Реальность

— Такая хорошая погода… Элайза подставляет лицо солнечным лучам, щурясь от удовольствия. На губах ее витает нежная улыбка — как Иоганну не хватало этой улыбки. Как ему не хватало ее всей — живой, настоящей Элайзы, дорогой, любимой, самой лучшей на свете женщины. — Вчера, кажется, шел дождь. И была осень. Для Элайзы все это было вчера — один день. Несколько секунд между смертью и жизнью. Для Фауста прошло семь долгих лет. Но то, что ей легче — это хорошо, ей должно быть легче, чем ему. Он всегда хотел забрать себе ее боль, с того самого момента, как узнал, что Элайза больна. Вылечить любой ценой — но вылечить, и если бы пришлось перенести ее болезнь на себя, он сделал бы это без колебаний. Ради Элайзы Фауст сделал бы все, и он делал, что мог. Что не мог — сделала итако. Они расстелили покрывало в саду, как часто делали раньше, когда наступало лето. Иногда ходили к морю, иногда — устраивали пикники. Но сейчас меньше всего Фаустов интересует корзинка с бутербродами, печеньем и термосом кофе. Иоганн укладывает голову на колени Элайзы и счастливо улыбается. Она нежно касается его лица подушечками пальцев, проводит по закрытым векам, по щекам, по скулам, убирает волосы с его лба. — Твои глаза… — Элайза говорит нежно и укоризненно одновременно. — Ты перестарался с морфием. И с некромантией. — Мои глаза видят тебя, дорогая, и это самое главное, — отвечает Фауст, целуя ее ладонь. — И я могу прикоснуться к тебе. Услышать тебя. — И можешь ходить, к счастью, — подмечает Элайза. — Мне было невыносимо думать, что ради меня ты… — Ради тебя я отрезал бы себе не только ноги. — Иногда это меня пугает, — Элайза в свою очередь прикасается губами к костяшкам пальцев руки мужа. — Ты готов на столь многое. Никогда не понимала, чем заслужила твоей любви. — Как это чем? — Фауст возмущенно приподнимается на локте. — Ты… ты… — он не может подобрать слова. Все путаются — их слишком много, эпитетов, которые он может применить к любимой женщине. Прекрасная, чудесная, потрясающая, неповторимая — сотни описаний, сливающиеся в одно, короткое, емкое и самое главное, — Ты моя! Элайза тихо смеется. Он такой забавный сейчас — возмущенный, уставший, взъерошенный и бесконечно ею любимый. И бесконечно ее любящий. — Да. А ты мой. Склонившись, Элайза целует Иоганна, который улегся обратно на ее колени. Он закрывает глаза, не веря, что это вновь происходит — ее губы горячие, нежные… живые. Ее губы… и, значит, ее тело? Почему-то Фауст раньше об этом не задумывался. Он привык, что между ними с Элайзой после ее смерти ничего не может быть, а морфий притуплял не только физическую боль, но и разные физиологические потребности. Только Иоганн уже достаточно времени не принимал морфий, а Элайза была… живой. Никаких «почти». Живой. Для нее они расстались вчера. — Любимая, — говорит Фауст. — Помнишь, однажды мы в саду… — Прошлым летом? — ее щеки покрываются нежным румянцем. Тогда они тоже устроили пикник, но сначала выбрали наслаждение не едой, а друг другом. Увидеть их, ни тогда, ни сейчас, не мог никто, даже Франки, тактично оставшийся дома. — Ну… да, прошлым летом, — Фауст решает не уточнять, что «прошлое лето» у них разное. Напоминания об этом ранят Элайзу, а ранить ее он не хочет никоим образом. — Ты хотел бы повторить? — Если бы ты хотела… — он заглядывает ей в глаза. Можно пойти домой, улечься в кровать, но есть некий шарм в том, чтобы любить друг друга под сенью листвы в середине лета. — А я могу? — Элайза смотрит на свое тело. Касается ладонью своей груди. — И ты — можешь? Я же… — Ты жива, — упрямо говорит Иоганн. — Ты жива, и мы можем. Как раньше. Как всегда. — Тогда… Сев, Фауст берет в ладони лицо Элайзы и целует ее. Пропускает между пальцев пряди золотых волос, сгорая от счастья — мягкие, такие мягкие кудри, и губы мягкие и сладкие, как будто ничего не было, как будто все годы без нее были страшным сном или наркотической галлюцинацией. Целует медленно, неторопливо, ласково — Элайза отвечает, потянув мужа за собой так, чтобы лечь на покрывале рядом. Под его ладонью в ее груди бьется сердце. Ее грудь — мягкая и упругая, горячая, на вкус ее кожа должна быть, как раньше — сладкой, хотя