать, что это подарок? — Бокуто буквально сияет от счастья. Он такой красивый. Так хочется его поцеловать. — Вроде того, — шепотом произносит Акааши. — Давай, все будет хорошо. Мы оба это знаем. Бокуто кивает и уходит к самолету. Коллеги Кенмы уже спешат к Акааши с самим Кенмой на буксире. Тот явно все еще пребывает в огромном расстройстве, но хотя бы криво усмехается, когда подходит. Он сжимает термос в руках, и его слегка трясет от нервного напряжения. Акааши бросает на него осторожный взгляд. — Тецу тоже будет летать на твоих самолетах, — констатирует Кенма, откашлявшись. — Так что, блять, не вздумай меня подвести. — Никогда в жизни, — Акааши слегка пихает его локтем. — Ты же знаешь. — Да, — Кенма смотрит на закрывающуюся кабину пилота с Бокуто внутри. — Знаю. Они нажимают на кнопки секундомеров одновременно, когда самолет взмывает в воздух. И это одна из самых красивых вещей в жизни Акааши. То, как Бокуто подвластно все небо, завораживает его. И теперь ему кажется, что он тоже к этому причастен, он разработал этот самолет, исполнил обещание. На глазах Акааши исполняется мечта всей его жизни. Сейчас, замеряя время, он может наконец подумать о том, что у него осталась только одна мечта — Бокуто Котаро. Вот и все. По крайней мере, он уже счастливчик. Самолет резко уходит вверх, и Акааши знает, что это ранверсман. Теперь он будет выполнен правильно. Потому что, черт возьми, хорошие самолеты и хорошие пилоты должны быть способны на фигуры высшего пилотажа. Невероятное чувство, когда он может видеть это вживую. Мастерство и абсолютное превосходство металла в небе. — Акааши-сан, вы гений! — слышит он, когда самолет идет на посадку. Время на секундомере замирает. — Черт возьми, это инженерное чудо… У Акааши нет времени принимать благодарности. Он только что увидел свой триумф, и он опьянен им, у него кружится голова, и сегодня и всегда дальше он способен на все. Винт еще не успевает остановиться, а Акааши бежит через всю взлетную полосу. Он останавливается у самого самолета, и кабина пилота открывается, а у Бокуто такой взгляд. У него зрачки расширены. Он стягивает с головы шлем, и Акааши подает ему руку, чтобы помочь выбраться. — Вау, — произносит Бокуто почти беззвучно. — Все в порядке? — Ты — чертово сокровище, Кейджи. Вокруг куча людей, но все точно так же ошеломленные и счастливые. Пока не начались новые поздравления. Время еще есть. Акааши делает шаг вперед и обнимает Бокуто, чувствуя себя самым счастливым человеком в мире, когда тот обнимает его в ответ. Он почти не слышит, как его коллеги позади восторгаются его собственной работой. — Вот с этим мы точно выиграем войну!***
В день, когда начинается война, Акааши не чувствует гордости. Он собирается на работу, как и всегда. Завязывая галстук, он включает радио, потому что ему нравится слушать концерты и глупые постановки, которые раздражают даже Кенму. Акааши не чувствует гордости. Он думает: «Черт возьми». А потом еще: «Мы все умрем». А затем ему приходится ехать на работу, и все эти пустые лица в поезде пугают его. Потому что можно бесконечно рассуждать о войне, можно слушать о том, что она начнется, можно видеть, как три первых новых истребителя улетают на военную базу, но не верить. Можно пропустить все сквозь себя и жить, словно ничего не случается. Словно Манчжурия и все эти тайные вылеты — это ничего. Но слово «война» весомое. Когда его произносят с радостью и торжеством, начиная атаку, оно видоизменяется. Страх за безопасность и высшая ценность Империи незаметно смешиваются с ощущением неправильности происходящего. Акааши не знает, что страшнее — люди, которые делают вид, что ничего не происходит, или люди, которые уверены, что именно так правильно. Правильно начинать агрессию первыми. Правильно жертвовать своими солдатами раньше, чем кто-то успеет опомниться. Бокуто уехал две недели назад, и Акааши догадывался, чем все закончится, но теперь перед ним стоит неотвратимый факт: началась война. Теперь ничего не будет, как раньше. Он никогда не сможет отмахнуться от этого, он никогда больше не сможет убедить себя, что все образуется, а у кого-то в правительстве наконец мозги встанут на место. Просто… почему он? Почему именно он должен это испытывать? Почему он не может улыбнуться своему отражению и быть уверенным в том, что это правильно? Почему он не может быть самим собой, почему ему так страшно смотреть на лица людей в поезде и знать, что они тоже знают? Им все равно? Они хотели этого? Они думали, что это неизбежно? Чего хотят люди? Чего хотели эти люди? Почему… А если Бокуто не вернется. А если Акааши больше никогда его не увидит. А если его собственное солнце никогда не взойдет, и, пока Япония будет купаться в рассветных лучах, он больше не увидит ничего в этой темноте? Акааши столько лет готовил эту страну к войне, чтобы по-настоящему, искренне не верить, что она может начаться. Акааши столько лет смотрел на запад, туда, где Китай, Европа и Соединенные Штаты. И он ничего не понял. Его предупреждали, а он делал вид, что так и надо. Потому что ему хотелось верить своей стране. Но его страна не обещала мир. Она обещала победу над миром. Акааши заставляет себя работать. Они с Кенмой не говорят, даже когда возвращаются с работы вместе впервые за долгое время. Только за плотно задернутыми шторами дома Кенмы и Куроо, когда Кенма достает бутылку виски, долго смотрит на нее и прячет обратно. А потом это все не имеет никакого смысла. Жизнь продолжается, Акааши приходят письма раз в месяц, потому что быстрее не получается, и он всегда пишет что-то в ответ. Но лица в поездах теперь страшные и искаженные, и что-то в них всех не так, как должно выглядеть. Акааши так и не может объяснить себе, что такого неправильного в войне, кроме одной простой фразы: «Все люди заслуживают жизни. Даже если они для вас второго сорта». «Для вас». А не для него? Но Акааши всегда старался относиться ко всем одинаково, потому что ему было все равно, на каком языке человек говорит и как он выглядит. Для тех, кто хвалит его на работе, для тех, с кем он учился в университете, он тоже человек второго сорта. Для европейцев, считающих себя центром Земли, он человек второго сорта. А для кого — нет? То есть. Это всего лишь повод для ненависти. Найти что-то непохожее, что делает определенных людей слабыми и уязвимыми, и давить на это, пока они не сломаются. То есть. Это все неправда. Это — фарс, чтобы придумать оправдание для убийств. Получается, это все такой бред. Все люди заслуживают жизни. Но почему теперь, сидя за своим рабочим столом и устало глядя в собственные чертежи, Акааши каждый день испытывает стыд и вину за свое существование? Заслуживает ли он жить теперь, когда он гражданин этой страны? Почему нет? Он такой же человек, если людей второго сорта действительно не существует. Получается, он ничем не хуже и не лучше. Но где истончается грань? Где люди перестают быть людьми? Там, где они устали и поверили своему государству? Тогда это государство их обманывает. Но кто тогда виноват в том, что война началась? Только командование, оправдывающее ненависть? Но тогда… разве все, кто так громко кричит о победе, не взрослые люди? Разве их с детства не учили, что каждая жизнь ценна сама по себе? Акааши не знает. Он не хочет об этом думать, но теперь он не может убежать от этой мысли. Он замечает, как проходят вторая половина лета и осень: в количестве пустых пачек сигарет в своих карманах, в бутылках виски на столе Кенмы. Они так быстро заканчиваются. Как думать так, чтобы это было правильно? А как, черт возьми, теперь правильно? Кенма быстро собирает вокруг себя любителей послушать перехваченные военные сообщения. Обычно это происходит вечером, когда все слишком устают, чтобы работать в том же усиленном режиме. Кенма заходит за Акааши в его кабинет раз в несколько недель, потом они вместе забирают нескольких коллег, включая Даичи, и идут в один из пустующих кабинетов. Никто не спрашивает, где Кенма научился дешифровке и работе с секретными каналами. Акааши никогда не спрашивал, как его не мучает совесть, когда он тщательно изучает секретные документы Куроо. Природное любопытство этого человека не имеет границ. Иногда Акааши задумывается над тем, что Кенме необходимо все знать и все контролировать. Сейчас, когда война идет уже несколько месяцев, это создает иллюзию того, что он может что-то изменить. Но с завода за последние полгода никто так и не уволился. Страшно делать шаг в неизвестность. Страшно делать любой лишний шаг. Иногда Кенма говорит, что Лев передает Акааши «привет», но никогда не упоминает, куда он действительно уехал, и не показывает никаких писем. Может быть, Льва уже давно нет в живых, и Кенма просто делает вид, что все в порядке. «У тебя тоже есть это ощущение, что за тобой всегда следят?» — как-то спросил он. «Я думаю, мы не так уж сильно им интересны. Достаточно сделать несколько показательных заявлений и расстрелять пару сотен людей за самые абсурдные вещи. Тогда страх просочится под кожу всем, кто умеет думать. Это ловушка, и мы с тобой никогда не узнаем, сколько людей сомневается на самом деле, потому что все случаи, которые известны нашему обществу, заканчиваются казнями или тюрьмой». Так или иначе, эта стратегия отлично работает. На работе никто не обсуждает то, что они слушают. Они никогда не говорят о том, насколько много знают. Как будто на самом деле это неправда. У кого-то на войну ушли родственники, кто-то хочет знать, куда улетают самолеты, которые он производит. Всего лишь безобидные вещи. Если посторонние когда-нибудь узнают, чем они занимаются, их всех ждет разбирательство. И лучший исход, это обычное сокращение и запрет на выезд из страны на несколько жизней вперед. — Ладно, больше никого не будем ждать, — объявляет Кенма, когда Акааши подает ему кружку с кофе. — Надеюсь, они закончили с бомбардировкой линии Шанхай-Нанкин, потому что, честно говоря, мои самолеты можно было бы применять гораздо более эффективно. Хотя, конечно, мне льстит, что теорию с ковровыми бомбардировками решили проверять именно на них. Акааши отводит взгляд от лица Кенмы, который ненавидит это гораздо сильнее, чем пытается показать. Если бы он не был гением авиации, эта атака не была бы настолько идеальной. По большому счету, Кенме всегда было все равно, сколько военных сил их врагов будут сметены его бомбардировщиками, но он не может смириться с тем, что их применение нацелено на устрашение и уничтожение мирного населения. В основном. По официальным данным, которые он получает, все происходит ровно так, как ему и хотелось. Все разговоры затихают, когда удается поймать сигнал. Хриплый голос связующего смешивается с помехами в приеме, и приходится прислушиваться, чтобы понять, что происходит. В прошлый раз голос был другой, а звук был лучше. Должно быть, армия продвинулась дальше. Связующий монотонно зачитывает количество потерь за последнюю неделю, необходимых провизии и боеприпасов. Потом список взятых населенных пунктов. — Благодаря уничтожению британского-американского флота двенадцатого числа, три дня назад наши войска окончательно взяли Нанкин. Чан Кайши бежал, оставив город, — продолжает связующий. — Население города оказало сопротивление, и Его Высочество принял решение провести чистку. Если не произойдет непредвиденных обстоятельств, Нанкин будет полностью готов к смене власти в течение трех недель. Командующий надеется лично поздравить Его Величество с победой к Новому Году. Сообщение заканчивается, и Кенма выдергивает шнур из розетки с такой силой, что радио падает со стола. Никто его не поднимает. Акааши смотрит на свои руки, не понимая, почему они начали дрожать. Он слышит какие-то звуки с правой стороны и поднимает голову, чтобы заметить, как Коноха, один из его подчиненных, зажимает рот ладонью. — Для тех, кто не понял, — говорит Кенма, — они собираются вырезать все население Нанкина и посадить там марионеточное правительство. Кажется, кого-то тошнит. Акааши зажмуривается, вцепляясь пальцами в собственное колено. Хоть бы… он не сможет… если Бокуто… и Куроо тоже… это значит… — Это была атака пехотных войск, судя по потерям, — добавляет Кенма, чтобы немного успокоить совесть всех присутствующих. — И вы все прекрасно знаете наших пилотов. Это элитные войска, и они бы не стали заниматься этим. Акааши не может открыть глаза, и его самого начинает мутить. Он не понимает, как это должно происходить. Что в голове людей, которые могли бы заниматься этим? Почему Его Величество отдал такой приказ? Разве вооруженным солдатам могут как-то угрожать женщины и дети, которые остались в городе? Столица — это всегда самое защищенное место в стране. Там строят бомбоубежища, их обороняют самые лучшие войска. Туда едут все, кто может, чтобы найти безопасное место, когда их собственные города захватывают. Даже десять процентов убитых среди мирного населения в Нанкине — это огромные цифры. Достаточно казнить каждого десятого особенно жестоким образом, чтобы все остальные подчинились. Так действовали многие армии в Средние века, чтобы захватывать новые территории. В пустом кабинете собралось около десяти взрослых мужчин, и ни один из них не может справиться с ужасом и отвращением от этой ситуации. — Пойдем работать, — просто Кенма не совсем человек. — Не смейте никому рассказывать об этом, мы не должны дискредитировать нашу армию. Когда все расходятся, он просит Акааши задержаться. Кенма задумчиво рассматривает разбившееся радио, вытаскивает осколки стекла из маленького экрана и складывает их на стол. — Давай будем надеяться, что они не в курсе об этом, — произносит Кенма, глядя в пол. — Мы оба знаем, какие они люди. Я не хочу, чтобы Тецу и Котаро могли допустить мысль, что они причастны к этому. — Хорошо, — Акааши заставляет себя говорить, — я знаю, что они не имеют к этому никакого отношения. — Даже, блять, не думай сомневаться в них, — Кенма вскидывает голову. — Иначе я… я… Он прячет лицо в ладонях, и его начинает трясти. Акааши не придумывает ничего лучше, чем сесть рядом с ним и ждать, пока он успокоится. Кенма никогда не скажет, что чувствует на самом деле, точно не Акааши, но иногда его достаточно легко прочитать. Он думает о своих бомбардировщиках. Об уничтоженном флоте западных сил. Обо всем, что он сделал, чтобы приблизить эту войну. Акааши знает это, потому что его мысли примерно там же. Вряд ли они когда-нибудь соберутся еще, чтобы послушать новости с фронта. Это похоже на опустошение. Даже если бы никто не умел читать между строк и не знал, как японское правительство относится к китайцам, слишком жестоко убивать мирное население. Эти люди не подписывались на войну. Их никто не спрашивал. Акааши думает, что его тоже никто не спрашивал. Он всего лишь хотел делать хорошие самолеты. Это такое инфантильное поведение. Всего лишь поводы, чтобы откреститься от ВПК и не думать. Акааши не должен задавать себе вопросов, если хочет остаться в своем уме. Он просто хотел делать свою работу. Ничего большего, никаких подтекстов. Все довольно просто. Либо он и все, кого он знает, либо люди за океаном. Выбор должен быть очевиден. Жаль, что не выбирать вообще нельзя. Бокуто возвращается на выходных. Акааши не знает, что должен ему говорить. Хочется защитить его от всего, когда он такой измученный и подавленный. Все мысли и чувства отодвигаются на второй план. Может быть, нужно проявлять сочувствие ко всем, кто может умереть мучительной смертью ни за что, но Акааши никогда не смог бы смотреть на Бокуто по-другому. Это все еще самый лучший человек в его жизни. — Здравствуй, — говорит Акааши, глядя, как он бросает свою сумку и снимает плащ. — Кейджи… — Все в порядке, — он едва улыбается. — Все хорошо, я просто переживал за тебя. — Я могу тебя обнять? — Конечно, — у Акааши, кажется, разбивается сердце. Бокуто делает несколько шагов к нему и осторожно прижимает к себе, словно боится сломать. Акааши гладит его по спине и кладет голову ему на плечо. Он никогда не скажет, что на самом деле думает обо всей этой войне. Может быть, ему и правда стоит перестать думать вообще. Что угодно, лишь бы Бокуто никогда не подумал, что Акааши может в нем сомневаться. Он ждет, пока Бокуто переоденется в домашнюю одежду, разогревает ужин для него и заваривает кофе. Всего этого должно хватить. На краю стола Акааши оставляет кусочек шоколада. Это не так много, но большинство продуктов сейчас стоят дорого, особенно что-то сладкое. Акааши подарили плитку шоколада на День Рождения, и он оставил ее до возвращения Бокуто. — Ужин на столе, — объявляет Акааши, когда слышит шаги позади себя. Он оборачивается и смотрит на Бокуто. Его влажные волосы и мокрый воротник домашней одежды выглядят, как что-то совершенно очаровательное. Акааши раскладывает его вещи в шкафу, потому что это успокаивает и отвлекает. Большинство из этого нужно будет постирать. — Я не хочу есть, — Бокуто садится на кровать. — Просто… не могу. — Ты хочешь поговорить? — Акааши опускается рядом и берет его за руку. — Или мы можем… — Знаешь, — Бокуто смотрит на их переплетенные пальцы, — Куроо говорит, что снайперам тяжелее — они всегда видят, как умирает цель. Но мне почему-то совсем не легче. Акааши крепче сжимает его руку, гладя кожу большим пальцем. Все мысли, которые были у него в последние несколько месяцев, теперь не имеют значение. Ему так больно слышать это от Бокуто. Кто угодно, но не этот человек. Пусть кто угодно, но не он испытывает это чувство. Акааши бы хотел, чтобы так и было. Он хочет этого больше всего на свете. — Меня пугает то, каким человеком я могу стать, — тихо говорит Бокуто. — Я боюсь, что ты… я пойму, если ты уйдешь. — Я не уйду, — обещает Акааши. — Я никогда не смогу уйти от тебя. — Мне приходится… — его голос надламывается. — Это так тяжело. — Я всегда буду рядом с тобой, хорошо? — Даже если я стану настоящим чудовищем? — Не станешь, — уверенно произносит Акааши. — Я слишком хорошо тебя знаю. — Я не знаю, какие у вас тут официальные новости, — Бокуто усмехается, — но вокруг слишком много чудовищ притворялись людьми. — Но не ты, — настаивает Акааши. — Я серьезно. — Ты не представляешь, что они сделали со столицей, — Бокуто сжимает переносицу пальцами. — Я никогда не думал, что люди вообще способны на такое. И, представь себе, теперь вся японская армия ассоциируется с этим. Акааши догадывается, что происходило в Нанкине. Это позор для всей их страны — допустить подобное. Он не может понять, в чем дело, как именно люди позволяют себе такую жестокость. Что должно быть в голове… — Не думай об этом, — говорит Акааши, — ты и те люди… это не одно и тоже. — Как ты можешь быть уверен в этом? — Я их не знаю. Но я знаю тебя. Этого мне достаточно. — Честно? Я понятия не имею, зачем мы начали эту войну. Наверное, я никогда не пойму. Больше они не говорят. Акааши забывает про остывающий ужин на столе, все, чего он хочет, это быть рядом с Бокуто сейчас. И надеяться, что ему станет лучше. Может быть, это все закончится так быстро, и через много лет они будут вспоминать эти дни, как ужасное начало для светлого будущего. Если, конечно, оно действительно настанет.***
