Ты всегда будешь моим любимым уведомлением.

      Тихий отзвук настенных часов, сторонящийся человеческой унылой ходьбы, вбился куда-то на подсознание, на подкорку, создав там идеальную среду обитания и не желая покидать пенаты угрюмых, но ставших родными мест.       Тишина, разрезавшая неловкое молчание, ставшая также уже такой родной, не казалась чем-то смущённым или, напротив, дерзким. Наоборот — прибавляла очарования в эту сдержанную беседами обстановку комнаты, в которой сидели двое. Женя спокойно положила голову на плечо своему партнёру по «Ледниковому периоду», сейчас всецело забывая, кто они такие и когда из них выселился, наконец, их непокладистый демон, вселяющийся, по обыкновению, в них на тренировках. Здесь они были по праву, по заслуженному праву теми, кем могли быть. Свободными и не стеснёнными никакими принципами относительно «ледовой» субординации. Они были просто теми, кто банально запутался в сыгранных ролях, теми, кто хотел поскорее из них выпутаться, но, так или иначе, ни шагу не делал на этом скользком пути, верно смущаясь.       Женя всецело и бескорыстно доверяла своему партнёру. Это была её идея: позвать Даню продолжить соревновательную борьбу за право быть самой востребованной и самой профессиональной, техничной парой в «Ледниковом периоде-2022», где собрались самые лучшие. Женя верила в их силы. Женя верила в него. У неё не было причины не верить. Ведь именно так строилось партнёрство, да?       Женя доверяет пространству, которое теперь всецело их. Наверное, она просто не может и не хочет ему не доверять, поскольку реальность, в которой они находятся, уже сугубо наработанная, слаженная, определённая. Тем не менее, Женя боится того таинства душ, что прямо сейчас являют на свет свои слабости при тусклом сиянии комнатной лампы в её спальне.       Жене кажется, что он безусловно отдалился от неё. Что и пугает. Женя не знает, зачем она привязалась к нему за прошлый сезон, зачем позволила себе несвойственную ей слабость в том, что первая подала идею вновь «скрестить» его и её заблудшие, существующие по отдельности, в разных Вселенных, очевидно похожие чем-то одним, души. Женя не знает, зачем так идеализировала его. Зачем не видела в нём изъянов, которые усомнили бы её в правильности в целом неоднозначной фигуры этого неземного человека.       Зачем сейчас доверила ему это пространство рядом с ней, в её комнате дома. Зачем они так крепко сблизились — в отсутствии позволяющего иметь рамки приличия, минимального расстояния. Зачем она лежит на его плече, как каждый раз после выступления в прошлом сезоне, но ни разу — в этом. Зачем всё это? Зачем.       Даня так и не изменился с тех пор, нисколечко не вырос, даже не повзрослел. Он всё такой же чумно́й балбес с замашками простого парня, простой, как две копейки. Он всё такой же нерешительно-скрытный и необщительный, замкнутый в себе и решительно не признающий никакие перемены в своей жизни дальше одного шага. И шаги эти — как ни странно, снова на льду. Даня нисколько не изменился. Только стал старше. Почти что на целый год. Но это не делало его сверхъестественно умным и порядочным. Нет, Даня как Даня. Вот только в уголках глаз стала неочевидно поблёскивать какая-то нелепая грусть: будто ты сам создал себе горе и теперь отдаёшь себя ему же на растерзание. Он стал не таким, как тогда. В нём поубавилось лёгкости, которую он переносил на лёд, с которой шутил с Евгенией Медведевой, с которой жил, сторонясь всего человеческого горя — натягивая, на самом деле, всего-навсего маску незатейливого, не заботящегося ни о чём человека, когда на самом деле в душе бушевал вулкан.       