по всем законам кожа человека солоноватая, но… Но это Элайза. У нее все иначе. С ней все иначе, и всегда было — в личном восприятии Иоганна. Элайза запускает руки под рубашку Фауста, легко щекоча ребра, от чего он смеется — почти забыл, что она любила так делать. — Ты похудел, — замечает Элайза. — Ты же не одним морфием питался? — Ну как тебе сказать… Ранить ее не хочется, врать ей — тоже не хочется. Элайза вздыхает. — Значит, одним морфием. Иоганн, так не… Ее прерывают поцелуем. Фауст касается ее шеи, плеч, ключиц, гладит руки, спину, живот — ощупывает, уверяясь, что жена из плоти и крови. Под ее плотью есть кости, но… под плотью. Под живой плотью. Живая-живая-живая. Это хочется повторять про себя не раз, не два — миллиард. Живая. — Раздень меня, — просит Элайза. Фауст стягивает с нее легкое белое летнее платье, медленно, любуясь открывающимся ему зрелищем. Элайза не похудела, в отличие от него. И не постарела. Он тоже не постарел, семь лет- не срок для старости в их возрасте, но все же факт остается фактом. Элайза теперь моложе. Она вечно будет такой. А он — нет. Думать хочется только о хорошем. Фауст целует плечо жены, прихватывает губами ключицу, оставляя след — он помнит, что ей это нравится. Нравится, когда он оставляет на ней свои метки, нравится оставлять метки на нем. Следы поцелуев на шее, которые после герр и фрау Фауст прятали под шарфами и шейными платками. Элайза вздрагивает, тянет вверх рубашку Иоганна, снимает ее, обнажая его торс, и тихо охает — кроме болезненной худобы, на теле мужа добавились шрамы. — Фауст, если ты хотел угробиться вместе со мной, то мог выбрать менее болезненный и мучительный способ, — сердито говорит она. — Ты же похож на мертвеца больше, чем я! — И это прекрасно, любимая, — улыбается Иоганн. — Это чудесно. — Дурак, — ворчит Элайза. — Влюбленный дурак. Любимый дурак. Она целует его шею, точно так же, как он, прихватывает губами кожу, втягивает, оставляя след. На бледной коже Фауста ее метка выглядит почти кровавой. — Я же ребра тебе могу пересчитать, — Элайза ведет ладонями по его груди. — Надеюсь, все на месте? — Ну как тебе сказать… — Фауст! — Шучу, — он ловит ее ладонь и прижимает к своей груди слева. — Слышишь? Бьется. Я живой. И ты. Элайза прислушивается к его сердцебиению, по врачебной привычке считает пульс — немного учащенный, хотя не тахикардия. Нормальное учащение пульса при сексуальном возбуждении. — Расстегни мне лифчик. Чтобы дотянуться до застежки на спине, Фауст обнимает Элайзу — мог бы попросить ее повернуться, но это было бы слишком просто. А так — ее грудь жмется к его груди, она держит руки на его плечах, и он расстегивает ее лиф. — Тебе не холодно? Элайза смеется. — Бога ради, Фауст, тебе не кажется, что я уже могу не переживать насчет простуды? Смеется — и тут же жалеет об этом, видя отражение боли в его глазах. Напомнила. Зачем напомнила? Элайзе становится стыдно — она не пережила так много страданий и потому часто забывает, что на самом деле произошло, ей кажется, словно все было вчера, максимум — неделю назад, кажется, что она какое-то время провела без сознания, а потом очнулась и увидела изможденного мужа спустя семь лет. Некроманта, участника Турнира шаманов, и все это только ради возможности воскресить ее. — Не холодно, — успокаивающе говорит Элайза. — Все хорошо, любовь моя. Фауст прячет лицо между ее грудей, вдыхает сладкий аромат ее тела — летний, медовый, клеверно-жасминный. — Я так боюсь, что это сон, — признается он. — Или наркотические галлюцинации. — У тебя были наркотические галлюцинации? — хмурится Элайза. — Ну как тебе сказать… — неразборчиво бормочет Иоганн. — Фауст! Он молчит. Элайзе снова страшно — бояться уже нечего, но страшно. За него. И больно — она даже на секунду не представляет его боли. Если бы она семь лет была разлучена с ним, если бы он эти семь лет был мертв… Она не знает, что бы делала тогда, но точно знает, что была бы несказанно счастлива увидеть его живым. — Иоганн, — зовет Элайза. — Это не галлюцинации. Хочешь, я тебе докажу? Она толкает его так, чтобы оказаться сверху. Еще раз проводит ладонями по груди, добирается до ремня брюк, расстегивает его, уже через