Дни проходят за днями, и кажется, что в жизни нет больше никакого смысла. По крайней мере, это то, как должен чувствовать себя человек в его положении. Куроо не понимает, как он еще двигается. Он вообще ничего не понимает, и Кенма почти с ним не разговаривает, он сам не знает, о чем им говорить. Война словно прочертила между ними невидимую линию, за которую уже невозможно зайти. Куроо знал, что так будет. Наверное, это было очевидно с самого начала. С самого начала он был уверен, что когда-нибудь ошибется, и эта ошибка будет стоить ему всего. Он старался делать все, чтобы не допустить этого, но в итоге он здесь. Кенма задерживается на заводе, пока Куроо не знает, куда себя деть. Они с Бокуто часто выходят, чтобы проветриться, но они занимаются этим всегда, где бы ни были. Рано или поздно, даже это приедается. Куроо думает, что лучше вернуться на базу и рисковать как можно больше. Ему нужно сделать это быстро, чтобы не оглядываться и не успеть передумать. Его разрывает от чувства беспомощности и ненужности, потому что это правда, единственное, на что он теперь способен, это пилотировать свой самолет и уничтожать чужие. Вот и все. Ничего лишнего. Война и пропаганда превратили его в оружие, и кто он такой, чтобы этому сопротивляться? Кенма возвращается домой, когда Куроо читает Ветхий завет, оставшийся еще с тех времен, когда Кенма учился в Дессау. Он в десятый раз перечитывает одну и ту же строку, не понимая немецких слов. Несколько дней назад Куроо пришлось говорить с немецким послом, который, очевидно, хотел знать, как обстоят дела на фронте. Его японский и английский были ужасны, но он все равно скривился, когда Куроо со второго раза выговорил этот противный звук «л». — Как дела на работе? — спрашивает он, наблюдая, как Кенма раскладывает документы на столе и завязывает волосы в свой вечный пучок. — Все нормально, — он садится на противоположный край дивана и начинает рассматривать свои чертежи. — Просто слишком много дел. — И поэтому ты не разговариваешь со мной? — Куроо усмехается. — Я разговариваю с тобой, — Кенма не отрывается от чертежей. — Ты меня избегаешь. Кенма медленно поднимает голову и откладывает карандаш. Он прищуривается, смотря куда-то на уровне ключиц Куроо. Он начинает крутить кольцо на среднем пальце, пытаясь совладать с собой. Когда Куроо протягивает руку, чтобы коснуться его, Кенма непроизвольно отшатывается, и его глаза испуганно распахиваются, когда он понимает, что сделал. Куроо хмыкает. — Я не… — Кенма вцепляется в его руку, — я не собирался… — Я понял, — Куроо аккуратно высвобождает предплечье из его хватки. — Можешь не объяснять. — Дело вообще не в тебе, — настаивает Кенма. — Со мной что-то не так. — Ты такой же, как и обычно, — Куроо пожимает плечами, — просто тебе тяжело признать, что я теперь не… — Помолчи, — перебивает его Кенма. — Серьезно, ты не при чем. — Тогда что происходит? — Я идиот, — он прикусывает губу. — Я не понимаю, что мне сказать, чтобы ты перестал делать вид, что тебя не существует. Куроо чувствует себя оглушенным. У него в голове крутится столько слов, которые должны быть произнесены, но это все так неважно. Ощущение, будто его помиловали. Он никогда не ошибется. Он не имеет права на ошибку. Если Куроо хочет оставаться рядом с Кенмой, нельзя давать ему повода сомневаться. Особенно в самом себе. Это значит, ему необходимо существовать. — Ты же понимаешь, что я уже не тот человек? — тихо спрашивает Куроо. — Как и я, — Кенма смотрит ему в глаза. — Я знаю, какие самолеты бомбили мирное население. И я знаю, что это привело к захвату Нанкина. Мы с тобой уже давно не те люди, если я правильно понимаю, что ты имеешь в виду. — Я, блять, ненавижу убивать кого-то, — Куроо вздрагивает. — Но я не могу делать что-то иначе. Это моя сраная работа. — Из-за меня в любом случае погибло больше людей, — Кенма сжимает его руку. — Давай сделаем кое-что. — Покаемся во всех своих грехах богу христиан? — Куроо усмехается. Кенма смотрит на Ветхий завет на его коленях. — Это иудаизм. — Мое упущение. Кенма встает и уходит в спальню. Куроо раскладывает все чертежи и документы на столе, пока ждет его, и убирает книгу обратно на полку. Все равно это довольно нудное чтиво. Кенма возвращается со своим старым патефоном и пластинкой. Он включает музыку, и Куроо смеется, когда понимает, в чем дело. Они задвигают все шторы в гостиной, чтобы никто их не увидел. Это их старая традиция с того момента, как они стали жить вместе. Может быть, веселиться теперь невежливо, пока вокруг война и торжественность их великой нации, но это всегда казалось Куроо довольно символичным: они танцуют этот глупый западный танец годами, потому что, чем сложнее заставить себя улыбнуться, тем громче должна быть музыка. Итак, они оба весьма дерьмово танцевали линди-хоп в Штатах, чтобы стать настоящими профессионалами за годы жизни в Японии. Танец забавный и чудной, но в нем так много движения, когда каждая клеточка тела должна отдаваться дурацкому темпу музыки. Это снимает напряжение из зачерствевших мышц, и боль в груди почти проходит, оставляя бессмысленную пустоту. Когда одна мелодия сменяется другой, остается несколько секунд тишины. Куроо притягивает Кенму к себе, и теперь он знает, что говорить. Потому что ему придется вернуться в Китай рано или поздно. — Если я умру, — шепчет Куроо в волосы Кенмы, — пообещай мне, что ты не поставишь на себе крест. Будешь жить за нас обоих. — Тецу, — он до боли сжимает его запястья, — ты не умрешь. — Я военный, — выдыхает Куроо почти неслышно, — люди на войне имеют свойство умирать. — Пока что ты здесь. — Ты знаешь, что я вернусь туда, когда закончится отпуск. Кенма отшатывается от него. Он заламывает руки, и выключает патефон. Куроо подходит к нему и не отпускает, когда Кенма пытается вырваться. — Ты. Тупой идиот, как я могу это обещать? — он пихает Куроо локтем. — Просто скажи это, — просит Куроо. — Пожалуйста. Кенма смотрит на него так пристально, словно хочет прожечь дыру между его глаз. Странное ощущение пузырится под кожей. Куроо стирает его слезы большим пальцем и заставляет себя улыбнуться. — Мне будет легче, если я буду знать, что ты не сдашься, — продолжает он. — Хорошо, — Кенма обессиленно кивает. — Только если это заставит тебя чувствовать себя лучше. Куроо снова обнимает его и щекочет под ребрами, пока Кенма не начинает вырываться и смеяться. Потому что им необходимо делать это — двигаться дальше, веселиться и оставлять хоть что-то от своей жизни. Иначе можно свихнуться. А, может быть, они оба уже давно сошли с ума. Но, к сожалению или к счастью, на войне сумасшедшим проще всего притворяться нормальными.***
Медосмотр — обязательная часть жизни всех людей, причастных к ВВС Японии. Очевидно, гражданские, призванные на службу два года назад, не обременены подобными формальностями. В пехоте, честно говоря, никого особо не волнует, насколько профподготовка человека вообще приемлема, главное, чтобы он не разнес никаких паразитов или инфекцию. В Нанкине, когда Японская армия все-таки его покинула, в оставшейся части войск начался сущий кошмар из-за разлагающихся трупов, которые так и не похоронили должным образом. Так или иначе, пилоты проходят медосмотр каждые полгода, потому что и самолеты, и обученные за много лет кадры гораздо ценнее, чем какой-то простой крестьянин с винтовкой, произведенной еще во времена первой войны с Китаем. Это огорчает. На самом деле, когда императорская семья, поклявшаяся защищать свой народ, позволяет себе так просто разменивать людей, это похоже на предательство. Бокуто не считает себя лучше, чем все те люди, которых призвали с начала войны. В юности, когда он только учился в университете, он действительно мог задумываться над этим, потому что ему казалось, что нет ничего лучше, чем небо. Сейчас это — такая же работа, как и у всех остальных. Но университет позволил ему познакомиться с Акааши. А еще с Куроо и Кенмой. И всеми остальными друзьями с тех времен. Он всегда так быстро отвлекается, и его мысли уходят в совсем другую сторону — цепляются одна за другую, а потом он не может вспомнить, о чем думал изначально. Бокуто оглядывается, с удивлением обнаруживая себя в коридоре госпиталя. У него в руках папка, набитая его анализами и заключениями почти всех врачей в течение его службы. Он открывает ее на первой странице, смотрит на свое имя и фотографию, пролистывает несколько первых страниц и не знает, чем еще себя занять. Очереди в медицинские кабинеты утомительны. Бокуто проспал, и теперь он везде последний. Ужасно. Куроо согласился подождать его во дворе, но лучше сидеть на улице, чем ждать своей очереди, слушая треск ламп и вдыхая запах лекарств и моющего средства. Ему никогда это не нравилось. В то время его сестра переехала в Хиросиму, потому что ей предложили работу медсестрой в городской больнице. Бокуто несколько раз ездил туда вместе с ней, когда приезжал, потому что ему было скучно. Но все эти люди, которые мучаются от боли, его пугали. С тех пор почти ничего не изменилось, только он не прячется за цветком в коридоре, когда видит очередного врача. А его сестра теперь работает в другой больнице. По крайней мере, ей там нравится гораздо больше. В детстве Бокуто почти не болел. У него была отличная физическая подготовка, хорошие анализы и огромная тяга к адреналину и острым ощущениям. Поэтому выбор авиации был очевиден. Он не задумывался о том, сколько бумажек нужно будет читать и подписывать, насколько хорошо нужно будет разбираться в устройстве самолета, чтобы починить какую-то мелкую поломку в случае чего. И, конечно, он должен посещать врачей каждые полгода и подтверждать свою профпригодность. Хоть бы Куроо сдержал слово и правда подождал. Дверь кабинета врача открывается, и оттуда выходит Яку, закатывая глаза, когда медсестра поторапливает его. Она, прищурившись, оглядывает коридор, пока ее взгляд не замирает на Бокуто. — Лейтенант Бокуто, заходите, — произносит она, шире открывая дверь и пропуская его внутрь. В кабинете терапевта ничего не изменилось за полгода. Он работает здесь уже много лет и успел побывать главврачом, пока не ушел с должности, чтобы «дать дорогу молодым». Бокуто вечно забывает, как его зовут. У него очень плохая память на имена, он гораздо лучше запоминает лица, и часто это становится проблемой. Иногда он может общаться с человеком несколько часов, так и не вспомнив его имя. Терапевт надевает очки для чтения, забирает у Бокуто его медкарту и пролистывает до последних заполненных страниц. Потом достает результаты анализов, смотрит на них и хмурится, поджимая губы. Бокуто садится на стул рядом с его столом, не понимая, что не так. Если у него упало зрение, это будет проблемой. Огромной проблемой. Хотя… он же видит достаточно хорошо, но все может быть. Он специально никогда сам не смотрит заключения других врачей, опасаясь заранее узнать плохие новости. Может быть, проблема с массой тела. В последние месяцы Бокуто заметил, что немного похудел из-за стресса, но он старался компенсировать это усиленными тренировками. Если так, доктор наверняка выпишет ему специальную калорийную диету, и проблема будет устранена. — Ну что там, док? — нетерпеливо спрашивает Бокуто, ерзая на стуле. — Что-то серьезное? Он всегда был подвержен тревожности, и в юности это доставляло огромное количество проблем. Однажды, когда он еще учился в интернате, у одного из его соседей украли карманные деньги, и Бокуто почему-то решил, что это сделал он сам. Он начал вести себя очень подозрительно из-за нервов, и некоторые действительно обвинили его, но в итоге оказалось, что тот одноклассник плохо проверил свои карманы. Доктор тяжело вздыхает, встает из-за стола и шаркает в сторону шкафа. Он достает бутылку сакэ, наливает его в граненный стакан и протягивает Бокуто. Это очень странно. Тот вежливо отказывается, чувства, что его сердце вот-вот разорвется от тревоги, потому что врачи не делают так при хороших новостях. Бокуто взволнованно наблюдает, как доктор сам выпивает сакэ и возвращается на свое место. — Посмотри вот сюда, лейтенант, — доктор протягивает Бокуто рентгеновский снимок его легких. — Что не так? — А, ну, ты все равно не поймешь, — доктор снова вздыхает. — Как ты себя чувствуешь в последнее время? Не устаешь быстрее, чем обычно? Как с аппетитом? — Бывает, но это из-за стресса, разве нет? — Бокуто отводит взгляд. — Док, у нас очень напряженная обстановка, и вы это прекрасно знаете, так что я не думаю… — У тебя анемия, судя по анализу крови, — доктор снимает очки и трет лицо пальцами. — Нужно есть определенные продукты и принимать лекарства, я все распишу. Придется делать уколы. — Это что-то серьезное? — Бокуто чувствует, как его ладони становятся липкими и холодными. — Ерунда, — отмахивается доктор, — по крайней мере, вот это. Если будешь лечиться, все придет в норму. Бокуто выдыхает и откидывается на спинку стула. Все нормально. У них есть медпункт в части, он может ходить туда и просить ставить ему уколы. Или, в крайнем случае, заставить Куроо это делать. Неловкость, которую это могло бы допустить, между ними уже давно исчезла. Они сотни раз видели друг друга в самых ужасных состояниях, и какие-то мелочи вроде этой вряд ли могут что-то испортить. Правда, Куроо не сможет удержаться от глупых шуток. — Анемия — это одно из следствий заболевания, вызываемого палочкой Коха, — продолжает доктор. — Это туберкулез, лейтенант. Пока что в закрытой форме, но на твоем снимке уже видно изменение в легких. Бокуто зажмуривается, сжимая кулаки, и пытается заставить себя выдохнуть. Он слышал про туберкулез достаточно, чтобы знать, насколько это серьезно. Семья его знакомого заразилась, и в течение нескольких лет у них скончались все трое детей. Их мать повесилась через неделю после того, как умер самый младший, а отец начал пить и задолжал всем вокруг. В итоге его нашли под мостом с пробитой головой. А если он заразит Акааши? Как тогда Бокуто сможет смотреть ему в глаза? Или вообще жить. А если он уже это сделал. Что, если они оба больны, и все люди вокруг них тоже могут умереть. Он до боли сжимает пальцами свое бедро, и у него до сих пор не получается дышать. О другую руку трется что-то холодное. Бокуто открывает глаза и видит стакан сакэ, который доктор держит перед ним. В этот раз он не отказывается и выпивает все залпом. А потом начинает кашлять. Он сгибается пополам, чувствуя себя ужасно, потому что он точно болен, и теперь он умрет, и он не успел сделать столько всего, он будет медленно превращаться в живой труп, пока его легкие не разорвутся, и он больше не сможет дышать. Бокуто закрывает рот ладонью, потому что теперь он может заразить и доктора, и медсестру, и ему, как маленькому ребенку, хочется спрятаться под стол и больше никогда не слышать про это. Он медленно отнимает руку ото рта, боясь увидеть на ней кровь. Но ничего нет. Бокуто вытирает выступившие слезы, принимает стакан воды от медсестры и медленно пьет, запоздало понимая, что закашлялся от алкоголя. Он не пил его уже очень давно и, видимо, совсем отвык. Доктор выписывает рецепт и не смотрит на него. — Закрытая форма туберкулеза обычно незаразная, если вы этого боитесь, Бокуто-сан, — тихо сообщает медсестра, забирая у него стакан. — Может быть, он вообще не перейдет в открытую форму и никак вам не помешает. — Я настоятельно рекомендую тебе уйти в отставку, — произносит доктор, не отрываясь от записей. — Если болезнь будет прогрессировать, ты можешь задохнуться во время полета. Я уже не говорю о том, что полеты напрямую на это повлияют. — На это может повлиять все, что угодно, — говорит Бокуто, почти не разжимая губ. — Я уйду, если это будет нужно. Но точно не сейчас. — Это похвально, что ты так стремишься защитить нашу страну, — доктор криво усмехается. — Но… — Нет, — перебивает его Бокуто. — Не из-за этого. Просто я не умею ничего, только управлять самолетом. Я хочу заниматься этим, пока могу. Доктор смотрит на него, опустив очки, и его взгляд такой тяжелый и уставший, что Бокуто чувствует себя еще более несчастным. Он не маленький ребенок, чтобы ему говорили, как он должен поступить. И что это вообще за жизнь такая — сдаться болезни, спокойно сложить руки и ездить по больницам и санаториям? Бокуто не может на это согласиться, пока у него есть выбор. Он раздраженно качает ногой и чуть не задевает медсестру, сострадание и жалость которой слишком очевидны. Да они все издеваются, что ли? Бокуто дожидается, пока доктор закончит с рецептами, и выходит, чувствуя себя одновременно опустошенным, несчастным и ужасно злым из-за всей этой ситуации. На улице он едва не проходит мимо Куроо, сидящего на лавочке. Он читает книгу, перекинув ноги на подлокотник, и несколько раз шмыгает носом от холода. Увидев Бокуто, Куроо пытается встать и почти падает, запутавшись в собственных конечностях. — Ты долго, — он убирает книгу в карман своего черного пальто. — Возвращаемся? — Пошли, — Бокуто пожимает плечами. — Как будто ты хотел торчать в части. — Твоя правда, — Куроо хлопает его по спине и фыркает от смеха. — Ну, что? Нашли что-нибудь? Бокуто не отвечает, раздумывая, стоит ли говорить об этом. Он не умеет врать, это правда, и, если он сейчас не будет осторожен, Куроо точно узнает правду. Но ему так сильно хочется разделить это с кем-то, пожаловаться на несправедливость и так далее. Бокуто обычно предпочитает не хранить никаких секретов, они еще больше мешают ему концентрироваться на том, что действительно важно. Если долго молчать, можно сойти с ума. Но ничего сильно плохого еще не случилось, ведь так? Медсестра и доктор сказали, что это закрытая форма туберкулеза, и он вполне может жить, как всегда. По крайней мере, если полеты не дадут осложнений. Но сейчас же их нет. И это будет несправедливо — все новости Бокуто старается рассказывать сначала Акааши, а потом уже Куроо, Кенме и всем остальным. Тем более, это может подождать. Он все еще не умеет врать, но это и необязательно делать, верно? — Анемия, — наконец говорит Бокуто. — Будешь колоть мне уколы. — Тьфу, — Куроо фыркает от смеха, — у Кенмы постоянно эта хрень, как только начинается осень. Так что обращайся, медсестра Тецуро к твоим услугам. — Иди ты, — Бокуто пихает его локтем в бок. — Надеюсь, до этого не дойдет все-таки. — Это недостаток железа, можешь погрызть обшивку своего самолета, — предлагает Куроо. — А, нет, там алюминий. — Ты знаешь такие умные слова? — Иди к черту. В часть они возвращаются в странном настроении. Куроо рассказывает о планах на отпуск. Они с Кенмой собираются в Киото, чтобы навестить его семью. Он не был там с того момента, как помог родителям продать дом, и все это время делал вид, что никогда там не жил. Бокуто думает над тем, чтобы поехать к сестре. Или тоже к родителям — своим или Акааши. В последние годы они видятся очень редко, даже не по праздникам, и сейчас, они все, наверное, очень волнуются. Учитывая, что Германия начала войну в Европе, скоро может стать немного хуже. Отпуска короче, вылазки опаснее, а документы все секретнее и секретнее. С того момента, как они начали войну с Китаем, Бокуто стал командиром их отряда, и это большая честь для него, но иногда его люди умирают, а самолеты, созданные Акааши, взрываются в воздухе или падают на землю мертвым грузом. И тогда ему хочется отказаться от всего этого, уйти и больше никогда не видеть, как калечатся или погибают его товарищи. Почему сейчас, когда у него наконец появилась эта возможность, он отказывается, даже не раздумывая? Это правда, Бокуто не может заниматься ничем, кроме пилотирования самолетов, а ему непременно нужно чем-то заниматься. Но он бы мог научиться, если бы это понадобилось. Просто на это требуется слишком много времени. Бокуто привык быть лучшим в том, что он делает, и вряд ли он сможет достичь этого в чем-нибудь другом. А, если болезнь начнет прогрессировать, будет все равно, пилотирует он истребитель или занимается готовкой. Бокуто не может не думать об этом, пока слушает Куроо. Обычно больше говорит он сам, но говорить о том, что у него в голове, грустно и совсем немного опасно. Куроо отлично умеет притворяться и делать вид, что у него замечательное настроение, но Бокуто слишком хорошо его знает, и сейчас, когда Куроо действительно чувствует себя хорошо, было бы ужасно это испортить. Им двоим всегда так хочется вырваться отсюда домой, но, если они будут дома постоянно, в этом не будет никакого смысла. Потому что самая лучшая часть — это всегда возвращаться в Токио и знать, что там их точно ждут самые близкие люди. Примерно через месяц вернуться домой действительно получается. Всего на две недели, потому что у штаба большие планы на Чан Кайши и все его попытки вернуть себе власть, но хоть что-то. Бокуто может провести Новый Год с Акааши, а большего ему и не нужно. Куроо жалуется на то, что ему придется проторчать в Киото весь отпуск, но это довольно безобидно. Бокуто помнит, он постоянно ездил туда на первом и на третьем курсах университета. На втором, как потом оказалось, Куроо мотался в Германию, чтобы увидеться с Кенмой. А потом, в то последнее лето, они поехали в Америку. После этого отпуск он предпочитал проводить в Токио, и сейчас, когда он уже все запланировал, все должно пройти хорошо. Бокуто, может быть, все-таки уговорит Акааши съездить в Хиросиму. Рицуко его обожает. Он понимает, что что-то не так, в поезде. Голова начинает болеть, на свету глаза слезятся, еще и этот противный насморк и кашель. Когда Бокуто спрашивает у Куроо, что это может быть, тот почему-то смеется. Обычная простуда. Все так или иначе заболевают, ничего серьезного. Но медосмотр, а еще то, что Бокуто в последний раз болел на третьем курсе, заставляет его начать беспокоиться. — У тебя же анемия, — говорит Куроо, передавая ему кружку с чаем. — Пониженный иммунитет и все такое. Скоро пройдет, не парься. Еще и резко холодно стало. Спи давай и не еби мне мозг. Домой Бокуто возвращается с сумкой за плечом и единственным желанием — заснуть на несколько суток и проснуться, когда простуда закончится. Акааши еще на работе, и Бокуто не предупреждал его, что приедет, так что он наверняка будет поздно. Может быть, они с Кенмой разрабатывают что-то совершенно гениальное и потрясающее. Бокуто уже нравится самолет, который у него есть, но технологии постоянно развиваются, и он был бы не против… Он засыпает, как только ложится в кровать. Когда Бокуто снова открывает глаза, за окном уже давно темно. Акааши лежит рядом, читая книгу, и это так привычно и так мило, что у Бокуто сжимается сердце. Он бы хотел понаблюдать за этим: как Акааши перелистывает страницы, чуть хмурится, когда в сюжете происходит что-то напряженное, или хмыкает, если ему попадается какая-то хорошая шутка или автор пишет несусветную глупость. Бокуто чихает. Глаза начинают слезиться. Акааши сразу откладывает книгу и поворачивается к нему. Он прищуривается, разглядывая его, и совсем не улыбается. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Акааши. — Паршиво, — Бокуто закашливается. — Я заболел. — Я вижу, — Акааши хмурится и прикладывает руку к его лбу. — Температуры нет. Подожди, я сделаю чай. Он уходит, и Бокуто недовольно смотрит в потолок, шмыгая носом. Нарастающее беспокойство из-за туберкулеза, кажется, гораздо мучительнее, чем простуда. Ужасное чувство. Ему нужно сказать Акааши. Что, если это оно? Уже перешло в открытую форму, и теперь он заразный? Бокуто отползает подальше к стене и накрывается одеялом с головой. — Ты так задохнешься, — слышит он. — Лучше все проветривать. — Заразишься, — сипит Бокуто и кашляет. — Ерунда, — Акааши фыркает и пытается сдернуть с него одеяло. — Пей чай. — Я не хочу, чтобы ты заразился, — повторяет Бокуто. — Коноха недавно заболел кишечным гриппом и заразил всех в отделе, кроме меня, — говорит Акааши, наклоняясь к нему. — Та еще гадость. Давай, не глупи. — Кишечный грипп лучше, чем туберкулез, — Бокуто крепче держит одеяло. — С чего ты взял, что у тебя туберкулез? — Акааши все-таки подлезает к нему, и в его голосе слышна улыбка. — Это просто простуда, ничего страшного. Через пару дней все будет нормально. Помнишь, когда я… — Потому что у меня правда туберкулез, — шепотом произносит Бокуто. Он видит, как лицо Акааши искажается, совсем-совсем рядом. Его брови так болезненно изламываются, а рот приоткрывается. — Что. — В прошлом месяце был медосмотр, — Бокуто не может не сказать ему. — Флюорография. — Скажи, что ты шутишь, — просит Акааши. Бокуто никогда не видел его таким. За все те годы, что они знают друг друга, он достаточно хорошо изучил Акааши, чтобы знать, как именно он проявляет эмоции. Все эти маленькие изменения, которые обычно никто не замечает. Иногда, когда Акааши расстроен, он бледнеет и сжимает губы. Сейчас он выглядит так, словно Бокуто его ударил. Он, конечно, никогда бы не посмел этого сделать, но… — Это поможет? — спрашивает он и закашливается. — Нет, — Акааши зажмуривается и качает головой. — Вряд ли. — Прости. — Все хорошо, — говорит он. — Все в порядке. Пожалуйста, пожалуйста, все в порядке. — Кейджи… Акааши вздрагивает. Он открывает глаза, смотрит на Бокуто и обнимает его, прижимаясь всем телом. Его трясет, и всегда, каждый раз Бокуто был здесь, чтобы обнять его в ответ и попытаться сделать хоть что-то. Обычно он всегда… Он пытается отстраниться, чтобы не заразить Акааши, но тот сжимает его сильнее, не позволяя никуда деться. — Не надо… — Я никуда не уйду, — шепчет Акааши в его шею. — Даже не вздумай… — Ты хоть понимаешь… — Нет, — он отстраняется и смотрит на Бокуто. — Я не понимаю! Я не могу ничего понять, я идиот, и мне все равно, я не понимаю, почему, я не… А потом он начинает плакать. Акааши не может успокоиться, когда встает и подает Бокуто остывший чай. Он не может перестать, его трясет и каждый раз, когда они смотрят друг на друга, слезы снова катятся по его прекрасному лицу. И все становится еще хуже, когда Бокуто действительно выздоравливает через три дня. Он чувствует себя абсолютно здоровым и пытается сделать вид, что этого разговора не было. К сожалению, ему это не приснилось. Он уговаривает Акааши не рассказывать об этом никому и не вызывать врача, потому что все в порядке. Пока что все действительно в порядке, и, если что-то пойдет не так, они не должны разменивать оставшееся время на страх и переживания. Но Бокуто правда готов молиться кому угодно, чтобы все было нормально, потому что он запомнит это выражение лица Акааши на всю жизнь. И он больше никогда не хочет этого видеть. Даже если для этого придется умереть на войне. К счастью, это самый крайний вариант, и Бокуто не хочет долго над ним думать. Они встречают Новый Год вдвоем, а Акааши почти перестает переживать из-за туберкулеза, когда Бокуто объясняет положение дел. И так все приходит в норму. Достаточно быстро и безболезненно. Впрочем, у них по-другому и не бывает. Итак, все в порядке.***