Это было знакомо тем, кто близко общался с Даней. Но жаль, что это «выжженное» на зрачке ярко-алое пятно, означавшее грусть и недосып, заметно было только в глазах того, а вернее той, кого он меньше всего хотел обеспокоить своими проблемами, и без того — своим состоянием. Это и была Евгения Медведева. * * *       Она стала ещё горячее, чем в прошлом году, он отмечает. Новая стрижка, новый облик, новые амбиции. Ещё более уверенная, поразительно далёкая от него, возвышенная стать.       Слишком далёкая от него, простого смертного, как он думает. А он... Что сказать. Он и раньше был её недостоин. Он стал только более нерешительным и боязливым в отношении своего счастья, которое так старательно прогонял с каждым встречным из своей жизни.       Пожалуй, каждый их номер был их неоконченной сказкой. Такой вот волшебной, неистовой, по-настоящему особенной, только для них двоих, дивной сказкой... Только вот, если быть точнее, в рамках ледового шоу их сказка закончилась — всё было чудесно, даже больше... А в жизни их недосказанность оборачивалась абсолютной нерациональной тревожностью, двойственностью дальнейшего общения, которое становилось всё более и более неоднозначным, а также скептицизмом их общих мыслей, которые они несли в себе, желая заглушить всё, что те отзванивают. Не слышать, не видеть, не жить вне катка. Включаться, существовать, но не жить. Ибо уже настолько привыкли друг к другу.       Письма друг другу остывают на задворках подсознания: так и не рождённые в глубину разговора. Они очень мелодичные, прозаичные, жизненные. Но, увы, не явленные к сути.       Пробирает до мурашек этот тонкий лёд. Я хотела бы отмашку, да нас Бог рассудит, нам с тобой споёт.       — Даня, ты возьмёшь сегодня трубку? — это не твоя вина.       Просто я привыкла ждать под вечер твоего звонка.       Умираю я по капле, умираю во мгновении. Ждать паскудно утра — ждать и счастья, воскресенья.       Я не верю в выходные. Я не верю и в любовь. Позвони мне и помилуй, милый. Только руки, милый, прочь.       Утро никогда не будет тайной, если рядом ты. Утро никогда не будет новым, пока грешные — мечты.       Утро никогда не станет грешным, если ты — любя. Это — мой хромой подсвечник: моя тень, что льётся без меня.       Убери её, ничтожный. Убери её без бед. Ты, безбожник, что же вторишь? Как так вышло, что на мне твой алый след?       Как так вышло, что твоею я? В замешательстве, в укоре. В том, что навсегда. .       Ты всегда была и будешь моей лучшей частью. Хотя бы потому, что частью не была. Ты всегда была коварной, хитрой, доблестной напастью. Ты моей была, однако... А теперь дверь заперта.       Позови меня в то утро, где встречалась ты: первою моей любовью и не первой, позови...       Позови меня в то утро, где приснились сны. Самые чудны́е, только лишь они.       Позови меня в то утро, чтоб мне не уснуть. Любоваться красотой твоей, поглубже, слышишь, заглянуть?       Там душа незримо скользко упадёт — подниму тебя, услышу, как душа зовёт.       Я хочу тебя во время, когда всё легко. Но, увы, не будет: это — жизнь, в ней — ни за что.       Позови меня надолго. Да хоть на чуть-чуть. Приоткрой мне тайну, чтобы заглянуть       в мир прекрасной сказки, что писала ты. Снова по стеклу мурашки — тем дождём, что плакал: «помоги»...       Дождь ты не поймала, ты не пригласила и не позвала. И дождю не обещала, просто прогнала. А я дождь хотел увековечить, будто это — наше всё. Не однажды дождь ещё нам встретить, но такой — ни разу средь всего...       Окровавленный привкус сверхъестественной человеческой боли, какая обычно бывает в замешательстве, отзванивал на языке. Женя сидела посреди пустой комнаты, где когда-то была их гармония. Смотрела его обращение в Инстаграм’е, собирала себя буквально по кусочкам, чтобы не расплакаться и не пасть жертвой чудовищного обмана на едином месте, собирала себя по кусочкам, чтобы жить. «Всех люблю, люблю Женю, люблю Авербуха...» — не любил... Не любил никогда, вот и всё. И этим всё сказано.       