ткань видя, насколько Фауст ее хочет. Он смотрит на нее снизу вверх — обычно Элайза стеснялась делать что-то вроде этого, их занятия любовью были в основном в миссионерской позе, самой привычной и знакомой всем. Но Элайза, конечно, знала, что можно иначе, и знала, как — в теории, но она знала. — Реакции организма правильные, — отмечает Элайза, обхватив его член. — Пожалуйста, не надо, иначе я… — если он сейчас кончит, то какова вероятность, что возбудится снова? Элайза это понимает и отпускает мужа, ложась на спину, чтобы он снова оказался над ней. — Если я тебя разочарую, это будет феерический провал, — вздыхает Иоганн. — Но если что, у меня есть язык и пальцы. — Ты меня никогда не разочаруешь, — улыбается Элайза. — Никогда, дорогой. Просто нам обоим нужно… успокоиться? Расслабиться? Как можно расслабиться наедине со сбывшейся мечтой? Фауст не говорит этого вслух, но Элайза и так понимает. Она всегда понимает его, раньше и сейчас. — Разденешь меня? — просит она. Иоганну нравилось самому снимать с нее одежду, а когда она говорила — сними, то это заводило его еще больше. Сейчас из одежды на ней остались только трусики. — Порвать не вздумай, — предупреждает Элайза. Фауст прижимается лбом к ее колену. — Твои ноги… Какие у тебя красивые ноги, любовь моя. — Особенно когда кости тоже мои, — уточняет Элайза. — Хотя… твои кости в моем теле это… мне кажется, это романтично. Как особое проявление близости, когда тело одно на двоих… Господи, я чокнутая, — смеется она. — Но я правда так думаю. — Да мы оба чокнутые, — говорит Фауст, целуя ее колено. — Иначе ты бы меня не выдержала. Сначала — пальцы. Аккуратно, ласково, он знает, как, знает каждую чувствительную точку любимого тела. Пальцы — и не прекращать целоваться ни на секунду, другой рукой лаская ее груди по очереди. Потом, когда она будет готова, когда будет истекать соками — медленно начать входить. — Элайза, — просит Фауст, — ты можешь меня царапать? Сильно? Чтобы царапины остались? — Странный вид мазохизма, — выдыхает она смешок. — Зачем тебе? — Сексуальная фантазия, — отшучивается Иоганн. — Всегда хотел, чтобы ты расцарапала мне спину. Они оба понимают, зачем — чтобы Фауст продолжал верить в реальность Элайзы. И, хотя она не хочет причинять ему боль, когда он входит в нее, заполняя изнутри, она впивается ногтями в его спину, оставляя красные следы. Для Элайзы происходящее вновь не что-то из ряда вон, для нее последний раз они спали вместе прошлой ночью — а для Иоганна после семи лет воздержания это словно первый раз. Конечно, его первый раз был с Элайзой, и никакой другой женщины никогда не было даже в мыслях, и каждое занятие любовью с женой возносило Фауста на вершины удовольствия, но сейчас… это что-то совершенно другое. Непохожее на первый раз. Непохожее ни на что. Он теряется в ней, теряет разум, помнит только, что нужно быть нежным и аккуратным, и больше ничего. Он забывает свое имя и даже ее имя. Остается одна нежность, страсть и любовь, и он рискует сойти с ума — от счастья, какая ирония, от горя не сошел, а от счастья почти балансирует на грани, но в реальность его возвращает не ощущение ногтей на спине, а голос: — Иоганн! Как по щелчку — все возвращается. Реальность возвращается — реальность, где Элайза жива, где вокруг лето, где они вместе, где они счастливы — как всегда. Не «как раньше». Как всегда. — Элайза, — стонет он, целуя ее шею и двигаясь в ней быстрее. — Элайза…

***

Потом они сидят в обнимку, укутавшись в захваченное дополнительное покрывало, и едят бутерброды — точнее, Фауст ест, а Элайза пристально за этим следит. — Не могу больше, — жалуется он. — Можешь. Ты что, ребенок? Я точно знаю, что ты не голодал так долго, чтобы большое количество еды повредило, так что ешь, — отрезает Элайза. — Если не захочешь, буду ставить тебе капельницы. Хотя и так было бы неплохо прокапать витамины. Иоганн послушно запихивает в себя еще один бутерброд. — Ты же меня и такого любишь, — говорит он. — Разве тебе важно, какая у меня фигура? — Нет, до тех пор, пока это не превращает тебя в состояние живого трупа, — отвечает Элайза. — Между прочим, бутерброды готовила я. Аппетит к Фаусту тут же возвращается.