Все идет так, как должно. Акааши наблюдает за тем, как привычный уклад мира рушится, и, как раньше, пытается игнорировать все это. За эти три года, что идет война, он успел к этому привыкнуть. Жизнь просто движется вперед, и почти ничего в Токио не меняется. Может быть, начальство злее. Может быть, Бокуто задерживается в командировках все дольше и дольше. Может быть, когда-нибудь он не вернется. Но это будет не чем-то, что должно относиться к войне. Когда Акааши думает об этом, он чувствует что-то личное, совсем другое. Просто всепоглощающее ощущение потери — совсем на секунду, словно он только прикасается к этому и сразу одергивает руку, предпочитая, как обычно, пропускать все мимо себя. Люди быстро приспосабливаются — если задумываться над тем, что происходит во всех жизнях сразу, с человечеством в общем, можно сойти с ума. Если задумываться над плохим концом, над любыми концовками, можно сойти с ума. Акааши старается уходить с работы раньше, когда Бокуто приезжает. Теперь все меньше времени вместе, и каждый раз он ловит себя на мысли, что это может быть последний раз. Что, если все пойдет не так? Что, если… и в его голове каждый раз звучит эта фраза, «у меня правда туберкулез», и Акааши до сих пор хочет, чтобы Бокуто признался, что это была всего лишь ужасная шутка. Она затянулась, это никогда не было смешным, но Акааши все равно не обратил бы внимания и не обижался. Его самообладание держится на той тонкой нити, что отделяет закрытую форму туберкулеза от открытой. Он выписывает научные журналы, связанные с исследованиями в этой области, общается со знакомыми врачами, даже почти звонит Бокуто-саме в Хиросиму, но пугать ее нет никакого смысла. К тому же, у нее недавно родилась дочь, и она ужасно занята ею. Честно говоря, Бокуто-сама сменила фамилию много лет назад, еще в то время, когда Акааши только-только закончил университет, но ей нравится, что он до сих пор называет ее так. Удивительная женщина. Он заваривает кофе для себя и Бокуто и возвращается в гостиную, чтобы провести время вместе. Через пару дней им снова придется расстаться на несколько месяцев, и Акааши так не хочется этого. Бокуто приехал всего на неделю, и дальше все слишком туманно и неизвестно. Акааши почти готов попытаться уволиться, но никто ему не позволит. Максимум, что может случиться, его сочтут диверсантом и попытаются посадить. А в тюрьме они точно не будут видеться. Иногда Акааши думает о том, что во всем виновато его проклятое зрение. Если бы не это, он мог бы попытаться стать пилотом и не начал бы курить так рано, а потом не задыхался бы от бега и любых физических нагрузок. Он смирился с этим очень давно, но сейчас, когда каждая минута будто просачивается сквозь пальцы, это чувство, что ничего нельзя изменить и конец неизбежен, возникает в нем с новой силой. Он должен верить в Бокуто. Он говорит это себе каждый раз, когда слышит его кашель и начинает готовиться к худшему. Акааши ставит перед ним кружку с кофе и садится на диван, раскладывая на диване папки со своими отчетами. Ему нужно подготовить смету для нового проекта. По факту это просто улучшение старой модели — этот самолет будет дешевле и легче предыдущего и, возможно, у них получится лучше укрепить крылья, особенно те места, которые чаще всего подвергаются обстрелам. Он неосознанно покусывает кончик карандаша, думая над этим. Бокуто закашливается, случайно давясь кофе, и Акааши вздрагивает, несколько секунд продолжая вчитываться в собственные записи. Ничего не складывается. Он знает, сколько материала им понадобится, но это все равно не помогает. Акааши кладет руку на бедро Бокуто и слегка гладит, пытаясь успокоиться. — Я не умею считать, — говорит он, поднимая голову. — Неправда, — Бокуто наклоняется к его документам. — Просто считать такие вещи очень скучно. — Если бы здесь был Кенма, кто-то бы уже полетел в окно, — Акааши фыркает. — Он ненавидит расчеты еще с университета, потому что пытается умножить и сложить все в уме, а потом проверяет себя по десять раз. — Он правда такой тиран на работе? Акааши кивает, прижимаясь к Бокуто ближе. От него исходит тепло, как от печки, и сейчас, когда отопление только-только отключили, это так приятно. Акааши прикрывает глаза, и Бокуто аккуратно снимает с него очки, позволяя положить голову на свое плечо. Вот бы так можно было провести оставшуюся жизнь. — На самом деле, нет, — через некоторое время произносит Акааши, — он кричит, только если кто-то начинает проявлять лишние эмоции, но с ним всегда так было. В основном, он просто старается контролировать все, чтобы его подчиненные хорошо выполняли свою работу. — Я так не могу, — Бокуто зевает и чуть сжимает руку Акааши. — Обычно, если кто-то косячит, всех отчитывает Куроо. Я просто не могу на них ругаться. — С кем поведешься… — Акааши чувствует, что вот-вот уснет. — Я даже не уверен, кто из них перенял это у другого. Бокуто понимающе мычит и снова начинает кашлять. Акааши встает, чтобы ему было легче, и проверяет, закрыто ли окно. Странно. Он возвращается к дивану, не понимая, в чем дело. Может быть, это из-за пыли? Нужно будет убраться, как только появится время. Это самое очевидное. Акааши тянется к Бокуто и на всякий случай проверяет его температуру. Горячо. Очень. То, что он сначала принял за тепло, оказывается лихорадкой. Остатки сна рассеиваются, и Акааши смотрит на побледневшее лицо Бокуто, его слезящиеся глаза и красный след в уголке рта. Он не может дышать. Как будто он пробежал десять километров, а потом упал в море, и теперь в его легкие заливается ледяная вода. Акааши опускает взгляд и видит обычный армейский платок, который Бокуто сжимает в кулаке. Уголок тоже в темно-красном. Акааши падает все дальше, все глубже, он знает, что над его головой срастаются глыбы льда. Теперь он понимает: от каменной крошки в собственных легких действительно можно умереть. — Это ерунда, — Бокуто пытается его успокоить. — Я не чувствую себя плохо. — Ты горишь, — у Акааши получается выдохнуть. Почему именно он здесь почти не дышит? Что это такое, почему? Акааши постоянно задает себе этот вопрос. Почему. Почему. Почему. Почему. Почему. Почему, черт возьми. Почему, из всех людей? Кто-нибудь может наконец ответить, почему? Почему именно Бокуто Котаро? Из всех людей, почему именно он? — Все будет нормально, — Акааши заставляет себя улыбнуться и наклоняется к нему. — Давай, тебе нужно встать. — Я тебя заражу, — голос Бокуто совсем-совсем слабый. — Ну и что? — ласково спрашивает Акааши. Для него это абсолютно неважно. — Тогда будем лечиться вместе. Или умрем вместе. — Не говори так, — просит Бокуто, и его слова, обычно громкие и четкие, похожи на шелест бумаги. Акааши помогает ему подняться, и почти сразу они чуть не падают на пол, потому что Бокуто слишком тяжелый. Он не может даже стоять на ногах сам. Акааши чувствует, как его легкие сжимаются, ему больше нечем дышать, и он ведет Бокуто к выходу из дома, закутывает его в несколько курток и шарфов и выводит на улицу. В доме напротив горит свет. Акааши ведет Бокуто туда, к Кенме и Куроо, потому что он все еще не умеет водить машину, он абсолютно бесполезен сейчас, он не может ничего сделать, только смотреть и слышать, как Бокуто снова кашляет, и на его белом армейском платке снова красные брызги крови. Акааши стучит в дверь ногой, потому что он не знает, что еще делать, чтобы его услышали. Он не может дышать, он держит Бокуто за руку, кажется, сейчас они оба упадут, и не останется больше ничего. Акааши так страшно. Им надо в больницу, а они торчат здесь, потому что он не захотел учиться водить, идиот, глупый, самый ужасный и бесполезный человек на свете, он даже не может… — Откройте, черт возьми! — кричит Акааши. — Это мы, Котаро и Кейджи, серьезно, Кенма… — Что случилось? — дверь распахивается, и Куроо смотрит на них, прищурившись. Он одет в домашнюю одежду, его волосы влажные, и с них еще капает вода на рубашку, оставляя темные неровные пятна. Акааши закрывает глаза, и его шатает, он почти уверен, что скоро потеряет сознание. — Дай пройти, — шипит он, обходясь без формальной вежливости, и тащит Бокуто в дом, закрывая дверь. — Нам нужно в больницу. Все остальное я объясню потом. — Бо?.. — Куроо беспомощно смотрит на него. — Что, блять, за херня? — Кейджи просто переволновался, это правда ерунда, — он едва улыбается, и в уголках его губ все еще кровь. Акааши готов свалиться замертво. Его легкие превратились в маленький плотный шарик, который вот-вот взорвется. — Что у вас здесь? — Кенма появляется за спиной Куроо и пролезает под его выставленной рукой. — Котаро, ты хреново выглядишь. — Я об этом и говорю! — Акааши, кажется, начинает рыдать. — У вас обоих есть права, пожалуйста, просто отвезите его в больницу, я все расскажу, но не сейчас, я прошу, я сейчас… я не могу… Он не может дышать. Акааши не помнит, как Кенма и Куроо одеваются, как они ведут их обоих в машину, как мимо проносится Токио, пока они не доезжают до больницы. Куроо показывает свое удостоверение медсестрам, которые пытаются их остановить, и женщине в регистратуре. Акааши не может дышать. Он не может. Он ничего не может, но он все равно говорит Бокуто, что все хорошо, все будет в порядке, нужно только потерпеть, и скоро ему помогут, осталось совсем чуть-чуть… — Только не закрывай глаза, — шепчет Акааши, помогая ему устоять на ногах. Он не помнит, что происходит, в следующие несколько часов. Кажется, он не помнит, как его организм вообще должен функционировать. Они с Кенмой и Куроо сидят в коридоре, и их пытаются выгнать два или три раза, потому что за окном уже давно ночь, а время для посещений только днем. Куроо вежливо объясняет ситуацию, но он путается в словах, и, кажется, в какой-то момент тоже начинает плакать. Кенма просто орет на медсестер и посылает их к черту. В любой другой ситуации Акааши бы сказал, что это недостойное поведение. Кенма снимает ботинки и с ногами забирается на сидение, обнимая колени руками, будто ему до сих пор семнадцать лет, и он пытается спрятаться от всего мира, став ужасно маленьким. Он кладет голову на плечо Куроо и что-то тихо говорит ему, но Акааши не может разобрать слов. У него получается только смотреть в стену и думать о том, что теперь его жизнь окончена. Было так много времени, но его все равно недостаточно. Доктор выходит из своего кабинета, и почему-то Акааши ожидает увидеть кровь на его халате, но ничего такого нет. Всего лишь очень уставшее старое лицо доктора и сигарета в его пальцах. Он протягивает пачку, Акааши и Кенма берут по одной. Они закуривают, дожидаясь, пока доктор начнет говорить. Сейчас Акааши узнает худшую новость в своей жизни. А потом он приедет домой, и его жизнь больше никогда не будет иметь хоть какой-то смысл. — В данный момент жизни Бокуто Котаро ничего не угрожает, — говорит доктор, садясь напротив. — У него началась пневмония и порвалось несколько альвеол, из-за этого и началось кровотечение. Это все последствия туберкулеза, как вы знаете, — он выдыхает дым. — Я пропишу нужные лекарства и свяжусь с врачом, который поставил ему диагноз на осмотре, чтобы он получил путевку в санаторий. — С ума, блять, сойти, — шепчет Куроо себе под нос и вытирает слезы. — Он сказал, что у него анемия, док, понимаете? Сраная анемия. — Возможно, он не хотел пугать вас, простите… — доктор прищуривается. — Лейтенант Куроо Тецуро, — он шутливо отдает честь. — Мы служим вместе. Доктор со вздохом встает и кланяется ему. Акааши должен удивляться, но он так устал, и слова, что жизни Бокуто ничего не угрожает, заполняют все его сознание. Большего ему и не нужно. По крайней мере, большего он не получит. — Вы защищаете нашу страну, лейтенант, и это меньшее, что я могу для вас сделать, — произносит доктор. — А вы, молодые люди?.. — Акааши Кейджи, — Кенма кивает в его сторону, потому что он не может произнести ни слова. — А я Козуме Кенма. — Я разговариваю с живыми легендами, — доктор обеспокоенно переводит взгляд на Акааши. — Акааши-сама, как вы себя чувствуете? — Терпимо, — он сжимает кулаки. — Ладно, — доктор пожимает плечами. — Мне нужен список всех, с кем лейтенант Бокуто регулярно контактировал. Им нужно будет пройти обследование и вакцинацию. — Мы живем в одном доме, — почему-то говорит Акааши. — Думаю, мне поздно что-то делать. Доктор хмурится. Он никак не комментирует его слова и уходит, дав все необходимые указания. Кенма и Куроо уезжают, и Акааши остается на месте, дожидаясь, пока Бокуто проснется и захочет выйти из палаты. Но его все-таки выгоняют. Акааши кое-как добирается домой, собирает Бокуто больничную сумку и принимает душ. Потом смотрит на себя в зеркало перед тем, как вернуться с Куроо и Кенмой в больницу, и видит только белую тень с черными волосами. Бокуто успевает проснуться и пожаловаться им на больничную еду. У него хорошее настроение, и Акааши старается расслабиться, но у него такое чувство, словно все вот-вот обвалится, и они оба будут погребены под обломками. Акааши несколько раз выходит из палаты, чтобы покурить, и почему-то он думает о том, что теперь он не сможет курить дома. Это мелочь, действительно мелочь, но она не выходит из головы, и ему становится тоскливо. Если бы он мог бросить, он бы бросил. Но сигареты — такая же часть его жизни, как работа. Это безнадежно и бесполезно. Акааши узнает, что у него в крови и в легких нет никаких признаков палочки Коха. Это просто смешно. Через три недели Бокуто выписывают, и от болезни почти не остается никакого следа. Он идет в том же темпе, что и всегда, чтобы Акааши успевал за ним. Только через пару кварталов замедляется, пытаясь отдышаться, и им приходится ловить машину. От пневмонии отходят очень долго. Путевка в санаторий выписана на три недели, Бокуто сможет поехать уже через месяц, и ему должно стать лучше. Он выздоровеет, правда, и все будет нормально. — Мне нужно будет съездить в часть, — говорит Бокуто, когда они подъезжают к дому. — Зачем? — спрашивает Акааши, как только расплачивается с водителем. — Принять отставку и попрощаться со всеми, — безжизненно произносит Бокуто. — Пожалуй, это конец. Акааши зажмуривается, чтобы не расплакаться. Он открывает дверь их дома, пропускает Бокуто вперед, а потом проверяет, все ли окна зашторены. Он целует Бокуто в их гостиной, даже не думая поддаваться на тихое «заразишься», потому что, очевидно, это слишком просто для Акааши. Он не может заразиться так просто. Он не может ничего сделать. Он и так задыхается, и это действительно смешно. Он целует шею Бокуто и шепчет признания в любви его коже, и Акааши всегда хочет быть здесь, прижимаясь к нему, и знать, что скорее планета сойдет со своей орбиты, чем они потеряют друг друга. Это так просто. Как и все остальное, еще одна истина. Акааши обещал никогда не оставлять Бокуто. Кто он такой, чтобы у него было право нарушать клятвы? Даже если для этого когда-нибудь придется спуститься в загробные миры всех религий. Подумаешь. Сущие мелочи.***
Острый звук шагов эхом разрезает тишину коридора. Слишком раннее утро, чтобы нормально думать, но странное ощущение словно проснулось вместе с Куроо. Он идет в штаб в одиночестве, из его части не вызвали больше никого. Ему кажется, что холод расползается по всей грудной клетке. Ему нужно было слушать Кенму и учиться перехватывать сигналы командования, а не страдать херней и думать, что новости всегда приходят вовремя. Конечно, у него есть одно предположение. С января началась усиленная подготовка к военной операции, и, вероятно, сейчас он узнает, в чем ее суть. Куроо думает о том, что надо было отпилить себе руку и попытаться уйти в отставку. Он усмехается. Глупо. У него всегда такие глупые мысли, когда ему не по себе. Нужно прийти в себя. Он останавливается у двери в штаб и заново учится дышать те несколько секунд, что у него есть. Куроо учили не быть трусом, потому что это недостойное поведение. В детстве он часто плакал, когда не мог слезть с дерева. Ему было страшно, что станет больно. Поэтому, вспоминая слова отца и самого первого учителя, Куроо прыгал вниз, и это действительно было больно, а ноги горели, и иногда он разбивал колени и лоб. Позже Куроо понял одну вещь — от падений всегда больно, но страшно, когда боль неожиданная, когда есть вероятность ее избежать. Какая-то альтернатива, в которую можно поверить. И потом он забирался все выше, на крыши домов, на самые высокие деревья, на тот дуб во дворе, смотрел вниз и знал, что упадет. Он не слишком различал разницу между преодолением страха и его отсутствием, просто запрещал себе бояться, что станет очень больно. Когда он вырос, очень больно было часто, и планка повысилась — тогда он запретил себе бояться, что умрет. Так что единственный страх, который у Куроо остался, в итоге связан не с ним. Он решил, что будет бояться за маму и Кенму, потому что мама всегда переживала за него, а Кенме не повезло быть младше на год. Куроо решил защищать их, ведь лучше всего защищает тот, кто готов к драке и ударам по лицу. Потом в этот страх добавились еще люди, в основном те, с кем он учился и служил. Их Куроо никогда не мог защитить — даже своими словами о том, что нельзя подставляться. Просто иногда так случается. Просто иногда подставляешься случайно, потому что страха не должно существовать. Если не родители и учителя, то ВВС Японии вбили в них всех одну примитивную истину: нужно сливаться с механизмом и признавать, что собственная жизнь тебе не принадлежит. Тогда не так страшно ее терять. Куроо стучит в дверь и готовится отдавать честь, но никто не подходит и даже не разрешает войти. Он нажимает на ручку и толкает дверь вперед, как перед падением с самого высокого дерева. Нельзя смеяться, но Куроо почему-то думает, что он с детства пытался забраться как можно дальше. Может быть, его самый страшный кошмар остался там, когда ему было семь лет. Потому что нормальному человеку должно быть гораздо страшнее от того, он падает с высоты полета истребителя, а не с дерева в родительском саду. — Лейтенант, — слышит Куроо, стоя в дверном проеме. — Вы вовремя. Весь старший офицерский состав собрался за длинным столом. Контр-адмирал тоже здесь. Куроо чувствует, как напряжение затапливает его до самого конца и встает комом в горле. Он в тишине проходит к своему месту и садится рядом с Ушиджимой. Единственный человек в этой комнате, с которым он хотя бы разговаривал до этого. Куроо думает о том, что мог бы не находиться здесь, если бы Бокуто не заболел. «Отдуваюсь за тебя, дружище», — думает Куроо, и ему так хочется смеяться или хотя бы улыбнуться, чтобы напряжение в груди хоть немного спало. Но