Разливает вокруг себя смятённую лужу из слёз. Не даёт им предлогов, даёт им волю. Ей кажется, что что-то в ней переломилось, уничтожилось. Она даже не может себе обьяснить, что — и это самое несчастное и вычурно-забавное. Отправно́е.       Когда всё это произошло? Когда между ними погасла свеча? Когда градус напряжения до такой степени зашкалил, оголяя кипящее раскалённое сознание всеми существующими причинами и нет, что стало выше обещанного держать планку сдающих исправно сил? Исправно, но не полноправно.       Она здесь, она по-прежнему трудится, включена в работу. Только его нет. И это чертовски не привлекательно. Синергия, как выражался Авербух, исчезла.       Чудовищно это ощущать, но на самом деле они отдадились не сейчас, когда между ними действительно «всё кончено», а тогда, когда нелепо молчали, спасаясь за единственным стуком этих часов. Уже тогда. И это больно. * * *       Обостряется каждая клеточка. Человек, который когда-то был дорог, в одно мгновение стал чужим. Будто все счастливые дни развернули на сто восемьдесят градусов и отправили в долгожданное забытиё, стирая с поверхности доступных чувств, ранее испытываемых человеком. Осталось скупое непонимание, что делать со сложившейся ситуацией, а также вздребезги разбитое чувство уверенности: ранее — в нём.       Казалось бы: на то, что он сделал, — и суда нет. Такие поступки не оправдываются, просто вычёркиваются из памяти, словно что-то недостойное. Но Женя только и вспоминала что их разговоры накануне: у неё дома, после тренировки. Она сидела, нелепо склонив голову к его плечу. Ещё одна история в её жизни, в которой до больного «всё некрасиво закончилось». Ещё одна открывшаяся взору, досадно раскинувшаяся пропасть, в которую рвануть — раз-два плюнуть. Женя уже готовится нырнуть в неё с разбега. И не потому, что Женя слишком не любит жизнь. Просто она слишком плотно закрепила себя в этом мальчике.       Никогда. Это всё останется с ней. Останется её кармой, останется её увечьем. Разве можно так доверять? Разве можно так нелепо полагаться?       Холодный, хмурый октябрьский ветер задувает в лицо, смазывая его крепкие, но вот-вот рухнувшие черты, и без того замутнённые нелепыми переживаниями относительно будущей карьеры участия в проекте, относительно будущего доверия людям, будущего общения с ним. Женя хочет: хочет больше никогда этого не делать. Не допускать его в свою жизнь. Больше не получать ни одного сообщения. И, наверное, он больше никогда не напишет... И, чёрт, вместо радости проснувшейся гордыни это приносит только страх? Что?       Неужели она действительно дрожит потому, что хочет получить от него это сообщение? Узнать его причину, по которой он так с ней поступил? Узнать его бесстыжие мотивы, в конце концов. Узнать его нелепый, торопящийся голос в одном из прямых звонков, что, увы, никогда не скажет самого главного. Пожалуй, никогда. Пожалуй, никому. Ей — в особенности.       Он никогда не умел ценить людей, которые с ним хорошо обращаются. Всегда всех стращал, держа строго на расстоянии чёртовой вытянутой руки. Никому не позволял подойти ближе. Даже ей, столь подобравшейся к его неминуемо растущей свободе, так свободно залезшей ему под руку, подобравшейся к его потаённым замка́м, сорвавшей на них прочные крепления... Она. Не смогла. Как и все, что уж тут.       Как и все, кто окружал и будут окружать так или иначе Даню Милохина. Для которого, как он ни раз завуалированно признавался в различных интервью, весь мир — друг, и никто — конкретно. Это больно. Но терпимо.       