лица у всех серьезные, у контр-адмирала оно почти бордовое от напряжения. Куроо вспоминает обо всех психологических тестах и о строчке неподчинения в своем досье. Еще в университете он решил, что никогда не будет выполнять хреновые приказы, но в последние несколько лет приказы были в основном хреновыми. Просто их отдавал Бокуто, так что все было в порядке. Быть его правой рукой было даже весело время от времени, особенно следить за его хвостом, когда он пытался выполнить ранверсман перед китайцами. В последний год все хреновые приказы звучали у Куроо в голове прежде, чем их слышал кто-то другой. — Час назад закончилось первое совещание, — произносит контр-адмирал Такидзиро. — Я повторю слова вице-адмирала. Ваша задача — атака Перл-Харбор. А, так все гораздо хуже. Куроо кажется, что внутри него что-то лопается, и он умрет прямо сейчас. По крайней мере, на это хотелось бы надеяться. Он заставляет себя не вертеть головой и не пытаться считать чью-то реакцию. Слышит и совершенно не слушает все указания, расстановку сил и основные этапы операции. Куроо терпеть не может хреновые приказы. А удар по американцам — это хреновый приказ. Он пытается убедить себя, что дело не только в его сентиментальности. У него остались слишком хорошие воспоминания о Нью-Йорке, это правда. Совсем не хочется доставать фотографии через несколько лет и думать, что теперь все прохожие и толпы людей на фоне его ненавидят. Куроо пытается просчитать варианты, почему это все — отвратительная идея. Даже если большая часть флота Штатов в Перл-Харбор, у них есть деньги, чтобы его восстановить. Они выиграют пару месяцев, максимум полгода, а что потом? Они объявят Америке войну, а у нее все равно гораздо больше и сил, и оружия. Большой кризис уже миновал. Америка отстроит флот и вступит в войну с новыми силами. Никто не думает о последствиях. Германия увязла в Советском Союзе, и почему-то их наступление не очень-то хорошо продвигается. Кажется, их блицкриг провалился. Упс? Япония воюет уже четыре года, люди вымотаны войной, которая совершенно не касается их. Они не защищают свои собственные территории, а только забирают чужие. Куроо вспоминает Нанкин. Кенма шарахался от него месяц, просто на всякий случай. На него даже обижаться не получалось, потому что не получалось смотреть в зеркало. Как будто он имел к этому хоть какое-то отношение. Так или иначе — да. И он внезапно понимает: больше не хочет. Вообще. Ему не нужны причины, даже все эти перекошенные лица офицеров Люфтваффе, когда они приезжают и свысока диктуют свои правила, уже не имеют значения. У этих нацистских ублюдков темные волосы. У всех, сука, до одного. Когда им дают задать вопросы, Куроо поднимает руку и смотрит в стол. Он встает, не отрывая взгляд от царапины на лаке, и стул с противным звуком отодвигается. Куроо упирается кулаком в столешницу, и он чувствует, как все тело начинает дрожать. Ему еще нужен его голос. Прямо сейчас. — Я не буду в этом участвовать, — тихо говорит он. — Что? Повторите, лейтенант Куроо. Он откашливается. — Я не буду в этом участвовать, капитан Сигеказу, — твердо повторяет Куроо. — Я не собираюсь участвовать в атаке на Соединенные Штаты Америки и в дальнейших атаках на Китай. Несколько секунд стоит оглушительная тишина. — Вы хоть понимаете… — Да, я понимаю, — Куроо вскидывает голову. У него сердце сейчас разорвется, он знает все, что произойдет дальше, и он не даст никому забрать эти слова. Потому что, возможно, они будут последними в его жизни. Куроо не боится смерти, но сейчас ему так страшно и стыдно говорить правду. Слишком поздно. Сколько угодно можно говорить себе, что никогда не сделаешь ничего, что противоречит твоим моральным принципам, но это все пустое, пока не заставят выбирать. Куроо так чертовски сильно страшно. Ему хочется заткнуть свой поганый рот, извиниться и сесть на место. Обойтись понижением в звании и забыть, как ночной кошмар. — Вы никогда не задумывались, — он повышает голос, — что будет потом? Гитлер мечтает о мировом господстве и обещает нам восток, но как он поступит дальше? Допустим, он захватит Союз, хотя вы видели, они уже увязли там, и никакой быстрой войны не случилось. Соединенное Королевство все еще сопротивляется, и вы все гадаете, сколько же ему осталось. Штаты вступят в войну без флота. Китай падет. Допустим, что дальше? Вы никогда не думали, — Куроо проводит рукой перед своим лицом, — что это не очень-то совпадает с их теорией об арийском превосходстве? Они все — обезумевшие подонки, которые убивают людей просто за то, что их предок когда-то предал Иисуса. Который, блять, тоже был евреем. Что мешает им убивать нас? Чем мы для них отличаемся от китайцев, а? — он все-таки смеется и больше не может остановиться. — Знаете, что? Мы ни разу не лучше. Ни разу, блять. Вы понимаете, какой позор получать звонки из Вермахта с просьбами сбавить обороты? Одна мысль: ему пиздец. Вторая: как же, блять, хорошо, что Бокуто здесь нет. — Нет, послушайте, — Куроо пытается успокоиться. — Кто-нибудь из присутствующих вообще верит, что американцы просто так нас оставят? Им будет насрать, кто виноват, они сделают все, чтобы вернуть свое превосходство. Вы втянете в войну еще одну державу, нанесете ей личное оскорбление. Вы хоть представляете, что они сделают с нами? Кто бы ни победил, вы правда думаете, что можете тягаться с нацистами или их врагами? — Куроо делает несколько шагов назад. — Вы уверены, я сошел с ума. Может быть. Очевидно, да, когда мелким повелся на ваши тупые россказни про честь страны и величие Империи. Все присутствующие здесь умрут, просто я такой счастливый ублюдок, сделаю это раньше. Вас, блять, всех привлекут к ответственности или расстреляют нацисты в дворцовых садах. Надеюсь, христианский рай существует, потому что я мечтаю, чтобы мы все туда попали. Куроо не дает себе отдышаться. Никто еще не понял, что он закончил, и у него есть несколько секунд. Поэтому он срывается с места, распахивает дверь и бежит. Ему неважно куда, легкие горят, будто в них засыпали гвоздей, но он чувствует себя таким счастливым и взбудораженным. Куроо обязательно сохранит все эти выражения лиц в своей памяти. Это будет одним из самых лучших воспоминаний за всю его жизнь. Которая, видимо, скоро закончится. Ну и насрать. Куроо не придумывает ничего лучше, чем выйти на улицу и ждать, пока за ним кто-нибудь придет. Ему становится интересно, закончат ли все сейчас, потому что потенциально опасный человек может выдать разведке врагов ценные данные, или отдадут его под суд и выставят предателем родины. Не такая уж большая разница. Сейчас Куроо жаль, что он бросил курить, как только закончил университет. Лучше бы спалил все легкие нахрен и не был допущен до службы. Он думает о друзьях. О Яку, который уже наверняка проснулся и теперь думает, куда он делся. О Льве и его тайных шифрах из Аргентины. Как скоро он поймет, что его письма больше не доходят, куда нужно? Может быть, ему все-таки напишет Яку. Или Кенма. Хоть кто-нибудь скажет Льву, что Куроо умудрился натворить? Черт возьми. Если бы здесь был Бокуто, а не он, все было бы по-другому. Но Бокуто здесь нет. Куроо так скучает по нему, вдвоем они могли сворачивать горы и не думать. Просто наслаждаться ощущением полета. Да Куроо бы стал его вторым пилотом, если бы они летали на самолетах, способных вмещать двоих людей. Он провел так много времени, думая, как ему придется смириться с тем, что когда-нибудь скоро Бокуто вообще не будет. Не потому, что в самолет попала ракета, не из-за артиллерии. Всего лишь туберкулез. По крайней мере, отставка позволила ему остаться хорошим человеком. Куроо понятия не имеет, что ему делать с этим. Успеет ли Бокуто узнать о том, что он вытворил, из надежного источника? У них двоих так чертовски мало времени, чтобы все уладить. У них было двадцать лет на всякий бред, чтобы в итоге не разобраться со своей жизнью окончательно. Но теперь Куроо не придется с ним прощаться. С такими людьми не прощаются — кажется, что это просто невозможно. Может быть, это и хорошо, что они запомнят друг друга такими: полными любви к полетам и уверенности в том, что делают правильные вещи. Просто… это грустно. Куроо бы хотел вернуться в какой-нибудь день, когда они сидели в своей комнате в университете или в части и трепались о бесполезных вещах. У Куроо всегда живот от смеха болел, когда Бокуто вспоминал, как они заставили Акааши и Кенму надеть костюмы и черные очки, пока они гуляли по Нью-Йорку. Бокуто всегда рассказывал эту историю так смешно, будто они и правда силой застегивали на них пуговицы и на руках несли на улицу. Реальность была не слишком забавной. Акааши просто смирился, а Кенма только иногда возмущался, что не видит текст книги. Куроо не может заставить себя думать о Кенме слишком много. Это больно. Как падать с высоты холодного космоса. Или не падать, а застыть там навсегда, задохнуться, когда легкие сожмутся в два бесполезных кусочка плоти и крови. Ну, он не будет совсем уж одинок. Они с Акааши так долго терпели их с Бокуто выходки, что стали друзьями. Честно говоря, Куроо до сих пор не знает, является ли он сам другом для Акааши. Они знают друг друга полжизни, но всегда держат дистанцию. Но о нем тоже надо подумать. Что-то вроде прощальной записки. Они всегда заботились об одних и тех же людях, и теперь Куроо придется оставить это все на Акааши. Большая ответственность, вообще-то. — Так и знал, что ты не уйдешь далеко, — слышит Куроо рядом с собой. Полковник Нэкомата не выглядит рассерженным, только его вечная улыбка слишком неровная. Куроо не знал, что он тоже приехал, его не было в штабе, и он даже не думал… — Будешь? — спрашивает полковник Нэкомата, протягивая пачку сигарет. Куроо бормочет слова благодарности и все-таки курит. Последние сигареты в его жизни. Странно. Об этом же он думал, когда они с Бокуто курили на выпускном, и тогда это было обещание самим себе, что они станут асами. Теперь это как-то мрачно. — Что ты имел в виду, когда сказал, что вы все попадете в христианский рай? — полковник Нэкомата смеется. Так по-доброму. Как когда он гонял их по полигону на пробежку. — Я так и сказал? — Куроо усмехается. — Я хотел сказать «ад». Переволновался. Каюсь, не готовился. — Ты заставил их напрячь мозги, — полковник протягивает ему еще одну сигарету. — Это был очень смелый поступок, Тецуро. — Очень тупой, — он пожимает плечами. — Хорошо, что родители не дожили. Я бы не хотел, чтобы к ним кто-нибудь пришел. — Они жили в Киото? — Да, потом я перевез их в Токио, — Куроо задумчиво смотрит на своим руки. — Но они не очень долго там прожили. — Ты знал, что твоя мама писала мне письма? Она просила не слишком сильно тебя нагружать, потому что ты очень уставал и не высыпался. А потом оказалось, что… — Что мы с Бокуто каждую ночь мотались на завод на служебном автомобиле, потому что наши друзья засиживались допоздна и только так их можно было отправить домой, — Куроо прикрывает глаза. — Мы все гадали, как вы узнали. — Ты очень много жаловался, — улыбка полковника Нэкоматы становится чуть более похожей на прежнюю. — Как видите, ничего не изменилось. Полковник хмурится. Он ждет, пока Куроо докурит вторую сигарету и возьмет третью. Не очень хороший знак. Можно сказать, фатальный. Но Куроо все-таки рад, что за ним пришел его наставник, а не кто-то другой. — Ты же понимаешь, что пути назад у тебя уже нет? — вот оно. Вот, зачем он пришел. — Тецуро, ты все эти годы был чуть ли не национальным героем, но ты понимаешь, что такое не прощают. — Я знаю, да, — он пытается растянуть губы в улыбке, но почему-то не получается. На его лице застыло это тупое скорбное выражение. — Они же не будут проверять всех моих знакомых? — Не думаю, — успокаивает его полковник. — Тебе хотят дать шанс восстановить свою честь. — Я не буду извиняться, — Куроо фыркает. — Только за то, что перепутал ад и рай. Вот тут виноват. — Никто не просит тебя говорить то, что ты не имеешь в виду, — почему-то от тона полковника мурашки идут по коже. — Вернись в Токио на пару дней, навести друзей. Только не подвергай их опасности и не говори лишнего, сам понимаешь. Куроо реально тупой — до него все еще не доходит. — Полковник… — С Котаро я сам свяжусь, твою почту вряд ли доставят, куда надо, — продолжает тот. — Тебя в любом случае найдут, если ты попытаешься где-то спрятаться. Но у тебя есть выбор, как уходить. Я бы рекомендовал не пренебрегать им. — Да что за… — У тебя ведь есть пистолет? — спрашивает полковник Нэкомата. — Должен быть, его обычно выдают. — Да, — говорит Куроо. И все. И припыли, блять. Осознание ударяет его в солнечное сплетение, туда же, где собрались все старые страхи и мысли, обратившиеся в ужасные, больные слова. Куроо видит, как сигарета дрожит в его пальцах. Да что ж такое. — Поступи как мужчина, — советует полковник Нэкомата и хлопает его по плечу. — И не заставляй никого искать тебя по всей Японии. — Ну, я могу выбрать какое-нибудь ужасное место, — Куроо все-таки улыбается, и ему кажется, что его губы кровоточат. — Фудзияма достаточно живописна, чтобы умереть там. — Предложу полиции искать тебя там, — отшучивается полковник. А потом он уходил, оставив Куроо на прощание пачку сигарет и самый простой выход из ситуации. Нужно что-то с этим сделать. Это большая редкость — чтобы человеку дали уйти так. У Куроо просто нет никаких других вариантов. Скорее всего, они потом все равно будут допрашивать всех, с кем он поддерживает контакт, чтобы узнать, не выдал ли он что-нибудь. Он представляет, как Кенму вытаскивают из его кабинета и заставляют рассказать всю их долгую историю. Как Бокуто звонят в санаторий и спрашивают, не навещал ли его Куроо Тецуро. Как вычисляют в анонимных письмах почерк Льва и выходят на его след. Да ну нахрен. Он выкуривает еще одну сигарету, его выворачивает на газон утренним печеньем Яку. Вытирает рот рукой. И все-таки тащится в казармы, чтобы собрать сумку на пару дней. Куроо сто лет не стрелял из пистолета. Ну, в упор он точно попадет.***
В Токио холодно, будто уже наступила самая холодная часть зимы. Куроо пихает носком ботинка свою сумку и дует на руки, чтобы согреться. Кнопки в телефонной будке ледяные, а он терпеть не может мерзнуть. Он достает сигарету, закуривает и от души бьется головой об стену кабинки. Ему просто страшно звонить. Сегодня как-то слишком много страха, а за свои поступки все-таки нужно отвечать. Куроо достает из кармана затертую бумажку с номером, набирает его и ждет. Гудки его нервируют. Холодная трубка телефона его нервирует. Его вообще все нервирует, и сигарета почти выпадает из пальцев, когда он слышит голос телефонистки. Куроо хочется на нее накричать, но ему надо держаться, потому что она вообще тут при чем. Ему нужен этот разговор, хоть в каком-то виде, даже если половину нужных слов придется замолчать. Может быть, ему придется сказать всего три слова. Каких-нибудь важных, вроде «не забудь меня», но это так глупо. Конечно, никто не собирается его забывать. Более подходящее — «я натворил херню». Куроо ждет. И ждет. И еще немного, и у него заканчивается первая сигарета, он начинает вторую и наконец дожидается. — Хэй, ты наконец-то решил мне позвонить? — спрашивает Бокуто, и его голос такой же, как и в их последнюю встречу. Ничего не изменилось. Это хорошо. — Ты слишком долго ходишь, — Куроо усмехается. — Всегда будь у телефона. — В любом случае, обычно ты не звонишь. Ты там как? Куроо не имеет никакого права разглашать секретную информацию. Тем более, что полковник Нэкомата сможет разъяснить ситуацию гораздо лучше него. И ему не нужно препятствовать выздоровлению Бокуто и подвергать его эмоциональным потрясениям. — Получил по шапке от начальства, даже не спрашивай, — он фыркает. — У тебя все нормально? — Док говорит, что больше не видит причин держать меня здесь, так что я скоро вернусь в Токио, — Бокуто звучит воодушевленно. — О, — только и может выдать Куроо, — здорово. — Слушай, ты ведь вернешься через неделю, — продолжает Бокуто, — мы увидимся и все такое. Куроо сжимает пальцами переносицу, пытаясь сморгнуть выступившие слезы. Что это вообще за херня? Почему он, черт возьми, рыдает именно сейчас? Он пинает пяткой стенку телефонной будки, и на мгновение ему кажется, что стекло вот-вот разобьется. Ничего не происходит, только слегка дребезжит. — Бо… — Слушай, я знаю, что ты бы никогда не позвонил мне из части, — перебивает тот. — А теперь серьезно скажи, какого хрена происходит. — И ты даже не будешь ругаться? — с нервным смешком спрашивает Куроо. — Завались, а. — Мне сказали, что я могу вернуться в Токио на пару дней, — сдается он. — Могу. Представь, что, блять, может натворить человек, чтобы старик Нэкомата сказал ему «поступи как мужчина»? Мы в каком, нахуй, веке живем, чтобы делать харакири? Современная страна, понимаешь? Бокуто ничего не отвечает. Куроо напряженно слушает тишину, боясь, что от таких новостей кто угодно мог бы свалиться замертво. Конечно, это обычно не в их духе, но у Бокуто проблемы со здоровьем, а у Куроо — с башкой. — Куроо, — через некоторое время произносит Бокуто. — А? — Ты феерический долбоеб. — Ты издеваешься надо мной, — Куроо прислоняется щекой к стеклянной стенке. — Где ты сейчас? — Не скажу. — Я сейчас же выпишусь, приеду, и мы вчетвером… — Заткнись, заткнись, заткнись, — шепчет Куроо. — Прослушка. — Ой, — Бокуто, кажется, теряет весь запал. — Это наш последний разговор, так что я не хотел бы ссориться, — Куроо закрывает глаза. — Просто… мы с тобой уже двадцать лет знакомы. Долгий срок и все такое. Я хотел сказать… я буду скучать. На самом деле, прям… не уверен, что после смерти вообще можно скучать по кому-то, но без тебя реально не то. И не в небе. Как-то… не очень. — Ты действительно принял решение? — тихо спрашивает Бокуто. — У меня нет другого выхода, — Куроо усмехается. — Я не знаю, что делать, если честно. Умирать паршиво. — Я могу сказать, что понимаю, как никто другой. Они смеются. Все с тем же оголенным куском нервов где-то в груди. Бокуто закашливается, и Куроо сильнее зажмуривает глаза, потому что это все уже слишком. — Не сдавайся так просто, — просит Бокуто. — Я знаю, что ты не хочешь никого подвергать опасности. Но в последний год я много думал над тем, что вообще происходит. Тебе не кажется, что, ну, мы все уже давно не можем нормально жить? — Какая разница, — Куроо приоткрывает один глаз. — Это то, что надо сделать. Я вспомнил сейчас кое-что. Из книжки в шкафу одного умника. Мене мене текел упарсин, вот такая вот херня. — Я нихрена не понял. — Мне надо встретиться с парочкой людей, — продолжает Куроо, — и подняться на Фудзияму. — Ладно. Ты ведь знаешь, что делаешь? — Понятия, блять, не имею, честно говоря. Больше Бокуто его ни от чего не отговаривает, это и к лучшему. Они говорят о лечении, о том, что в Токио сейчас холодно, о чем угодно, только не о прошлом и будущем. Никаких людей. Прощаясь, Куроо думает, что у него сейчас все последнее. Но, по крайней мере, Бокуто все узнает не из безжизненной бумажки от Некоматы. А значит, это уже того стоило.***
На самом деле, страх давно въелся Кенме под кожу. Он живет с ним где-то с того момента, как смотрел в огромные глаза Льва и пытался заставить его уехать. Удивительно, что они еще поддерживают связь. Удивительно, что Лев вообще жив. Честно говоря, Кенма слишком часто удивляется, что большинство людей, которых он знает, еще живы. С каждым днем это положение пытается измениться, и Кенме не остается ничего, только смотреть, как все вокруг катится к чертям. Ему снятся кошмары, но к ним он тоже привыкает, как к страху. Каждый раз, когда на работе кто-то исчезает, они с Акааши только переглядываются, проверяют, что они-то оба еще здесь, и дальше смотрят в свои расчеты. Это нормально. Их жизнь превратилась в один большой кошмар. Какая разница, что Кенме снится, если реальность не сильно лучше? С ней приходится мириться, а за мечту приходится дорого платить и все в таком духе. Иногда ему кажется, что легче никогда не станет. Какая разница, что Кенма учился понимать жизнь лучше всех остальных, делал выводы и приходил к логическим заключениям. В какой-то момент им всем приказали не думать и, честное слово, он старался, как мог, но сейчас, глядя в потолок и слушая, как в его дверь кто-то стучит уже десять минут, Кенма понимает одну простую вещь: бежать уже особо некуда. И делать тоже особо нечего. В этой стране для тех, кто умеет думать, путь в один конец. Лев, счастливый идиот, так долго сопротивлялся и не пытался задуматься над всем этим, и ему бы здесь было нормально, он бы даже не понимал, что происходит, если бы не родословная. Вот такие люди нужны правительству, а не кто-то вроде Кенмы. И сейчас они это поняли. Отлично. Он встает с кровати, опускается на колени и заставляет себя нормально дышать. Все будет хорошо, и сдаваться просто так он не собирается. Кенма вытаскивает из-под кровати две дорожные сумки, собранные еще четыре года назад, открывает их и проверяет, все ли в порядке. Кенма меняет еду в них каждые несколько месяцев, чтобы всегда быть готовым и не умереть с голоду. Медленно вдыхает и выдыхает. Он отставляет подальше сумку с двумя белыми полосками, смотрит на ту, что с одной красной, и думает. Ничего в голову не идет. Кенма залезает глубже под кровать, слушает, как в дверь все еще настойчиво стучат. Уже, кажется, ногой. Он достает охотничье ручье и методично его собирает. Потом заряжает. Сколько там людей? Не так уж важно. Кенма убирает вторую сумку обратно под кровать, снимает домашнюю одежду и надевает под нее удобную и теплую. Достать обувь у него точно будет время. Он выходит из спальни с дорожной сумкой на плече и ружьем в руках. У него в кармане есть порох и патроны, если не медлить, с двумя-тремя людьми он успеет справиться. Вряд ли для него бы нашли больше. Кенма думает, куда ехать, пока обувается и лезет в окно, чтобы обойти дом. На его стороне должен быть эффект неожиданности. Секунд двадцать, не больше. Он видит только одного человека у своей двери. Как назло, тот стоит в тени и не попадает под свет фонаря. Кенма прицеливается, пытаясь отключить все мысли, но у него дрожат руки, и он еще никого не пытался убить. Вряд ли с первого раза попадет, куда нужно. Придется стрелять еще раз. В голову, наверное. Можно просто забить человека прикладом, но быстро, пока он ничего не понял, потому что Кенма, очевидно, легче и меньше этой фигуры. Он концентрируется на прицеле. Сейчас… Ветка под его ногой хрустит. Вот зараза. Надо было лучше убирать газон. Человек резко поворачивает голову в его сторону. Кенма от неожиданности нажимает на курок, и звук выстрела его оглушает, а отдача больно отдает в плечо. — Ты совсем охренел?! — слышит он сквозь шум в ушах. — А если бы ты в меня попал? — Я бы тебя убил, — бесцветно говорит Кенма. Он медленно плетется к Куроо, таща за собой сумку и ружье. Он не сразу понимает, что возвращаться надо тоже через окно. Просто стоит перед Куроо и смотрит на него, пытаясь понять, что происходит. По крайней мере, это не полиция. Кенма замечает еще одну сумку у ног Куроо. Ему хочется вернуться домой, лечь спать и сделать вид, что этого всего не было. — Тебя трясет, — замечает Куроо и кладет руку ему на плечо. Кенма смотрит на него, как на идиота. — Конечно, мне же каждый день стучат в дверь посреди ночи, — он отдает Куроо ружье. Тяжелое, черт возьми, — и я же не боюсь, что ко мне заявится полиция. Ты бы еще громче орал тут. — Извини, — Куроо опускает взгляд. — Мы можем войти? — У меня нет ключей, — Кенма пожимает плечами. — Сейчас. Он лезет в дом через окно, и его затапливает настойчивым желанием лечь спать и не пускать Куроо. Просто из вредности, как раньше. Кенма открывает дверь и заносит сумки за порог. Куроо нелепо стоит с ружьем в дверном проеме, и это так странно и непохоже на него, что едва закончившийся приступ паранойи вновь накручивается на позвоночник Кенмы. — Ты говорил, что вернешься домой только в декабре, — говорит он, и Куроо отмирает. Он прислоняет ружье к стене и очень странно смотрит на Кенму. — Я ненадолго, — Куроо закрывает дверь и снимает ботинки. — Ты куда собрался? — В леса, — Кенма снимает пижамную рубашку, обнажая черный свитер с высоким воротником. — Ну, либо на тот свет с парочкой фашистских мудаков. — Это из-за меня, что ли? — Ты что, мне же каждый день в дверь долбятся посреди ночи, — Кенма закатывает глаза, не замечая, что повторяется. — Ты бы хоть предупредил, я не знаю. — Времени не было, — произносит Куроо, и что-то в его тоне заставляет напрячься. Кенма зашторивает все окна молча, потому что лишние свидетели здесь точно не нужны. Он уходит в спальню, чтобы переодеться и убрать сумку и ружье. Схлынувший адреналин постепенно уступает место тревоге. Куроо не мог вернуться раньше времени просто так. Кенма думает об этом, заваривая кофе. Он думает об этом, когда возвращается в коридор и видит Куроо, сидящего у стены. Когда он поднимает взгляд, Кенма чувствует, как в ногах и руках резко становится холодно. Во всем коридоре становится холодно. Он ставит кружки кофе на комод и тянется к сумке, с которой приехал Куроо. Тот дергается, но не останавливает. Кенма расстегивает молнию. Когда они были детьми, Куроо рыдал из-за всего подряд, и за это ему вечно доставалось от отца. Кенма помнит, как Куроо приходил с красными следами на руках. Ему было лет семь, не больше, и следы часто кровоточили, а Куроо только через десять лет рассказал, что его били каждый раз, когда видели его слезы. Потом они стали старше, Куроо постоянно лез в неприятности, он всегда был покрыт синяками и ссадинами, его кусали собаки, он лез на крыши и деревья, а один раз его побили старшеклассники, потому что он пытался спасти от них котенка. Кенма тогда заболел, кажется. Он помнит только маленький черный комочек шерсти, который Куроо притащил к нему домой. Через пару дней котенок умер. От того, что те маленькие ублюдки, должно быть, уже хорошенько его потаскали. По крайней мере, он странно дышал и у него был сломан хвост. Куроо не плакал ни из-за ссадин, ни из-за котенка. Он будто не мог заставить себя признать, что ему бывает больно. С каждым годом он все больше смеялся над собой. Каждый раз, когда что-то не получалось. Когда его родители умерли с разницей в несколько месяцев, Кенма видел, как Куроо смотрел в могильные ямы с абсолютно сухими глазами и шатался, будто собирался упасть туда же. Так что он рыдал из-за Кенмы. Постоянно, что бы ни случилось, Куроо начинал плакать, как только узнавал плохие новости. Или хорошие, если у него было подходящее настроение. Это довольно глупо. А еще он зарыдал, когда узнал, что у Бокуто туберкулез, но это было намного позже. И теперь, глядя на его красные от слез глаза, Кенма понимает, что не видел этого взгляда целую жизнь. Из-за других людей у Куроо получается плакать, не сдерживаясь, он может противно всхлипывать и ругаться. То, как он выглядит сейчас… ну, так плачут маленькие дети, когда боятся, что их услышат. Кенма обнаруживает в сумке только пачки всевозможных валют, нижнее белье, одну рубашку и пистолет с полным магазином. Это… странно. Кенма снова смотрит на Куроо. Он приехал ненадолго. Он сидит на полу и пытается сдержать слезы. Кенма достает пистолет и вертит его в руках, проводя большим пальцем по серийному номеру. — Что происходит? — тихо спрашивает он. — Я… — Куроо захлебывается словами. — Я облажался. Серьезно. — Я вижу, — Кенма зажмуривается. — Что именно ты сделал? — Я не буду говорить. — Нет, ты мне скажешь, — голос Кенмы звенит от напряжения. — И мне плевать, это из-за гостайны, из-за того, что тебе стыдно, или из-за твоих тупых заморочек с тем, чтобы меня защитить. — Кенма… — Говори. Куроо достает сигареты и закуривает. Кенма смотрит на него с каким-то абсолютным неверием. Странное дело. Он осознает, что видит, как человек перед ним окончательно разрушается, но не может заставить себя пошевелиться. Как будто это не Куроо. Это не может быть он, с такими людьми, как он, ничего такого не происходит. Они поднимаются, несмотря ни на что. Просто идут вперед. Кенма, черт возьми, всегда в это верил. И никто не имеет права разрушать эту веру сейчас. — Они решили напасть на Америку, — Куроо усмехается, стряхивая пепел на пол. — И что ты сделал? — Кенма сомневается, что хочет знать ответ. — Сказал правду, — рука Куроо дрожит, и он случайно попадает зажженным кончиком сигареты по своему запястью. Он даже не обращает внимания. Кенме хочется на него накричать, чтобы он заметил. Чтобы он встал и ругался, как всегда, когда они закрывали двери и знали, что их никто не услышит. Но ничего. Куроо вытирает рукавом форменной рубашки выступившие слезы и все так же смотрит в стену. — Я даже не знаю, что сказать, — зачем-то говорит Кенма. — Я даже не знаю, как тебя, блять, вытаскивать теперь. — Я не думаю, что это нужно, — Куроо бросает на него равнодушный взгляд. — Спасать тебя? — Вроде того, — он пожимает плечами и снова усмехается. — Я пришел попрощаться. Кенме кажется, что мир сужается до побелевших пальцев с мелькающей между ними сигаретой. Он еще раз смотрит на пистолет в своих руках и медленно поднимается, нависая над Куроо. Внутри почему-то нет сочувствия, только злость и обида, медленно поднимающиеся к глотке, и он второй раз за ночь целится в эту тупую голову. — Ты хочешь умереть? — Кенме необходимо, чтобы Куроо смотрел на него. Этот взгляд будто ударяет в живот. Неприятное ощущение. Словно позвоночник обхватывают холодными пальцами. — Я сам, — Куроо тянет руку к пистолету, — тебе незачем этим заниматься, я уже… — Ты уже — что? — Все решил. Кенма молча швыряет пистолет куда-то в сторону кухни. Ему плевать, что там Куроо решил, что он там натворил, потому что это больно. Слышать это от него. Потому что этот упрямый мудак никогда не сдается, и он не может поступить так. Кенме плевать, что он там хочет, умереть, или жить, или еще какой-то херни. Он не может отпустить Куроо так. Он вообще не может отпустить его. — Вставай, — Кенма хватает его за воротник и тянет на себя, — давай, поднимайся. Куроо тянется за его рукой и действительно встает. Безвольно, как кукла, которую забыли починить. Если Кенма прислушается, он услышит скрип механизмов, которые никто не смазывал с января. С января, черт возьми. — Куроо Тецуро. — Кенма… — Заткнись, — он толкает Куроо в стену, — ты уже наговорился. — Прекрати, пожалуйста… — Серьезно? — Кенма сжимает его плечи, отстраненно думая о том, что останутся синяки. — Это мне прекратить? Ты возвращаешься домой посреди ночи, не предупредив, потом оказывается, что ты наговорил себе на госизмену и собираешься застрелиться. Тебе не кажется, что это ты должен прекратить? — То есть, мне нужно было остаться там и молчать? — с едкой усмешкой уточняет Куроо. — Как ты, не задумываясь, проектируешь для них новые самолеты, да? Это же так просто. Всего лишь делай свою работу, не думая о том, какая у нее цена. Извини, я так больше не могу. Они никогда не дрались. На самом деле, нет. Кенма всегда был гораздо меньше, и они оба это знали. Он бы никогда не смог причинить Куроо серьезного вреда. Довольно простое уравнение. Там, где ты слабее, лучше отступить. Кенма заносит руку и ударяет его по лицу. Он смотрит на алеющий след ладони на щеке Куроо, и звук удара доходит до него с задержкой. Оглушает не хуже выстрела из ружья. — То, что ты прозрел только сейчас, не значит, что ты освобождаешься от ответственности, — холодно произносит Кенма. — Тебе с этим жить. Как и мне. — Я не… — он едва слышит голос Куроо. — Я не хотел… — Что ты не хотел? — тихо спрашивает Кенма. — Оскорбить меня? Сделать мне больно? Знаешь, ты постоянно куда-то лезешь, и у меня каждый раз сердце разрывается. Каждый ебаный раз, когда ты уезжаешь на несколько месяцев, а я не могу даже связаться с тобой. И я думал, я правда думал, что дело в том, как сильно тебе хочется стать героем в глазах других. Но сейчас я все-таки понял, — голос Кенмы срывается. — Почему ты постоянно делаешь это со мной? Ты правда так сильно меня ненавидишь, что тебе нравится видеть, как я каждый раз схожу с ума из-за тебя? Что я тебе такого сделал, чтобы ты сначала заставил меня всегда быть рядом с тобой, а потом просто… — он усмехается. — Просто каждый раз пытался умереть, не оглядываясь на последствия? — Все не… — Заткнись! — он смыкает пальцы на горле Куроо, — не оправдывайся, блять, передо мной! Я ненавижу тебя, слышишь? И не смей, черт возьми, реветь сейчас, ты слышишь меня? Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! Кенма чувствует, как сам начинает рыдать. Лицо Куроо размывается сквозь слезы, и он сам ничего не видит и не слышит. Он сильнее сжимает пальцы, ему хочется сломать его шею и больше ни о чем не думать. — Мне больно, — хрипит Куроо. Кенма не хочет слышать этот голос больше никогда. Он кричит что-то еще, но собственные слова доносятся до него словно сквозь расплавленный металл. Кенма чувствует, как слезы падают за воротник, как бешено бьется жилка под пальцами. А потом глаза Куроо закатываются, и он заваливается вперед. Какие-то жалкие несколько секунд, пока он укладывает обмякшее тело на пол, Кенма действительно думает, что все-таки убил его. Он с отстраненным ужасом смотрит на посиневшее лицо Куроо, лихорадочно проверяет пульс и зачем-то оборачивается в сторону кухни. Туда же, где лежит пистолет. Всего лишь дожидается своего часа. Куроо открывает глаза через минуту или около того, и Кенма вытирает слезы рукавом пижамной рубашки. Интересно, если бы он не спросил, Куроо бы сказал, что собирается исчезнуть? Навсегда. Странное слово. Кенма правда не знает, как без него жить. — Я сейчас уйду, — Куроо пытается встать, и его голос такой тихий-тихий. — Никуда ты не пойдешь, — Кенма надавливает на его грудь, — ты останешься здесь. Если попытаешься убить себя или сбежать, я достану тебя хоть из-под земли и верну сюда. — Я не могу отказаться, да? — Куроо устало прикрывает глаза, — пить хочу. — Встанешь и попьешь, — Кенма ложится рядом с ним, и в лопатки впивается жесткость деревянного пола. Он берет Куроо за руку и переплетает их пальцы. — Я тебя не отпущу. Серьезно, никогда не отпущу. — А ты… — У меня много привилегий, — Кенма не чувствует никакой злости. Только усталость. — И я что-нибудь придумаю. Через несколько дней, пока Куроо прячется в потайной нише в кабинете, Кенма с отвращением говорит полиции, что выгнал его в тот же день, когда он пришел, прося о помощи. Потому что предатели не имеют права жить. Когда полиция уходит, он достает бутылку виски с дальней полки и выпивает половину, пока не вспоминает, что надо выпустить Куроо. В любом случае, из-за поврежденных голосовых связок тот почти не говорит. Кенма постоянно видит следы от своих пальцев на его шее. Ну. Ему с этим жить. В конце концов, они оба ждут, пока Акааши и Бокуто, уверенные в том, что Куроо уже застрелился, смогут прийти лично, чтобы все им объяснить. Из Кенмы никогда бы не получилось хорошего актера, но никто на работе не может заподозрить его в чем-то противозаконном. Может быть, потому что всем уже давно все равно, и теперь на каждого есть толстая папка в чьем-то столе. А, может быть, потому что отчаяние и абсолютное опустошение у Кенмы самые, черт возьми, настоящие.***
Раньше, когда все было гораздо проще, Акааши много думал о том, что хотел бы видеться с Бокуто как можно чаще. К сожалению, никто не говорил ему, что нужно бояться своих желаний, и теперь их встречи лежат лишь между санаторием и больницей. Он ненавидит свою работу, он ненавидит свою дурацкую жизнь, в которой он оказывается лишней, бесполезной фигурой. Как король в шахматах. Красиво, важно, пусто. Акааши может верить только в одну вещь, потому что каждому человеку нужно хоть что-то, чтобы двигаться дальше. Он верит в современную медицину, и Бокуто уже целый год стабильно идет на поправку. Только в межсезонье есть риск пневмонии и бронхита, но это ведь есть у каждого человека, верно? Даже отца Куроо не пощадила весна. Куроо. Акааши старается об этом не думать. Они никогда не были достаточно близки, Куроо никогда не упоминал, что они друзья, но теперь это все в прошлом. Кенма не хочет об этом разговаривать, и Акааши слишком хорошо его знает, он в курсе, что Кенма не стал бы говорить Куроо те вещи, которые он действительно говорил на работе. Это ради безопасности. Акааши, несмотря на все, до сих пор достаточно умен. Мертвым ни к чему честь и почитание. На самом деле это нужно тем, кто почитает, а Кенма ни в жизни не отличался чувством такта. Акааши знает, что Бокуто вот-вот приедет из больницы, и они снова смогут быть вместе, но какой в этом теперь смысл. Он тоже знает, что все меняется. Акааши хочет верить в то, что когда-нибудь они смогут быть счастливы, и он всегда желал этого и для Кенмы, потому что, после Бокуто, Кенма самый близкий человек для него, но теперь это вряд ли возможно. Акааши хочет верить в то, что все образуется, а люди образумятся, но все только сходят с ума, планета пытается сойти с орбиты, и на самом деле хорошие финалы доступны не всем. Он закрывает глаза, потому что он не может видеть мир, когда думает об этом. Тогда пусть хотя бы у них с Бокуто будет хороший финал. Акааши готов пожертвовать чем угодно, даже тем, что Кенма больше никогда искренне не улыбнется, лишь бы так и было. Он точно не хороший человек. Он трусливый, он мелочный, занудный и лицемерный, он готов, не задумываясь, отказаться от дружбы с одним из лучших людей в этой стране, только чтобы оправдать цену «долго и счастливо» для самого себя. По большому счету, если бы Акааши выбирал, скорость ответа ему бы не понравилась. Он включает радио, потому что ему невыносимо жить в тишине. Акааши никогда не любил много говорить, он всегда предпочитал слушать людей вокруг себя, но теперь, когда все так оглушительно молчит, радио только громче и громче, даже если там совершенно бессмысленные и злые вещи. Акааши помнит это еще по Германии. До того, как к власти пришел Гитлер, никто не думал о том, что пропаганда может быть главным оружием против здравомыслия. И на нем это отлично сработало. Дело не в том, что Акааши в какой-то момент поверил этому, намного хуже то, что он научился жить просто так, не задумываясь и не оглядываясь. Мирная жизнь здесь, в Токио, не очень-то хорошо дает представление о том, что происходит за линией горизонта. А, может быть, их всех обманули, и там, за тонкой линией на самом деле ничего нет. Небо падает в море, и на самой границе мира можно увидеть осколки облаков и обломки солнечных лучей. Может быть, их всех обманули, и ничего не существует, кроме маленьких островов в этом огромном океане, и вся их страна медленно уплывает по течению туда, к горизонту, где развалинами лежит край неба. Акааши мотает головой и прислушивается к помехам радио и голосу диктора. Конечно же, именно сейчас он попал на вечерние новости. На работе они не слушают ничего уже очень давно — одно радио еще несколько лет назад разбилось, потом они стали незаметно пропадать, и однажды Кенма сказал, что ему нравится от них избавляться. Так или иначе, Акааши иногда нужно вспоминать, как звучит человеческая речь. Он узнает голос императора, когда его сознание все-таки возвращается в реальность. — Настоящим мы объявляем войну Соединенным Штатам Америки и Британской империи. Люди и офицеры нашей армии и флота сделают все возможное для ведения войны. Наши государственные служащие различных ведомств должны честно и добросовестно выполнять свои обязанности; вся нация с объединённой волей должна мобилизовать всю свою силу, чтобы ничто не дало сбой в достижении целей Нашей войны. Если говорить честно, это реальность врывается в хрупкий мир Акааши. Он с силой выкручивает звук, оставляя вокруг себя тишину, но это не помогает. Теперь они здесь, и внезапное понимание, что именно случилось с Куроо, валится на него вместе с осколками мира, неба и восходящего солнца. Это было много лет назад, в то единственное лето в университете, которое они провели все вместе. Куроо всегда нравились Штаты, и он так долго уговаривал всех поехать, собирал деньги на поездку для них четверых, лишь бы все получилось. Потом, когда мир вокруг становился все мрачнее, он любил доставать старые фотографии из альбома и вспоминать о том месяце, будто это было самым лучшим, что с ним случалось. Куроо Тецуро всегда был слишком принципиальным человеком. И всегда слишком сильно любил то единственное лето в Нью-Йорке. Акааши хватает со стола пачку сигарет, срывает пальто с вешалки и выбегает из дома, чуть не забыв обуться и закрыть дверь. Он не знает, что ему делать в этом огромном городе, и все прохожие кажутся ему карикатурными монстрами из страшных сказок. Вот только явь и навь давно смешались, обнажая окровавленные клыки. Акааши идет вниз по улице, выкуривая сигареты одну за одной. Он вдыхает дым и ночной воздух, и вокруг так много звуков, он слышит тихие разговоры, кто-то поздравляет всех, кто слышит, с началом нового этапа войны. Теперь-то они точно покажут Америке и Европе, как нужно. Как эффективнее убивать людей. Германия. Советский Союз. Франция. Китай. Все эти названия и точки на картах, бессмысленные вещи. Акааши останавливается рядом со сквером. В темноте зимнего вечера он пытается прийти в себя. Бокуто вот-вот вернется, и нужно идти домой, чтобы встретить его. Акааши стряхивает пепел со своей сигареты и поднимает голову. Под светом одинокого фонаря, присыпанные снегом на эшафоте висят несколько фигур. У Акааши подгибаются колени. Почему-то ему кажется, что именно здесь он найдет Куроо, и он продирается ближе сквозь тонкий слой снега и наледь. Две женщины в пальто, одна в белом, другая в красном. Три мужчины, один из них одет в форму старшей школы, двое других взрослые, почти пожилые. Куроо здесь нет. Акааши видит табличку, криво прикрепленную к эшафоту. Он поправляет ее и прищуривается, пытаясь прочитать надпись в неверном свете фонаря. Это бессмысленно, он и так знает, кто эти люди, но ему нужно это увидеть. Нужно, чтобы это отпечаталось перед его глазами. «Предатели Родины, потворствующие иностранным врагам». Акааши бросает сигарету в снег и срывается с места. Он бежит дальше вниз по улице, он не бегал уже пару лет, и его легкие горят огнем, но он не может остановиться. Акааши просто нужно бежать вперед, туда, где кончается земля и начинается море. В сущности, континенты тоже — большие острова, так что человек где угодно может добраться до берега. Тем более здесь. Вокруг мелькают дома, трамвай сигналит, когда Акааши не останавливается перед его движением. Он не понимает, что делает. Ему хочется сбежать из этого мира, от этого кошмара, в который превратилась жизнь. И поэтому он не может остановиться даже перед трамваем и бежит вперед, чувствуя, как легкие разрываются от острого декабрьского воздуха. Акааши чуть не падает, споткнувшись о выступ в мостовой. Он наклоняется, вцепившись в свои колени, в ушах шумит, и кашель раздирает горло. Он не может перестать кашлять, у него начинает болеть голова. Акааши закрывает рот рукой и зажмуривается