Женя идёт, вкушая в себя прохладу осеннего воздуха, поедает его голыми щеками, обветрившимися на сквозняке, что сочится из каждой щели; Женя слушает свой одинокий плейлист и думает, за что ей больше обидно — за то, что он кинул её, не дождавшись конца проекта, подставил команду, принял своевольное решение, которое даже не дал обжаловать или... что он бросил её? И бросил в самом нетрезвом смысле, который только мог прийти на ум Жене.       Бросил их едва зародившуюся историю, их красивую сказку на льду, достойное завершение которой даже не посчитал нужным выдумать и докатать, сочинить его обоюдно... Просто сделал так, как было нужно ему, зачем-то не посчитав нужным посоветоваться со своим непосредственным партнёром. Вычеркнул её из своей жизни — что уж там.       Жене остаётся только вопрошать и одиноко брести по улицам. Неужели он не ценил то, что у них есть, до такой степени не ценил? Неужели до такой степени вымотался и морально, и физически, счёл правильным взять перезагрузку, так называемый «детокс», открестился от всех этих тренеров, от неё — прежде всех, от того, что создавало атмосферу здесь... А когда-то говорил, что ему больше ничего не нужно, кроме как быть на тренировках, что ему не важны никакие дела вне. Что его жизнь полноценная здесь. И именно на этих воспоминаниях, на этих треклятых словах, не значащих вообще ничего, ровным счётом — из его уст, и наворачиваются слёзы.       Так просто, так определённо. С одним лишь смыслом и посылом: как он мог.       Женя дальше бредёт по знакомым улицам. Думает, что, наверное, правильно: заслужила. Хватит ей наивно и слепо верить, полагать, что люди, которые её окружают, преимущественно тик-токеры — люди, которым стоит доверять. Он — не тот, кому стоит доверять. Не тот, про кого стоит сказать впредь: «надёжный партнёр». Нихрена он не надёжный. Так, пустозвон, не выросший из своего тик-ток'а. А Женя как была состоявшимся человеком, знающим себе цену (но не так, как он, включая собственные амбиции, готовясь наплевать на человека с высокой колокольни), — так им и останется.       Только всё больше, несмотря на эту самодостаточность и выдуманную независимость, и не только сегодня, ей казалось, что её непременно нужно собрать по кускам. Как можно скорее.       И человек, который мог это сделать (только она никогда себе в этом и вам не признается!), сейчас улетел в Дубаи. * * *       Возвращаясь домой, Женя обнаруживает подозрительно пустую комнату. Не то чтобы здесь и раньше кто-то был, кроме неё, но почему-то именно сейчас эта пустота врезалась в её сознание особенно остро. Она поняла, что хотела бы кого-нибудь. Кого-нибудь, кто, положа свою ладонь на её, согрел бы её неминуемо. Кого-нибудь, кто бы точно знал, над чем она смеётся и над чем плачет. Кого-нибудь, кто будет знать её с головы до пят. Как ни крути, это — не он. Хотя и досадно, и горько, и несправедливо так думать в разрезе того, чем и кем был для тебя последнее время этот человек.       Она хотела бы того, с кем мечтать часами. Она хотела бы того, с кем она — это исключительно она, не чужой человек самой себе. С кем можно шутить и улыбаться вне льда, кто поддержит её в любом состоянии. Это был он, но именно он опрометью бросился бежать из страны. В тот самый момент, когда ей нужна была поддержка. Когда она едва воскресла после столкновения с неизбежным: с его душой, которая сама просилась в её каменное сердце. Когда она едва позволила себе обронить ранее скупую слабость и упасть впоследствии самым тяжёлым камнем весом в сто пудов на его крепкую грудь, отклоняясь назад, лёжа на полу.       Они лежали так, берегли звёзды, что делали их в ту ночь счастливыми и спокойными, однако уже без смятения тревожными. Этим всё едва началось и вскорости закончилось. На следующий день, аккурат после вечерней тренировки, его видели в аэропорту.       