от нового приступа кашля. Через минуту или около того все проходит, оставляя лишь пульсирующую боль в затылке. Акааши прикрывает глаза и выдыхает морозный воздух. Вот и все. Он усмехается, и ему нужно постоять так еще несколько минут. Это было так безрассудно, но ничего. Все нормально. Акааши смотрит на свою руку, зная, что увидит. Слишком ожидаемо, даже смешно. Ничего. Он не знал, что еще может кричать. Но, по крайней мере, здесь больше некому так громко выть, и он слышит это. Очевидно. Акааши возвращается, чувствуя себя абсолютно вымотанным. Перед порогом он несколько раз репетирует улыбку для Бокуто, но она наверняка фальшивая и вымученная. Пустую пачку из-под сигарет он оставляет на крыльце. Акааши слышит, как дверь дома напротив распахивается, и ему хочется скорее сбежать к себе, лишь бы не показываться Кенме в таком состоянии. Не сейчас. Кенма же терпеть не может чужие эмоции. — Стоять, стой же! — кричит Кенма, и его голос все ближе. — Кейджи, не тупи, я видел, как Котаро только что приехал! Акааши вытирает слезы и переступает порог собственного дома. Бокуто пытается сделать что-то со своей сумкой на полу коридора, и все, чего хочет Акааши, это поцеловать его на ночь и уйти в постель. Но Кенма заходит за ним, недовольно смотрит на них обоих и кивает Бокуто вместо приветствия. — Пойдем, — Кенма прищуривается, совсем как Куроо. — Супружеским долгом будете заниматься потом. У меня уже нервы ни к черту, и лучше вам… — Мы все понимаем, — Бокуто кладет руку ему на плечо, — он звонил мне… Кенма сдирает его руку со своего плеча и зло смотрит на него. — Не смей, блять, говорить мне, что тебе жаль. Тащите свои задницы к нам домой. Акааши переходит дорогу, думая о том, что за этот короткий диалог Кенма сказал больше слов, чем за почти две недели до этого. Может быть, он приходит в себя. Кенма всегда быстро разбирался с проблемами. Акааши не представляет, что чувствовал бы на его месте. Но вряд ли… Кенма распахивает дверь и затаскивает их обоих внутрь. — Какого хрена? — спрашивает Бокуто. Акааши как никогда с ним согласен. У стены стоит Куроо, неловко глядя в пол. Он трет шею ладонью, и Акааши замечает уродливые желто-зеленые следы от синяков. Его пытали? — Что, блять, происходит? — срывается с его губ, и говорить с сорванным голосом так больно, но теперь это не имеет значения. — Какого черта. Акааши чувствует, что его ноги приросли к полу. Он смотрит, как Бокуто хватает Куроо за плечи и трясет. Он кричит на него и отчитывает за какой-то звонок, а Акааши не может пошевелиться. Он опускает взгляд и усмехается. Кенма слегка пихает его локтем в бок. — Ты нашел его? — шепотом спрашивает Акааши. — Нет, — Кенма мотает головой, — он приперся ко мне в самый первый день, а я наебал вас, полицию и весь мир. — Куроо, ты, засранец! — кричит Бокуто, и они втроем кривятся от громкости. А потом Бокуто начинает плакать и постоянно обнимать Куроо. И трогать его. Акааши не ревнует. Если бы он мог пошевелиться, он бы сделал примерно то же самое. Но это действительно хорошие новости. Куроо выглядит так, будто сам вот-вот расплачется. Он беспомощно смотрит на Кенму. — Значит, ты решил, что мне нельзя доверять, — констатирует Акааши. — Котаро был в отъезде, я понимаю, нельзя было быть уверенными… — Это я попросил, — на грани слышимости произносит Куроо, пытаясь увернуться от рук Бокуто. — Я хотел, чтобы вы пришли сюда вдвоем. — Что с тобой? — Бокуто отстраняется и внимательно смотрит на него. — У него повреждены голосовые связки, — Кенма почему-то краснеет. — Неважно. Главное, что все в порядке. Акааши делает шаг вперед. И еще один. Он до сих пор не уверен, можно ли их с Куроо назвать друзьями, но, по крайней мере, то, что есть у них всех, похоже на семью. Поэтому Акааши хватает Кенму за руку и тащит в общие объятия. Это напоминает о старых временах и Нью-Йорке. — Думаю, теперь я могу обращаться к тебе на «ты», Куроо, — говорит Акааши через некоторое время. — Ублюдок, — шепчет тот в ответ. — Какой же ты противный, вредный, ты всегда был… Его тирада смазывается широкой улыбкой и болезненным подзатыльником от Кенмы. И впервые за долгое время Акааши смеется, чувствуя, как ледяная хватка на его сердце немного ослабляется. И у него наконец-то получается дышать.***
На побережье должно быть спокойно. Здесь тихо, всегда пахнет солью и водорослями, а воздух такой чистый, что в его вкусе чувствуется какая-то особая сладость. Работницы санатория милы со всеми и стараются проводить больше времени с теми, кто умирает без возможности повидаться с родными. Это похоже на больницу, в санатории тоже — как повезет: либо станет лучше, либо вперед ногами, но почему-то все говорят, что разница огромная из-за воздуха, процедур и прогулок, а слово «санаторий» как будто мягче. В больнице лечатся, в санатории отдыхают. Бокуто думает об этом примерно раз в пару дней, когда до звонка Акааши остается всего несколько часов, и он успевает заскучать и начать переживать. Он видел последние газеты. Конечно, стоило этого ожидать, но американцы слишком быстро нанесли ответный удар. Все только об этом и говорят. Если им удалось долететь до Токио и остаться незамеченными, о какой обороне может идти речь? Бокуто так долго пробыл военным, и отставка на самом деле ничего не значит. Он не может жить, как живут обычные гражданские. Честно говоря, даже они так не живут, потому что они занимаются хоть чем-то. И у них всегда так много свободы в своих действиях. Люди сейчас опасаются контроля и плотнее закрывают окна и двери, но они не представляют, насколько сложно заново учиться распоряжаться собственными временем и жизнью. Особенно, когда половиной любимых дел заниматься либо нельзя, либо не рекомендуется. Тоже нельзя, но мягче. Почему-то Бокуто вспоминает о своей старой проблеме. В университете все говорили сразу на нескольких языках, и к выпуску он не мог не то что правильно воспринимать японский, он думать на японском не мог. И тогда Акааши заново объяснял ему значения некоторых слов и напоминал, как правильно их писать. Бокуто считал себя идиотом. Он учился не слишком хорошо, когда дело касалось теории. Обычно со всеми экзаменами ему помогал Куроо. Вряд ли он не смог бы написать их хоть как-то, но ему нужны были лучшие результаты, чтобы они соответствовали практике. Академические знания почти ничего не стоят, когда дело касается реальных тактики и стратегии. Но стратегия — это занятие для штаба, а с тактикой у Бокуто никогда не было проблем. Ну, может быть, когда он был совсем ребенком. Ему нужно было учиться брать себя в руки. Отец вечно говорил, что женское общество сестры и матери его разбаловало, и поэтому отправил учиться в интернат на другом конце страны. Потом Бокуто поступил в Токийский университет, чтобы начать военную карьеру. Он толком не помнит дома, с двенадцати лет он видел родителей только на каникулах и праздниках. Потом еще реже, потому что хотел увидеться с сестрой. Так их семью разбросало по всей стране. Может быть, сложись жизнь по-другому, Бокуто смог бы жениться. Прекрасная жена, которая никогда не перечит, пара детей, которые почти его не знают, потому что он слишком часто находится в части. Это было бы нормально, как у всех. И не пришлось бы ни за кого переживать, потому что, пожалуй, секретов бы тоже не было. Но как заводить детей в этой стране, когда ночью бомбят Токио? Как думать о женщине, которой воспитание бы ни за что не позволило поспорить с ним или сказать, что он не прав? Это было бы беспокойство другого толка. Бесконечный круг вины за то, что некоторым можно смотреть на других чуть свысока. И постоянный страх — не за него. Скорее того, в кого он мог бы превратиться. Худшее, что может сделать военный, это завести такую семью. Детям нужно внимание. Любимому человеку оно тоже нужно, но дело в другом. Акааши тоже постоянно работает, но они учились вместе, они начали свой путь в одних и тех же условиях. Это условия взаимного равенства. Поэтому, должно быть, у Бокуто никогда ничего не выходило с женщинами. Мир сделал их такими хрупкими. Через час за ним приходит одна из медсестер. Она такая вежливая и заботливая, словно знает обо всех мыслях Бокуто и соглашается с ними. Ему немного неловко и стыдно, потому что с ним, взрослым человеком, не должны столько возиться. Обычно он возвращается с пляжа сам, потому что у него до сих пор очень чуткое чувство распорядка дня. Сегодня, видимо, процедуры, про которые он забыл. — Бокуто-сан, — она слегка кланяется, — к вам приехал человек. — Кто? — он резко вскидывает голову. — Кажется, Акаши-сан, или… — медсестра чуть хмурится, пытаясь вспомнить фамилию. — Кейджи? — зачем-то спрашивает Бокуто у нее. А потом он бежит к главному корпусу санатория, оставляя медсестру позади. Она кричит ему, чтобы он был осторожнее и не бегал ни в коем случае, но Бокуто не может не бежать. Он провел огромное количество времени, наворачивая круги по самым разным стадионам и полигонам, и бежать и стремиться вперед для него гораздо естественнее, чем прогуливаться медленным шагом. Он приехал. Он действительно приехал. Когда на Токио только напали, связи не было несколько дней. Бокуто весь извелся, пытаясь узнать, что с Акааши, Куроо и Кенмой. Как только он смог дозвониться домой, Акааши успокоил его и напомнил, что они живут в пригороде. И что о Куроо теперь нельзя говорить. Никто не пострадал. Даже их завод остался на своем месте, но его замаскировали, чтобы избежать подобных ситуаций в будущем. Как всегда, перестраховка. Бокуто прорывается к регистратуре, чтобы помочь Акааши с чемоданами. Он приехал надолго? Не станет ли ему скучно здесь? Почему он не на работе? Ему бы не оформили отпуск в такое время, завод должен функционировать, а самолеты — совершенствоваться. Все в порядке вещей, это Бокуто застрял здесь. Ну, ему хотя бы можно выходить на улицу. Куроо застрял в собственном доме. Но он жив. Бокуто хотелось его прибить, когда он позвонил в больницу. Как назло, на следующий день после того разговора его выписку отложили до декабря. Конечно, Бокуто понимает, почему они это сделали. Это было нужно на случай, если он знает слишком много и может рассказать о планах на Перл-Харбор кому-то лишнему. Но он не знал про Штаты ничего. Он слышал только о том, что Куроо собрался застрелиться. Ужасное чувство беспомощности. Его даже ударить по лицу нельзя было. Проклятый засранец. Бокуто видит Акааши, прислонившегося к стене. Его очки слегка перекосились, старый чемодан, который пережил Великое землетрясение Канто, стоит у его ног. Кажется, он вот-вот заснет. Бокуто поворачивается к администратору, дожидается, пока он посмотрит на него и кивнет, и быстрым шагом пересекает вестибюль. — Хэй, — тихо произносит Бокуто, — ты здесь. — Да, — Акааши сонно моргает и едва улыбается, смотря на него, — хотел тебя увидеть. Бокуто забирает у него совсем легкий чемодан и ведет в свой номер на четвертом этаже. Сначала его хотели поселить в номер на нескольких человек, и он напоминал огромные палаты больниц и госпиталей, поэтому его замутило, как только он это увидел. Слишком много плохих воспоминаний. В тот день Акааши приехал с ним, и Бокуто до сих пор не имеет не малейшего понятия, как он решал этот вопрос. Они заходят в номер. Пока Бокуто ищет второй футон в одной из многочисленных ниш, Акааши раздевается, с треском оттягивая ткань рубашки. Он чуть не падает, снимая брюки, а потом валится на футон Бокуто, зарывается носом в подушку и накрывается одеялом с головой. Это так мило. Он всегда похож на маленького воробья, когда устает. Акааши выполняет все действия автоматически, и все его мыслительные процессы направлены на поддержание видимости порядка и вежливости. Бокуто так по нему скучал. Он раскладывает футон рядом с Акааши. Вспомнив о безопасности, он встает, чтобы задернуть шторы и проверить, заперта ли дверь. После этого Бокуто тоже раздевается, потому что его одежда хранит морской запах и чужую болезнь различной степени тяжести. Он научился молчать о том, что Акааши в любой момент может заразиться. Вероятно, его это никогда не остановит. Бокуто бы тоже не остановило. — Я так скучал по тебе, — шепчет он, прижимаясь к Акааши со спины. — Тобой пахнет, — бормочет тот. — Подушка? — Да, — Акааши находит его руку и сжимает, — и одеяло. Раньше пахло небом и самолетом. Сейчас морем и лекарствами. И всегда тобой. Бокуто должно быть обидно, потому что Акааши напоминает ему о том, чего он лишился. Но это правда, и прошло уже два года с его отставки. Раньше они виделись гораздо реже. Одна из многих вещей, по которым Бокуто не скучает. Ему нужно только небо и это ощущение в груди. Но теперь в груди немного тяжело, и, наверное, это достойная плата, чтобы считать себя хорошим человеком. Акааши засыпает почти сразу, и Бокуто рассматривает его чудесное лицо, думая о том, как сильно ему повезло. Он вернется домой через две недели, и они снова смогут проводить так каждый вечер. Конечно, это скучно, и Бокуто ненавидит эту серую гражданскую жизнь, но в армии не осталось ничего достойного. Так сказал Куроо, а Бокуто бесконечно доверяет ему, когда он серьезен. Он не видел этого своими глазами, и ему остается, о чем жалеть. Или видел на самом деле, но никогда не позволял себе запомнить и понять. Это тяжело — разочаровываться в себе и осознавать собственные вину и ответственность. Но они со всем справятся — потому что в этом мире еще остались хорошие люди. Потому что всегда есть шанс отступить на шаг, оглянуться и искупить собственную вину. Когда Акааши просыпается, проходит время обеда. Бокуто не мог позволить себе выйти из комнаты и оставить его здесь одного. Он целует Акааши в подбородок, в волосы, в висок, и тот сонно потягивается. Его локоть чуть не сталкивается с носом Бокуто. — Ну! Я же и так дышать могу через раз, — говорит тот, смеясь. — Извини, — бурчит Акааши, приоткрывая один глаз. — Ужасно. Не хочу вставать. — Тогда не вставай, — предлагает Бокуто. — Будем лежать весь день. — Хорошо, — Акааши зевает, — но завтра я хочу сходить на море. Бокуто целует его, и это похоже на прикосновения улыбок. Это так приятно — быть рядом с Акааши. Чувствовать его тепло рядом. Бокуто кажется, что ему становится в тысячи раз лучше. Врачи и так говорят о том, что он уже полгода находится в ремиссии, но сейчас он словно излечился. Рядом с Акааши он никогда не заболеет снова. Санаторий нужен ему только для профилактики. Он склонен верить врачам в этом вопросе. — Ты надолго? — спрашивает Бокуто через некоторое время. — На три дня, — Акааши утыкается носом ему в шею. — Еле выбил разрешение на выезд. Все как будто с ума сошли. — И есть с чего, — Бокуто слегка хмурится. — Ага, — Акааши снова зевает, — поэтому я и приехал. Нам дали выходные, чтобы успеть нормально замаскировать завод. И, похоже, всем надо прийти в себя. — Скажи мне… — Бокуто гладит его по спине, — как отреагировали Кенма и… он? — Известно, как реагирует Кенма, — Акааши пожимает плечами. — Орет, чтобы все заткнулись и перестали разводить панику. Потом, насколько я понял, больше всех панику развел Куроо. Я думаю, мы можем о нем говорить. — Он хотя бы был там, — с грустью замечает Бокуто. — С Кенмой. — А ты был в безопасности, — парирует Акааши. — И тебя не… в общем, «не». Куроо-сан — самая большая проблема Кенмы. — Как ты говорил, тот немецкий парень называл Куроо? — спрашивает Бокуто. — «Глупые причины, чтобы оставаться в Японии». — Значит, не самая большая проблема, — Бокуто целует Акааши в макушку. — Он просто… не умеет ценить свою жизнь. Но он старается, я уверен. — Ты же знаешь, что я не ненавижу его? — уточняет Акааши, отстраняясь. — Я действительно… — Я знаю, — заверяет Бокуто. — Ты беспокоишься о них обоих. Я тоже. Они обмениваются последними новостями. Потом просто молчат, и это самая успокаивающая и спокойная тишина за долгое время. Дома слишком тревожно, а здесь будто не существует никакого другого мира. Только светлые панельные стены, два придвинутых вплотную футона и они вдвоем. Что-то, что существует между ними. — Я люблю тебя. — Я тоже люблю тебя. На следующий день они идут на море, как только просыпаются. Бокуто с берега наблюдает за Акааши. Тот стоит по щиколотки в ледяной воде, на нем свободные льняные штаны и старая рубашка, которую он давно перестал носить. На голове Акааши широкополая соломенная шляпа. Бокуто купил ее, думая о нем, так что это удачный подарок. Акааши зачарованно рассматривает свои ноги в воде. Он медленно наклоняется, чтобы поймать приближающуюся волну. Бокуто подходит ближе, он специально надел резиновые сапоги для этого. Медсестры совершенно несправедливо шутили над ним. — Смотри, — Акааши указывает пальцем куда-то в морское дно. — Там рыбы. Они такие маленькие. — Это мальки, наверное, — неуверенно говорит Бокуто. Акааши поднимает голову и смотрит на него, широко улыбаясь. Он выглядит таким счастливым. — Котаро. — Да? — Назови мое имя. — Да, Кейджи? — Я думал, что в море лежат руины неба. Что в нем все заканчивается, — его улыбка такая красивая. — Но теперь я понял. Здесь все начинается. Тут так спокойно. Вот так должны описывать первозданное начало. Бокуто не совсем понимает, что это значит. Но эти слова звучат прекрасно, и они задевают что-то в его душе. Возможно, так и должно быть. Некоторые вещи необязательно понимать — достаточно почувствовать их и принять к сердцу. Когда они снова встречаются взглядами, Бокуто видит в глазах Акааши сине-зеленые цвета моря и неба. И яркий блеск, похожий на росчерк Полярной звезды.***
С самого начала, с того самого дня, когда все это закрутилось, было понятно, чем это в итоге закончится. Что бы ни говорил Кенма, это не могло продолжаться вечно, даже если поверить в спасение всех на свете дураков так легко и так заманчиво. Они оба всегда были реалистами. Может быть, все началось еще раньше, в тот же день, когда Япония объявила войну Китаю. Что-то в них обоих сломалось. Интересно, срастется ли когда-нибудь? Куроо тянуло к Кенме ровно столько, сколько он себя помнит. В детстве он старался впечатлить его, искал самые интересные вещи в сарае, который стал старым еще при жизни его деда, бежал в дом напротив и кричал, пока Кенма не высовывался из окна. Потом, когда они учились в школе, Куроо учился как можно лучше, чтобы всегда говорить Кенме что-то новое. Он приносил книги, рассказывал истории, делал что угодно, чтобы соответствовать ему. Соревнование с самим собой за место рядом с человеком, которому не нужен никто другой. Это интересно. Куроо когда-то казалось, что он не успевает за Кенмой, и это толкало его на отчаянное безрассудство вроде поездки в Германию. Однажды Кенма сказал ему, что всегда пытался понять, куда так спешит Куроо. Они боялись не угнаться друг за другом, и это делало их обоих лучше. Но сейчас пришло время остановиться и оглянуться. Как жена Лота, потому что и Куроо, и Кенма видят, во что превратился их мир. Они знают, что пошло не так. И эта бедная женщина тоже знала. Может быть, это был совсем не Бог. Просто она так долго оплакивала свое прошлое, всех тех людей и все воспоминания, что ее слезы застыли на ее коже. Куроо хочется верить в это. Потому что только человек должен решать, как именно ему расплачиваться за все. Он должен заставить себя выйти из спальни. Все уже готово, осталось только попрощаться. За эти годы произошло так много всего, это была слишком хорошая история. Куроо усмехается и подхватывает свою сумку. Он обязательно вернется сюда, как только придет время. У него не осталось родных, это правда, но у него есть друзья и Кенма. Может быть, это не совсем нормальное определение семьи, но, по крайней мере, Куроо это устраивает. Он думает об отце и матери. Отец вечно был им недоволен, даже умирая, он написал в завещании, что разочарован. Мать была добра к Куроо, но никогда не могла защитить его от отца. Она считала его непогрешимым, возможно, соглашалась с его словами, но теперь это никто и никогда не узнает. Бокуто каждый раз просил у Куроо помощи, если не мог справиться сам. Просто так. Куроо всегда считал, что просить о чем-то — это проявление слабости, но Бокуто — один из самых сильных людей в его жизни. И он до сих пор не стесняется говорить хорошие вещи. Просто так. Потому что он думает, что у Куроо что-то хорошо получается. Возможно, он слишком добр. Но, с другой стороны, можно ли вообще быть слишком добрым человеком? Акааши умеет изображать незаинтересованность, но это довольно занятно. Куроо долгое время пытался понять, что с ним не так, проверял границы, где его стена невозмутимости сломается, а оказалось, что у Акааши есть определенные проблемы с пониманием человеческих отношений. Но в чем-то они с Куроо всегда были солидарны — о Кенме и Бокуто нужно заботиться. Акааши тоже нужно стать лучше, чтобы доказать всему миру, что он достоин чего-то. А если не доказывать — можно отстать ото всех и навсегда потеряться. Куроо выходит из спальни, чувствуя себя готовым ко всему. Он не будет рыдать, больше нет. Ему нужно уехать, чтобы защитить всех и затаиться. Когда война закончится, все наладится. Возможно, если их страна все-таки опомнится от этого безумного кошмара, он еще сможет летать. Акааши когда-то давно рассказывал о гражданских перелетах. Это достаточно заманчиво. Куроо останавливается у зеркала в коридоре и снимает с его уголка свой старый шарф. Он обматывает его вокруг шеи, чтобы никого не смущать. Это обещание — он еще будет пилотировать самолеты и вернется. Мир придет в норму, они с Кенмой придут в норму и найдут друг друга. Все будет хорошо. У них на двоих останется только две тайны. Одна из них длиной в целую жизнь, другая — более прозаичная. Акааши и Бокуто не стоит знать, куда Куроо уезжает. Это только подвергнет их лишней опасности. Как и все, что происходит, конечно. Но, если можно остановиться хоть где-то, лучше это сделать. Куроо бы не говорил и Кенме, если бы это не была его идея. Слишком много знакомых на разных концах страны. Некоторых они знают со школы, других с университета. Есть пара человек, которые, как и Кенма, вернулись из Германии после учебы. Куроо работал с большинством людей, имеющих отношение к самолетам и управлением ими. Действительно огромный список. Поэтому Кенма предложил ему ехать в Нагасаки. Во-первых, это достаточно далеко, чтобы выиграть время. Во-вторых, у Куроо там нет абсолютно никого. В-третьих, это большой город, в котором слишком легко затеряться. Может быть, в Токио это тоже легко, но после той бомбардировки весной стало понятно, что, если это повторится, все выйдет из-под контроля. Куроо все-таки доходит до гостиной. Несколько секунд он стоит, прислонившись к стене, и наблюдает. Кенма пьет чай и что-то тихо говорит Бокуто, который не может усидеть на месте от волнения. Акааши стоит рядом и смотрит на часы, будто боясь, что они не успеют нормально попрощаться. Но нормальные прощания уже давно прошли. Сейчас осталось совсем чуть-чуть. Куроо трет шею и фыркает от нервного смеха. На него поворачивается три пары глаз, и только Кенма может держать себя в руках. Он вообще держит всех в порядке. Может быть, он излишне строг к другим людям, но это работает. Никто не должен ломаться и все имеют право двигаться дальше. Это то, как Кенма привык жить. Жаль, никто больше не понимает этого. Но Куроо знает. — Ну, вот и все, — он подходит к дивану и ставит сумку рядом. — Прошу простить за долгое ожидание. — Ты бы еще дольше там торчал, — Кенма закатывает глаза. — Поезд только через два часа, — замечает Куроо. — Туда еще нужно доехать, — Кенма пожимает плечами. — Давай уже. Говори все свои прощальные речи, и поехали. Куроо смеется. Все эти слова грубые и острые, но на самом деле — это нежность и забота. Кенма хочет сделать все быстро, как вскрыть гнойную рану. Может быть, это и невыносимо больно, но иначе никак. Иначе можно оставить все, как есть, и умереть от заражения крови. По крайней мере, за болью всегда следует облегчение. А Куроо точно вернется. Он не может так просто проиграть. Если он смог избежать смерти тогда, значит теперь его невозможно убить, пока он сам этого не захочет. А у Куроо Тецуро чертовски большие планы на жизнь. — Хэй, — Бокуто встает рядом с ним и сжимает его плечо, — будь осторожен. — Так точно, — Куроо шутливо отдает честь. — Стой, я подумал кое о чем. Это очень важно. — Что такое? — Бокуто беспокойно смотрит на него. — Вот, смотри. Нацисты делают татуировки людям в лагерях. С серийником. А я хочу набить вот здесь, — Куроо проводит пальцем по ребру ладони, — «иди нахуй», а потом показывать всем, как правильно отдавать честь в нашей армии. — Иди к черту! — кричит Бокуто ему в ухо. — Что скажешь? — Как только вернешься, я сделаю это лично, — обещает он. — Если окончательно выздоровеешь, у нас будут одинаковые, — Куроо ухмыляется. — Либо ты можешь придумать что-то лучше. — Детский сад, — тихо говорит Акааши. — Вы оба не меняетесь. — Как и ты, — Куроо пожимает плечами, — вечно жалуешься на веселье. — Я здесь, чтобы предотвращать все нежелательные последствия, — Акааши внимательно рассматривает его, — от вашего «веселья», Куроо-сан. — Кейджи! — Бокуто в несколько шагов оказывается рядом с ним и начинает трясти, — ну не начинай хоть сейчас! — Я буду скучать по этому, — Куроо едва улыбается. — Спасибо, Кейджи. — Ты серьезно, — он выглядит сбитым с толку. — Это мое имя, и ты… — Столько лет прошло, разве я не могу его использовать? — Куроо прищуривается. — Мы чуть ли не в одной семье, Кейджи. — Прекрати. — Все, — Кенма ставит кружку на стол и встает, — мы поехали. Я не хочу слушать ваши тупые споры из-за обращений. Куроо молча с ним соглашается. Он обнимает Бокуто на прощание, потому что черт знает, что с ними двумя может случиться за это время. — Живи, пожалуйста, — шепчет Куроо ему на ухо. — Что бы ни случилось. — Ты тоже, — Бокуто хлопает его по спине, — на кого мы оставим этих двоих, да? — Ага, — Куроо отстраняется, улыбаясь. — Вроде того. Он кивает Акааши и идет в коридор за Кенмой. Они вместе доедут до станции, потому что идти пешком слишком долго, а общественный транспорт не работает в такое время. Куроо одевается, и Кенма поправляет его шарф, чтобы лучше скрыть все следы. Ему в голову приходит одна мысль. Нужно сделать кое-что, когда они останутся наедине. Куроо открывает дверь, и холод январской ночи кажется таким заманчивым. Он практически не выходил из дома больше года, и теперь, когда он наконец свободен, так приятно снова чувствовать ветер на своем лице. Кенма смотрит на него, и Куроо замечает его маленькую улыбку. Кенма такой грустный и такой красивый. Если вовремя не отвести взгляд, можно никогда не уйти от него. — Подождите! — слышит Куроо, когда выходит. Кенма берет его сумку и несет к машине. — Да, Акааши? — Куроо останавливается и смотрит на него. У Акааши покраснели щеки. Он нервно поправляет свои очки и поджимает губы, волнуясь. — Все в порядке? — серьезно спрашивает Куроо. — Я хотел сказать, — Акааши обхватывает свое запястье пальцами. — Я думаю, мы действительно друзья, Тецуро. Спасибо тебе. И он обнимает Куроо. Кенма, должно быть, смотрит на них, но ничего не говорит. Это даже удивительно. Акааши, кажется, вот-вот расплачется, и Куроо нужно сделать что угодно, чтобы это не случилось именно сейчас. Тогда он тоже не выдержит. — Все в порядке, — говорит он, отстраняясь. — Береги их. И сам будь осторожен. Я рассчитываю на тебя. Акааши кивает ему, и Куроо уходит, не оборачиваясь. Кенма открывает дверь пассажирского сидения, проявляя свою скупую заботу, и садится за руль. Они не двигаются несколько секунд, и Куроо хочет думать, что Акааши уже вернулся в дом. Может быть, теперь они с Бокуто оба ревут и успокаивают друг друга. Как идеальные части одного целого. — Кенма, — зовет Куроо, — нам пора. — Да, — он кивает, — поехали. Машина трогается с места, оставляя позади дом и улицу, освещенную желтыми фонарями.***
Начинает валить снег. Обычно конец января — это самое холодное время, точно. В последние дни становилось теплее, и Кенма все ждал, когда Токио замерзнет окончательно. Вот сейчас, вместе с его сердцем. Это должно быть так грустно и романтично, но он думает только о том, что в ботинки Куроо набьется снег, и он простынет, а в Нагасаки сляжет с гриппом. Кенма вытаскивает его сумку из багажника и пихает ему в руки, ничего не говоря. Куроо трясет головой, и в его волосах путаются снежинки, тая. Белый на черном. Кенма поправляет его челку и поднимается по ступеням станции, ничего не говоря. Им давно уже не надо произносить никаких слов, чтобы друг друга понять. Кенма смотрит на свои краснеющие от холода пальцы, думая о том, сколько теряет. Интересно, как долго еще продлится война? Самое большое время, что они с Куроо не виделись, полгода — когда Кенма уехал в Дессау, и Куроо приехал на Рождество, чтобы обсудить все, что нельзя было сказать дома. В Киото. Поедут ли они туда еще когда-нибудь вместе? Куроо больше ничего не связывает с домом, и Кенма всегда старался приглашать маму в Токио, чтобы избегать ненужных воспоминаний. Особенно в последние несколько лет, когда все, что было связанно с родителями Куроо, оказалось под толстым слоем льда. Кенма вообще в последние два года не стремился видеться с мамой. Ей бы не понравилось видеть то, во что превратилась его жизнь. Или, может быть, ей бы не понравилось видеть человека, в которого он превратился. Это так сложно — удерживать все на своих местах, чтобы жизнь продолжалась. Если бы Кенма мог, он бы удержал Куроо рядом с собой и не отпускал никуда, но он слишком умен, чтобы не понимать, как будет лучше. Это только до конца войны. Потом все будет, как прежде. И войну тоже можно будет выжечь из памяти. Кенма оборачивается к Куроо, стоящего у подножья лестницы, и понимает, что так не будет еще долго. Пока война, черт возьми, не закончится. Это значит, нужно приблизить ее конец, потому что он не сможет продержаться слишком долго. Кенма не имеет никакого морального права позволять Японии и Германии побеждать и делать ужасные вещи, и это чертовски опасно, но сейчас ему все равно. Все, что угодно. С этой же секунды. Кенма улыбается и тянет руку Куроо, чтобы он поднимался. Поезд приедет вот-вот, им ведь пришлось ехать на одну станцию дальше, чтобы не связываться с токийскими вокзалами. — Твои документы в порядке? — спрашивает Кенма, заполняя тишину хоть чем-то, кроме хрустящих шагов Куроо. — Ну, ты же ими занимался, — он улыбается и чуть сжимает пальцы Кенмы. — Все будет хорошо. — Да, — тот опускает взгляд. Кенма тоже улыбается, но он знает, что у него не слишком красивая улыбка. Особенно, когда она такая грустная. Куроо кладет руку ему на щеку. Такая холодная. Нужно было дать ему перчатки. Кенма шмыгает носом, не зная, это от мороза или от непрошенных слез. Он так долго пытался держаться, и он не сломается здесь. Даже если ему хочется уберечь этого идиота от всего на свете. — Тецу, послушай, — Кенма чувствует, как голос подводит его. — Мне жаль, что я тогда сказал тебе. Правда. — Ты о чем? — шепотом спрашивает Куроо. — Я не ненавижу тебя, — Кенма усмехается, и у него в горле встает ком. — Никогда не ненавидел. — Я знаю, — он так нежно улыбается. У Куроо левый клык чуть ниже, чем у нормального человека, и его улыбки всегда были острыми и немного кривыми, будто гротескная картина, не совсем настоящая. Но Кенма всегда так цеплялся за эти улыбки — вот такие, искренние, а не усмешки и ухмылки, которыми можно резать металл. Они остались здесь вдвоем. Время, чтобы притворяться, вышло. — Я люблю тебя, — Кенма обнимает его, утыкаясь в плечо. — Я поверить не могу, что не скажу тебе этого еще так долго. — Все хорошо, — Куроо гладит его по волосам. — Все будет хорошо, слышишь? Еще точно скажешь, я же не умираю. — Ты тоже меня любишь? — Конечно, — Куроо отстраняется и с той же улыбкой смотрит ему в глаза. — Больше всего на свете. Кенма ему верит. Он всегда верит в эти слова, даже если Куроо слишком хорошо умеет врать. Может быть, потому что Кенма видел, как он учится этому, и всегда быстро вычисляет его глупые попытки. Они уже попрощались дома. Может быть, все это время, с того ужасного дня они прощались, и сейчас это прощание тоже заканчивается. Кенма думал, что сойдет с ума, каждый раз, когда смотрел на него. Или он и правда сумасшедший, потому что теперь, глядя на это прекрасное лицо с этими нежной улыбкой и огромной любовью во взгляде, он не может сдержаться. Кенму всего лишь тянет к нему. Он целует Куроо без своего обычного желания завладеть им целиком. Оставить на нем все, что у него есть. У Кенмы осталась только нежность. Как же невовремя. Он отстраняется, и почему-то ему до сих пор хочется улыбаться. Куроо смотрит на него так, словно он — самое лучшее сокровище во вселенной. Как тысячи самых прекрасных самолетов. Как небо и звезды. В детстве они соревновались, кто выучит больше названий созвездий. Теперь это все не так уж важно. — Все будет хорошо, — повторяет Куроо и целует его в лоб. — Я обещаю тебе. — Вернись ко мне, — просит Кенма, — даже если ты перестанешь… даже если будет кто-то другой. Просто дай мне знать, как сможешь. — Мне не нужен никто другой, — Куроо стирает его слезы большим пальцем. — Ну вот. Теперь ты замерзнешь. — Мелочь, — Кенма пытается усмехнуться, но у него получается как-то слишком болезненно. Это не дело. Куроо качает головой и разматывает свой шарф, обнажая темные следы на своей шее. Их слишком много, на некоторых запеклась кровь. Кенма до сих пор не может вычистить ее из-под своих ногтей. Может быть, он жестокий человек. Куроо всегда относился к нему с осторожностью, даже сейчас, обматывая шарф вокруг его шеи, он делает это. Кенма хотел бы быть таким же. И он уже не наверстает все это сейчас, так что остается только терпеть до конца войны. — Вот, теперь все в порядке, — Куроо заправляет шарф в пальто Кенмы. — Пахнет, как ты, — он опускает взгляд. — Я верну потом. Когда снова понадобится. — Конечно, я же вернусь к полетам, — Куроо пожимает плечами. — Если не будешь носить, повесь его к старой форме. — Но он-то от новой. — Новую, наверное, сожгли, как только я смылся, — Куроо неловко чешет шею, сдирая корочку с царапин. — Вот же… как ты это всегда делаешь? — Не бойся, шрамов не останется, — Кенма не удерживается и целует его снова. Ему вторит шум поезда. Осталось так мало времени. Куроо выразительно смотрит на него, и в его глазах и изгибе губ слишком отчетливая насмешка. — Ну, может быть один, — Кенма поджимает губы. — Чтобы ты про меня не забыл. — Хорошо, — Куроо берет его за руку и целует то место на безымянном пальце, где должно было быть кольцо. Поезд подъезжает и останавливается. Они уже давно сказали все слова прощания, и Кенма должен был смириться. Он наблюдает, как Куроо показывает билеты и свои документы на имя Харуки Тару, помогает ему занести сумку в купе и не может осознать, что здесь их история приостановится на такое долгое время. Кенма сделает что угодно, чтобы война закончилась как можно быстрее. Это единственное, ради чего он будет стараться, пока Куроо не вернется. С остальным они разберутся потом. Если Япония выиграет, они больше никогда не встретятся. Пусть эта проклятая страна сгорит в огне. — Не натвори глупостей, пока меня нет, — говорит Куроо, когда до отправки поезда остается три минуты. — Ты все увезешь с собой, — Кенма пихает его локтем. — До встречи, — Куроо треплет его по голове. — До встречи. Кенма смотрит, как он скрывается в дверях вагона, и думает только о том, что даже не смог назвать его по имени, чтобы не подвергать опасности. Когда-нибудь они смогут не зашторивать окна и будут говорить о том, что думают, не боясь лишних ушей и глаз. Так и будет. Кенма стирает свои глупые-глупые слезы, провожая взглядом отъезжающий поезд. Снег все идет и идет, и ему нужно возвращаться домой, чтобы отпустить Бокуто и Акааши, но постоять здесь еще немного, наверное, можно. Поезд уже скрывается в темноте, остаются лишь его желтые огни, желтые огни фонарей и шарф, в который Кенма утыкается носом. Ему кажется, что Куроо стоит рядом. — Эй, Тецу… Но он уехал. Пожалуй, так действительно будет лучше. Пожалуй, так у них есть хоть какая-то надежда. Кенма спускается со станции, оставляя позади две цепочки следов, которые вот-вот заметет снегом. Он ни за что не обернется. Потому что, в отличие от Орфея, он не чертов тупой идиот.***
— Привет, Цукишима-кун. Давно не виделись. — Здравствуй, Куроо-сан. Или я все еще могу звать тебя лейтенантом? — Тебе виднее. — Пожалуй, что так, Куроо-сан.***
Удивительно, как люди не могут смириться с тем, что было неизбежно. Акааши думает об этом, пока они с Кенмой едут на работу. Один и тот же поезд, один и тот же маршрут, одно и то же время. Это все бесполезно — завод скоро будет ненужным. Их правительству пора бы смириться с тем, что им всем конец. Сейчас Акааши уже все равно. По крайней мере, время почти расставило все фигуры по своим местам. В отдалении слышно какой-то шум, и поезд останавливается на десять минут раньше. Кенма отрывается от своей книги и смотрит на Акааши. В вагоне выключают свет, а Кенма только закатывает глаза и все-таки расправляет шторы, чтобы было видно хоть что-то. Акааши усмехается и протягивает ему сигареты. Обычно они не курят в поезде, но, похоже, тут дело серьезное. Он должен относиться ко всему серьезнее, но вся их жизнь превратилась в абсурд за время войны. Можно хоть иногда посмеяться над личной трагедией, разве нет? — Прекрати, — Кенма пинает его в щиколотку. — У тебя слишком жуткое лицо. — Интересно, что это? — спрашивает Акааши, задумчиво рассматривая серый утренний пейзаж в окне. — Похоже на авианалет, — Кенма пожимает плечами. — Докатились. — Опять, что ли? — Даичи все-таки прекращает попытки читать газету. — В этот раз как-то припозднились. Обычно ночью. Кенма складывает книгу в сумку и выходит из купе. Акааши ждет немного и идет за ним, потому что сидеть с Даичи и слушать его причитания нет никакого смысла. Можно было бы волноваться и молиться, что никакая бомба не упала на их дома, но вряд ли кому-то нужен пригород Токио. У них рядом нет никаких военных комплексов и электростанций. Американцам и китайцам это просто неинтересно — бомбить лоскутное одеяло частных домов. К тому же, там будет меньше жертв. И меньше ужаса. Акааши мог бы их ненавидеть. Или мог бы ненавидеть правительство и императорскую семью, потому что все это началось из-за них. Он бы мог даже ненавидеть Гитлера, но какая теперь разница? Людей ненависть не вернет. Кенма настойчиво дергает его за рукав и молча показывает пальцем на вид из окна. Акааши протирает очки и пытается вглядеться в утреннюю серость. Пейзаж все равно так себе. — Вот же дерьмо, — говорит Кенма и вцепляется в свой шарф. Акааши с ним согласен. — Эй, Даичи-сан, можно было никуда не ехать! — кричит Кенма, не оборачиваясь. — Пиздец заводу. — Да вы серьезно. — Сам посмотри, — Акааши возвращается в купе. — Я, конечно, мечтал о выходном, но не таком. — У тебя внеплановый отпуск, — Кенме явно весело. — Погнали. Хочу посмотреть. — Стоять, — Даичи встает и хватает их обоих за руки. — Вы в курсе, что рабочие приезжают раньше нас? Акааши зажмуривается, и все нервное возбуждение, которое передалось ему от Кенмы, рассеивается. Остается только осознание, что они в этом живут. Это происходит на самом деле. Каждый раз, когда от районов Токио остаются одни руины, умирают тысячи людей. И им повезло, потому что они могут приезжать позже. Он замирает, недокуренная сигарета падает на пол. — Ну, покойтесь с миром, ублюдки, — Кенма вырывает руку из хватки Даичи. — Давай, Кейджи, нам надо это увидеть. Если дверь вагона будет закрыта, он разобьет стекло и выпрыгнет. Акааши почти уверен в этом. Он наблюдает, как Кенма с несвойственной ему скоростью одевается и выбегает к дверям. Он довольно улыбается, когда те поддаются и открываются. Люди, слышавшие их разговор, наконец-то высыпают в коридор. Начинается давка, и все пытаются выяснить, умрут они или нет. Акааши надо поторапливаться, если он не хочет, чтобы Кенма сбежал и пропал без вести. — Извините за него, Савамура-сан, — говорит он, пытаясь взять себя в руки. — Я правда не понимаю, что с ним произошло. Он не слушает ответ, просто расталкивает людей вокруг себя. Акааши забывает о своем портфеле, набитом документами, и с удивлением осознает себя на улице. Кенма стоит чуть в отдалении и возбужденно машет рукой. Память Акааши пытается подбросить ему какой-то очень старый образ, но он не может его разобрать. Кенма собирает волосы в пучок, чтобы не мешались, и хватает его за руку. — Давай же, двигайся, — Кенма смеется, запрокинув голову. — Ты всегда был таким медленным? — Что с тобой? — Кажется, я свихнулся, — он оборачивается к Акааши. — Разве это не смешно? — Ни капли. — Жаль. Когда они добираются до завода, видно лишь дымящиеся руины. У Акааши во рту вкус пепла и каменной крошки. Он знает, что под завалами еще могут быть живые люди, но что они могут сделать сейчас? Только вдвоем. Кенма подозрительно долго молчит. Он пинает несколько камней, которые когда-то были частями стен. От второго этажа, где были их кабинеты, почти ничего не осталось. Они наблюдают, как еще одна стена падает вместе с крышей, и Акааши на мгновение кажется, что он слышит крики. — Даичи-сан что-то запаздывает, — Кенма усмехается. — Он же так беспокоится за рабочих. — Погибли люди, Козуме, — напоминает Акааши. — Прекрати. — А что, если я не хочу прекращать? — Тогда ты проявляешь неуважение к мертвым. — О, ну простите! — Кенма смеется, — я не знал, что должен уважать еще и их. Слышите, простите меня за то, что мы все получаем по заслугам! — Замолчи ты, — Акааши сжимает переносицу пальцами. — Какого черта с тобой творится? — Да так, — Кенма не может перестать смеяться, — просто смешно. Картинка красивая, видишь? Я не могу, это ведь уморительно. Завода больше нет, нахрена мы сюда приперлись? Ты ведь жалуешься на то, что Котаро приходится находиться одному большую часть времени, а тут такая лажа. Блять, я мог нормально поспать, понимаешь? Почему они вообще отнимают наше время на такую хрень? — На авианалеты? — уточняет Акааши. — Ага, — Кенма широко улыбается. — Какое же… Акааши заносит руку и ударяет его по лицу. — Прекрати сейчас же. Кенма смотрит на него широко распахнутыми глазами. Он несколько раз моргает и пораженно трет покрасневшую щеку. Другой рукой он вцепляется в белый шарф на своей шее. Кенма открывает и закрывает рот, как выброшенная на берег рыба, и не может осознать, что произошло. Акааши чувствует вину: даже в детстве он старался не ввязываться в бессмысленное насилие. И теперь он ударил Кенму. Еще и таким унизительным способом. — Я… Кенма мотает головой, отказываясь его слушать. Он падает на колени, смотря в землю, и ничего не говорит. Акааши опускается рядом, пытаясь сделать хоть что-то. Он наконец понимает: это нервный срыв. Кенма столько лет держал себя в руках, но рано или поздно это должно было случиться. Чувство вины рождает противный ком в горле. Акааши был обязан подумать об этом. Он обещал Куроо, что позаботится о Кенме, пока его нет. И где они