А Женя видела себя в отражении собственного, в полный рост зеркала и собственной восставшей глупости. Возбранящей, резвой, неоправданной. Но такой... человеческой. Впервые странно привлекательной.       На людях она показывалась всё такой же сильной: увядшей, но не тоскующей. В своих же глазах она выглядела намного более прозаично. И нелепо.       Разворачивая конструкцию шарфа, греющего её в эту пору, стряхивая на пол одинокие снежинки, Женя вторит сердцу: «поболит — и пройдёт». Что-то лечится, что-то остаётся неизлечимо. Что-то оставляет за собой лишь спазмы, а что-то — долгосрочный, не дающий забыть о себе, с глубокими последствиями рецидив. Женя ни хотела бы ни того, ни другого.       Она не хотела забывать их историю. Она знала — это неспроста. Женя была мудрой девочкой, и иногда это её в себе и раздражало.       Но и болеть им до беспамятства не хотела.       Однако, жизнь и вправду продолжалась, несмотря на всё желание пойти к краю раскинувшейся пропасти и, не пытаясь больше ни на шаг ничего доказывать всему миру, размахнуться и...       Нет, это была не тягость жизни. Не вражда с самой собой. Это была не бессмертная любовь, наконец, один выход от которой, ежели она некстати оборванная и несчастная, — шаг в неизвестность. Шаг в никуда. Это был решительный протест. Роковое движение навстречу волне притягательного безрассудства, которое всё это время томилось клокочущим, давящим комком в груди и вырывалось своим гнётом наружу.       Словно говоря «Женя, не надо!», словно оберегая её от душевных и иного рода мук, оповестил о себе звуковым сигналом тот мальчишка, который наскоро принял решение — отдуваться за которое им теперь обоим.       Женя судорожно пошатнулась, оборачиваясь на сигнал.       Телефон подозрительно дребезжал. Неприятный скрежет соприкосновения поверхности телефона с поверхностью стола, противная вибрация, которую Женя отключила, но которая сейчас всё равно прорезалась, несмотря на «уговор» — спортсменка не захотела брать смартфон. Детокс предполагал полный детокс, и её — тоже. Она провела расслабленный вечер, посвящая его себе, вернулась домой, сейчас планировала зажечь свечи и погрузиться в уют ночной обстановки, тихо готовясь в своей комнате к грядущему возможному сну, если уснёт, разумеется, на нервной почве.       В голове до сих пор набатом били уплывшие по реке времени воспоминания, вытекшие теперь окончательно из маленькой полноводной речушки в русло океана судьбы, а также куковали и гнездились ещё не прижившиеся мысли о стойко вселившемся в голову «предательстве». А было ли предательство? Человек ведь просто захотел уехать — и уехал. Выбрал ту дорогу, с которой ему по пути. Решил осознанно, неоспоримо. Ну и что с того, что подставил её? Пусть теперь сам мучается, если есть чем.       А ей есть куда идти дальше. Ей только двадцать два года, и пусть между ними непреодолимая пропасть — в два года, — это не должно её сбивать. Хоть с толку, хоть с намеченного курса — ни в коем случае. Но, как ни крути, сбивает. Она знает. Она весь вечер провела в рефлексии. И не один ещё проведёт.       Уведомление противно звянькает, повторяясь. Придётся посмотреть.       Где-то в Дубае Даня неохотно подошёл к телефону, уже сокрушаясь, что решился написать то, что решился написать. И всё равно нажал на рискованную для человека кнопку: «отправить».       Уведомления в Телеграм приходили моментально. От этого абонента, от которого она их ещё не отключила. Забавно. Везде предусмотрела, в Инстаграм заблокировала, и только здесь, словно подсознательно поддаваясь той части себя, которая не хотела терять связь, оставила всё по-прежнему. Чудесно.       