теперь? Это все слишком плохо, как ужасная постановка в театре. Тут еще должны быть живые люди. Кенма начинает раскачиваться. Он всхлипывает, и это один из самых жутких звуков в жизни Акааши. Хуже только булькающий кашель и сигнал тревоги. Он так хочет домой. — Кейджи… — Кенма закрывает лицо руками и, кажется, пытается выцарапать себе глаза. — Я ненавижу это все. Акааши перехватывает его запястья, чтобы он не сделал еще хуже. У Кенмы на лбу и щеках красные полосы. У него неровные, обкусанные ногти и обглоданные пальцы. Акааши старается сжать их мягче. Вряд ли это поможет. — Я не могу так жить, — шепчет Кенма между всхлипами. — Понимаешь? — Когда-нибудь это закончится, — обещает Акааши. — Ты сам говорил, помнишь? Все обязательно наладится. — Я не хочу так жить, — Кенма вскидывает голову и смотрит на него. — Всегда, что бы ни случилось, рядом всегда был Тецу. Я не могу справиться без него. — Он вернется… — А если нет? — тихо перебивает Кенма. — Посмотри вокруг. Все, что мы делали так долго, столько лет работы… это все бесполезно. — Я не думаю, что Тецуро пострадал, — настаивает Акааши. — Мы все еще живы. И мы вчетвером обязательно встретимся после войны. — Ты идиот? — Кенма больно сжимает его плечо. — Это ты посмотри на меня. У меня больше ничего нет, Кейджи. Абсолютно ничего. И давай-ка мы посмотрим правде в глаза: у тебя тоже скоро ничего не будет. Не сейчас, так через пару лет. Это неизбежно. Акааши хочет ударить его во второй раз. Но у Кенмы красные заплаканные глаза, полосы от ногтей на лице и дрожащие от слез губы. Вряд ли он понимает, что говорит. Мама всегда учила Акааши быть мудрым и справедливым. Он должен сочувствовать Кенме, потому что это жестоко — ломаться вот так, но ему обидно и больно. Все эти слова не должны звучать. Никто не должен так говорить. Акааши все еще здесь. Он есть у Кенмы как его друг. Как человек, который был рядом с ним все это время. И, несмотря на все, у Бокуто ремиссия, а пригород Токио никому не интересен. Просто смешно и нелепо. Когда Куроо вернется, Кенма забудет обо всем этом и будет делать вид, что никогда не вел себя так. Хочется потрясти его за плечи, чтобы он скорее пришел в себя. Акааши помогает ему подняться как раз к тому моменту, как к заводу подходит Даичи. С ним их коллеги, которые либо добирались на том же поезде, либо всегда ездили на собственных автомобилях. Кенма вытирает слезы рукавом своего плаща, и его все-таки перестает трясти. Ну, хоть что-то. Акааши курит, пока Даичи раздает указания. В одном Кенма прав: если ничего не сделать, можно потерять абсолютно все. Акааши думает об этом слишком много, осознавая, в какой ситуации находится. Он бросает несколько осторожных взглядов на Кенму. Теперь у них обоих есть лопаты, чтобы разгребать завалы. — Совсем, как в тот день, — говорит Кенма, перебрасывая часть мусора в тачку. Под ним оказывается чья-то оторванная рука. — Когда было землетрясение. — Я бы хотел, чтобы это не повторялось, — Акааши чувствует, как на его ладонях начинают пузыриться мозоли. — Здесь все-таки понадобятся братские могилы, — Кенма поднимает чью-то руку и бросает ее в другую тачку с такими же оторванными частями тел. — Хотя, можно было бы все это сжечь. Но это грустно, если подумать. Я буду скучать по заводу. — Ты же хотел, чтобы война скорее закончилась, — произносит Акааши на грани слышимости. — Теперь мы не сможем производить самолеты. И всему складу, очевидно, конец. — Просто я патриот своей страны, — Кенма усмехается. — И, видимо, тупой. — Я бы так не сказал, — Акааши останавливается и вытирает пот со лба. — Я никогда не спрашивал. Когда война закончится, что ты будешь делать? Кроме, ну… — Знаешь, — Кенма смотрит куда-то за его плечо. — Пожалуй, буду танцевать. Акааши измученно улыбается. Теперь он уверен. — Я подумал кое о чем, — говорит он через некоторое время. — Точнее… о твоих словах. В бомбоубежищах и подвалах слишком сыро. Ты понимаешь. — Ага, — Кенма делает знак рукой, чтобы им заменили тачку на пустую. — Вроде того. — Я думаю, что нам с Котаро стоит уехать, — на выдохе произносит Акааши. Кенма замирает. — Куда? — спрашивает он, не поднимая головы. — Куда-то, где будет безопаснее. И хороший климат, — Акааши поджимает губы. — Мы вернемся, как только закончится война. — Вот как, — Кенма усмехается. — Ну, хорошо. А я останусь здесь. — Я знаю. Больше они не говорят. Назад они возвращаются на разных машинах. Дома, раскладывая футоны в подвале под звуки сирен, Акааши чувствует себя предателем. А потом он снова слышит кашель Бокуто и выбрасывает эту глупую мысль из головы. Пожалуй, так действительно будет лучше. Даже если Кенма никогда не простит его.***
Удивительно, как столовая рядом с их университетом переживает абсолютно все. Больше двадцати лет назад это было землетрясение, сейчас — последствия ковровой бомбардировки. Акааши не был в Токио почти год, и так мучительно больно видеть, во что он превратился за это время. Он восстанет из руин, Акааши уже видел, как это происходит, но теперь это ощущается по-другому. Он чувствует себя слишком старым, чтобы дождаться того момента, когда можно будет снова гордиться Японией и ее столицей. Он открывает дверь столовой, над головой звенит колокольчик, и кажется, что здесь, как раньше, будет много людей. Но нет почти никого. Первый день Нового Года не должен проходить так. Акааши замирает, рассматривая новые окна и трещины на штукатурке — еще одни последствия взрывов. Война закончилась, но почти ни у кого нет денег и желания радоваться чему-то. Особенно Новому Году. С другой стороны, не значит ли это, что теперь у них всех есть шанс начать все заново? У Акааши не осталось никаких планов на жизнь. Он просто хочет удержать то, что у него осталось. Кенма сидит за столиком у окна и пишет что-то в записной книжке. У Акааши замирает сердце. Их последний разговор был ужасным, и с того момента они почти не контактировали, только писали друг другу пару писем, чтобы уведомить о том, что они живы и в порядке. Акааши садится напротив него, и ему хочется расплакаться. Он так скучал по Кенме. — Привет, — тихо говорит Акааши. Кенма поднимает голову и едва улыбается. Он отодвигает записную книжку подальше от себя и смотрит на Акааши так, словно тоже это чувствует. Здесь явно не хватает шума. Им нужно столько всего обсудить. Может быть, стоит предложить ему сходить в храм? Но они всегда делали это вчетвером, и сейчас это было бы неловко. И Бокуто обидится, если узнает, что они пошли туда без него и Куроо. Да и Акааши, честно говоря, не знает, какой из ближайших храмов уцелел. — Кейджи, я правда рад тебя видеть, — Кенма распускает волосы. — Пожалуй, единственная хорошая вещь за это время. — Зайдешь как-нибудь к нам? — спрашивает Акааши. — Мы вернулись пару дней назад, и я скоро разберусь с вещами, так что… — Было бы хорошо, — Кенма откидывается на спинку стула. — Как Котаро? — С ноября все только хуже, — Акааши чувствует, что вот-вот снова расплачется из-за этого. Все выходит из-под контроля. Что бы они не делали, лекарства постепенно перестают помогать. Бокуто слишком устает, ему слишком холодно на улице, но он все равно улыбается и смеется, будто не понимает, что все заканчивается. Акааши готов заплатить любые деньги докторам, но вряд ли кто-то может сделать хоть что-нибудь. Он не должен рассказывать Кенме об этом и нагружать его своими проблемами. Акааши нельзя было поддаваться надежде тогда. Он действительно верил в то, что Бокуто выздоровеет. Что лекарство от туберкулеза найдут раньше, чем это окажется бесполезным. — Кейджи… — Кенма протягивает руку, чтобы коснуться его, но в последний момент одергивает себя. — Мне очень жаль. Правда. — Не надо, — Акааши зажмуривается. — Давай не об этом. — Ладно, — Кенма бросает взгляд на свои заметки в записной книжке. — Но если ты захочешь… — Я и так думаю об этом постоянно. Нет необходимости, — Акааши вздыхает, собираясь с мыслями. — Насчет Тецуро. Еще рано волноваться, ты бы видел, в каком состоянии дороги, мы едва… — Я сказал ему ехать в Нагасаки, — произносит Кенма. — И мне, блять, с этим жить. Акааши не знает, что сказать. Он чувствовал что-то похожее, когда узнал о Хиросиме и семье Бокуто-самы. По крайней мере, о них известно хоть что-то. Война и ее последствия. Это месть или обстоятельства? Акааши устал об этом думать. За то время, пока они с Бокуто были в отъезде, у него были только мысли. Время, чтобы осознать, где они все оказались. — Бокуто-сама… Рицуко, сестра Котаро, она работала в той больнице в Хиросиме, — тихо говорит Акааши. — Она часто брала на работу свою дочь, потому что ее муж погиб на фронте, и за Хибики некому было присматривать, и… — Как же это все меня достало, — Кенма усмехается, — так много потерь. — Может быть, Тецуро в порядке, — настаивает Акааши. — Ты не знаешь наверняка. — Да, — Кенма кивает. — Поэтому я никуда не уезжаю. Хотя, честно говоря, мне бы хотелось никогда больше не видеть Японию. Но, как говорил Ойкава, у меня есть причины оставаться здесь. — От него не было новостей? — Если бы, — Кенма фыркает. — Уже завалил меня письмами. Этого мудака ничего не возьмет. Он пишет, что сейчас у него слишком много работы, но когда-нибудь он хотел бы увидеться со мной. — Хоть что-то, — Акааши заставляет себя улыбнуться. — Все не так плохо. — Вроде того, — Кенма подталкивает свою записную книжку к нему, — пей свой кофе и скажи мне, что ты об этом думаешь. Акааши только сейчас замечает кружку кофе с молоком. Он делает глоток — едва теплый, но сделан так, как ему нравится. Он усмехается и бегло просматривает то, что Кенма написал своим ужасным почерком. В его заметках план на несколько ближайших лет. Акааши понимает, что к чему, на седьмом пункте. Он поднимает голову. У Кенмы на губах такая измученная и усталая улыбка. — Ты чертов гений, — искренне говорит Акааши. — Я думаю, у тебя все получится. — Это все из-за тебя, — Кенма пожимает плечами, — это у тебя был бред про гражданскую авиацию. Нам теперь все равно запрещено иметь армию, но мы с тобой знаем кучу людей, которые способны на большее, и компания… это… — Ты изменишь мир, — обещает Акааши. — Серьезно, это потрясающе. — Все, что заработал Тецу, на всякий случай хранилось на моем счете. Весьма дальновидно, — Кенма снова пожимает плечами. — Конечно, учитывая инфляцию, это будет непросто, но сейчас у меня есть отличная возможность начать. — Ты справишься. Я верю в это. — Кейджи, послушай… — Кенма выглядит неуверенным. — Когда все закончится… или образуется, я тебя не брошу. Я не предлагаю тебе помочь мне сейчас, но я всегда буду рад предложить тебе долю в компании. В конце концов, это твоя мечта. И ты один из лучших авиаконструкторов в Японии. — Кенма, — Акааши с силой зажмуривается, — не надо, пожалуйста. — Не отказывайся окончательно, я прошу тебя. У тебя есть будущее в любом из раскладов. И я уверен, Котаро скажет тебе то же самое. — Я знаю. Я правда знаю, но… — Просто дай мне сказать, что это всегда будет для тебя. — Хорошо, — Акааши кивает. — Спасибо тебе. Я действительно буду иметь это в виду. Они возвращаются домой вместе. Кенма рассказывает о своих планах на компанию, и Акааши много лет не слышал такого возбуждения в его голосе. И столько слов от него. Он сам почти не говорит, скорее наблюдает. Кенма постоянно сжимает свой шарф, оставшийся, должно быть, от летной формы Куроо. Когда они подходят к их домам, Бокуто открывает дверь, чтобы поздороваться с Кенмой. Он в домашней одежде, и Акааши приходится накричать на него, чтобы он зашел обратно, но Кенма и Бокуто все равно смеются над ним. Может быть, все действительно образуется. Акааши чувствует, что вернулся домой. Когда-нибудь вернется и Куроо, и у них четверых все будет, как должно было быть. Они наконец смогут жить так, как говорил Кенма: громко говорить то, что думают, и не думать о распахнутых шторах.***
Киото выглядит удивительно хорошо после разрухи в Токио. Будто здесь не было никакой войны, и люди здесь жили своей обычной жизнью, пока все вокруг полыхало. Несколько лет назад, прощаясь с Куроо, Кенма мечтал об этом: и о мирной жизни, в которой никогда не было следов войны, и о том, что Япония сгорит в огне снарядов и бомб. Мечты иногда приводят к печальным последствиям. За то время, пока Кенмы не было, родительский дом стал только немного старше, а во дворе появился маленький алтарь. Мама уговорила его не помогать ей по дому и попросила отдохнуть. Кенма стоит во дворе, и через низкий забор видно дом по соседству — такой же, как в его детстве. Он пинает носком ботинка маленький камешек на тропинке к алтарю и, подумав, зажигает две палочки благовоний и свою сигарету. Потом Кенма зажигает все свечи и поднимает рамку с фотографией отца, сбитую ветром. Судя по рассказам матери о ее юности и собственным школьным воспоминаниям, характер отца очень напоминал характер Куроо. Это забавно. Отца застрелил его старый друг с работы, когда они поспорили из-за какой-то мелочи в баре. Вот это уже не очень забавно, но отец всегда был остер на язык. Он мог быть неосторожен в своих словах, и такая судьба абсолютно неудивительна. Кенму удивляет только то, что он лишь сейчас заметил его сходство с Куроо. Он выходит со двора и идет к тому дому, где прошло все его детство. Там уже давно живут другие люди, но калитка не изменилась. Кенма думает, стоит ли ему вскрыть замок, чтобы войти, или просто позвонить в звонок, но он замечает человека, копающегося в саду. Сейчас только начало марта, зачем он это делает? Кенма докуривает сигарету, чувствуя себя неловко. На калитке до сих пор можно разглядеть неровную мордочку кота. — Эй, господин! — кричит Кенма. — Можно мне войти? — Извините? — человек поднимается, и его лицо и серебристые волосы немого испачканы в грязи, но он не выглядит плохо. Честно говоря, он даже не выглядит раздраженным. — Вы за кем-то? — Нет, — говорит Кенма, когда калитка открывается, — просто я… здесь жила семья моего друга. Я приехал к матери, она живет рядом, и мне захотелось… — А, — человек широко улыбается и протягивает ему руку, — вы — сын Козуме-сан? Кенма кивает и пожимает его руку. — Меня зовут Сугавара Коуши, — представляется он. — Козуме Кенма. — О, — Сугавара выглядит удивленным, — кажется, я о вас слышал. — Может быть, — Кенма пожимает плечами. В конце концов, он изобрел несколько бомбардировщиков, которые убили кучу людей. Так что это неудивительно. — У меня очень хорошая память на имена, — говорит Сугавара, — мой школьный друг, может вы его помните, Даичи, пару раз упоминал вас. Вы ведь работаете вместе? — Мы с ним не виделись с прошлой весны, — Кенма чувствует себя неловко. — Наверное, вы и об этом слышали. — Точно, — улыбка Сугавары немного тускнеет. — Ну, вы еще хотите зайти, Козуме-сан? — Пожалуй, что так, — Кенма снова пожимает плечами. Сугавара пропускает его во двор, и он снова чувствует себя тринадцатилетним мальчишкой, который проводил здесь почти каждый день после школы. Обычно Куроо тащил его вперед, обещая показать новые секреты старого сарая. Кенме нравилось придумывать легенды о появлении всех тех вещей и слушать, как Куроо возмущается и рассказывает свои версии. Так непривычно быть здесь без него. Сугавара ходит за ним, пока Кенма рассматривает старый сарай, дом, который совсем не изменился, только занавески в окнах поменялись. Он останавливается у самого высокого дерева во дворе, и даже оно, кажется, не выросло ни на сантиметр. Кенма долго вглядывается в кору старого дуба и не может найти то, что ему нужно. Потом он догадывается опустить взгляд. В отличие от дерева, он стал выше. Кривая выжженная лупой подпись «Тецуро» все еще здесь. В тот день Куроо научился выжигать линзами всякие вещи, и он показывал Кенме, что с этим можно сделать. Тогда Куроо было лет девять, не больше. Его улыбке не хватало переднего зуба, и он невнятно произносил половину слов. Почему-то Кенма это запомнил. — Видите, Сугавара-сан? — спрашивает он. Ему хочется поделиться этой историей. Может быть, если о Куроо будут знать больше людей, это будет значить, что он до сих пор жив, просто пока не вернулся. Кенма оставил для него подсказки дома, чтобы он ехал сюда, если они разминутся. — Тецуро? Это тот ваш друг? Дети несколько раз видели это, и они все гадали, кто же он, — Сугавара проводит по надписи пальцем. — Дети? — Когда Япония начала проигрывать в войне, я жил в Сендае, — голос Сугавары звучит грустно. — Я был учителем, и несколько детей, которых я знал, остались без родителей. Мой старший брат купил этот дом, чтобы перепродать, но тогда война только началась, и он так и не смог этого сделать, так что он разрешил мне перевезти их сюда. Пока что мы решаем проблемы с документами. — Тецу бы это понравилось, — замечает Кенма. — На самом деле, большинство из них подростки. Я бы даже сказал, молодые люди, — Сугавара смеется, — Шоё и Тобио уже есть восемнадцать, но они ведут себя хуже самых младших. — Вы делаете хорошее дело, Сугавара-сан, — Кенма улыбается. — Хотите, я расскажу историю об этом дереве? — Почему бы и нет? — Точно, — Кенма прислоняется к дубу спиной. — Его посадил Куроо-сенсей, дедушка моего друга, еще когда сам был ребенком. Это было очень давно, как вы понимаете. Когда Тецу был маленьким, он вечно лез на это дерево, чтобы перестать бояться высоты. Ну, он падал почти каждый раз, и я боялся, что он свернет себе шею, — Кенма усмехается. — В детстве он был таким шумным и несносным, но… да он всегда таким был. И его так бесило, что это дерево ассоциируется у всех с его дедом, что он решил выжечь на нем свое имя. Потом отец хорошенько его отлупил, но, как видите, это того стоило. — И что с ним теперь? — тихо спрашивает Сугавара. — Понятия не имею, — Кенма качает головой. — Хочу верить, что он в порядке, просто задержался в пути. — Я уверен, так и есть, — Сугавара ободряюще ему улыбается. — Вы хотите зайти на чай, Козуме-сан? — Вынужден отказаться. Я обещал матери не отходить от нее надолго, она ужасно скучала, — Кенма грустно улыбается. — Передавайте ей «привет». — Обязательно. Кенма возвращается в дом матери. Она уже закончила уборку и теперь сидит за кухонным столом, разбирая старые фотографии. Кенма садится рядом с ней, замечая несколько снимков их с Куроо детства. Их заставляли позировать ужасно долго, целую вечность, зато теперь Кенма может вспомнить об этом. Улыбке Куроо на снимке не хватает клыка, который потом вырос неправильно. Кенма уходит в спальню, чтобы достать одну старую фотографию из чемодана и показать маме. Он всегда носит ее с собой, потому что не хочет забывать обо всем, что тогда произошло. Мама смеется, глядя на него, Акааши и Бокуто в одинаковых темных очках и черных костюмах-двойках. — Тецу фотографировал, — тихо поясняет Кенма. — «Общество слепых мышей по мнению Козуме Кенмы, будущего гения инженерии. Лето 1924», — читает мама с обратной стороны. — Узнаю почерк Тецуро. — Котаро потом сфотографировал нас вдвоем, а Тецу их с Кейджи, — вспоминает Кенма, — но те фотографии дома в альбоме. — Я приеду, и ты все мне покажешь, — мама ободряюще улыбается ему. — И познакомишь меня со своими друзьями. Тецуро к тому моменту точно вернется. Они сидят так еще некоторое время. Мама показывает снимки отца, и Кенма чувствует, что скучает и по нему тоже. Ему впервые за столько лет спокойно. Будто ничего не было, просто он вырос и теперь навещает свою маму, как любой нормальный человек. Все портит звонок телефона. Мама уходит в коридор, чтобы ответить, а Кенма остается, задумчиво рассматривая фотографию с выпускного Куроо. За этим выпускным последовал год, в который Кенма ездил в Токио раз в два месяца и пытался понять, что в этом городе такого хорошего. — Это тебя! — кричит мама из коридора. — Акааши-сан. Кенма резко встает. Он предупредил Акааши, что приедет сюда, и оставил номер, но не ожидал, что тот может позвонить. Они оба не очень-то любят телефоны. Кенма идет в коридор, и мама передает ему трубку. Ее вес оттягивает руку. — Кейджи? — спрашивает Кенма после нескольких секунд тишины. — Я согласен, — даже сквозь звук помех можно расслышать то, как тяжело ему говорить, — работать с тобой в компании. Я согласен, Кенма. Кенма зажмуривается. Он не может себя остановить, и слезы скатываются по его лицу, пока мама беспокойно смотрит на него. Кенма не надеялся ни на что, но сейчас это так неожиданно и мучительно, и осознание выбивает весь воздух из его легких. — Кейджи, дыши, пожалуйста, — просит Кенма. — Я помогу тебе. Я вернусь в Токио, и мы с тобой со всем разберемся. — Ты не должен… — Акааши всхлипывает в трубку. — Глупости, — обрывает его Кенма. — Давай, дыши. Ты справишься до моего приезда? — Я не хочу справляться. — Ради меня, — просит Кенма. — Подожди до того, как я приеду. И все. И больше не надо. — Хорошо, — голос Акааши дрожит. Он сбрасывает звонок. Кенма вешает трубку телефона на место и не может заставить себя обернуться. Мама кладет руку ему на плечо. — Я сейчас уеду, — тихо говорит Кенма. — Извини за это, но мне пора заняться своим проектом. — У твоего друга все в порядке? — Не думаю, — Кенма качает головой. — Но я его знаю. Он должен взять себя в руки. Он думает о том, что соврал, пока едет на поезде в Токио. Почему-то вспоминается мать Куроо, но Акааши не такой человек. Они справятся. Даже если им придется справляться вдвоем, это то, что они обязаны сделать. В конце концов, обещание есть обещание. Кенма смотрит в окно, на пейзаж, укрытый красным цветом заката. Вот — вся их страна в красных цветах огня и крови. Пожалуй, страна заходящего солнца.2022