И что там?       — «Не ждала, пупс?»       Вскидывает брови, довольно удивляясь той интонации, которую он выбирает для общения. Кажется, ещё крепче, чем это возможно, сжимает смартфон в руках, проводя большим пальцем по аккуратненьким буковкам в голубой рамке отправленного. Тоскует.       Они не общались с тех пор ни разу, не сообщались друг с другом после всего этого случая ни одним словом. В любой другой ситуации — с любым другим человеком — это наглое сообщение вальяжным тоном меж страниц прежней, не менее вальяжной, кстати говоря, переписки, выглядело бы странно. Словно попытка с отсутствием как таковой попытки загладить то, что, возможно, было, и чего, возможно, и не было. Женя простила бы этот тон. Только ему.       Она знала, как он это произносит. К несчастью, знала. Поэтому в ней проснулись все прежние чувства, что до этого ещё спали из-за застилающей глаза неизменной обиды и робкого, вместе с тем, — глубоко кричащего отчаяния. Он бы прижался к ней в этот момент на слове «пупс», словил бы её молчаливую, едва прорезавшуюся, только для него улыбку. Услышь она это вживую — простила бы всё. Уже, как ей на секунду показалось, могла простить.       У него были бы при этом такие тёплые, немного заискивающие, виноватые глаза. Ни тени беспокойства, потому что он знал — он обращается к ней, и она всё примет.       Он был бы при этом самым счастливым на свете, но при этом он сейчас на расстоянии от неё. И может себе позволить только писать эти нелепые эсэмэсочки.       Женя ответила не сразу. Она вообще поначалу хотела ничего не отвечать, дабы отмстить и помучать его. Но это было сильнее её.       Пальцы против ума и выбранной тактики застучали, даже не дрожа и на полном автомате, почти не касаясь, по дряхлой клавиатуре:       — «Ты всегда будешь моим любимым уведомлением, Дань»       Сообщение улетело адресату с характерным звуком. Прыжка вниз её упавшей до беспамятства, грянувшей в самоотверженную гибель, раненой гордости.       Пальцы сами допечатали второе. Словно мозг уже не хотел и не старался сопротивляться, а душа и подкрадывающиеся инстинкты воспряли, включив свои обострённые, ранее оставленые в угоду разуму, чувства, премного говорящие о настоящем, на полную.       — «Даже несмотря на то, что ты придурок» — тихо посмеявшись почти про себя, набирает она уже после, секунды две спустя, понимая, что натворила, но отчего-то не боясь этого чувства. Её в него уже засосало, будто в петлю. Женя отчаянно закусила внутреннюю сторону пальца, чувствуя, как из глаз брызнули слёзы, против воли идущие в самый неподходящий момент, но как нельзя кстати в данную минуту круто демонстрирующие, как низко или наоборот высоко она опустилась или поднялась в своём сознании, отрывая руку от клавиш и видя ответное.       — «Даже не смотря на то, что я такой придурок...»       Слова в дальнейшем — излишни. Излишне неспособные выразить всё то, что годами томилось на сердце — а именно, стремление быть нужной; стремление прижаться к кому-то без страха быть непонятой, чересчур слабой в этой ответственности; общая наставшая ответственность на двоих и простое, невымученное владение человеком, что рядом с тобой, в твоих мыслях, в твоём всём (увы, не ставшее таковым на законных основаниях), — теперь воплотившееся в одном человеке. Но, к сожалению, с ним и убывшее. Эта мелодия навсегда между ними. Мелодия их взаимного одиночества, лазающего вместо них по стенам, пьющего вместе с ними дурной алкоголь в местах, где достаточно людей, но не достаточно души. Которая теперь навечно развязалась, поделившись на две половинки, оставшись одна в Москве, одна — в Дубае. Потому, что один (одна) вовремя не сказал (не сказала), а второй — просто струсил, сбежав. You killing me inside.