Глина

Автомобиль медленно подъезжал к особняку, похрустывая гравием под колесами. На дворе стояла глубокая ночь, поэтому цвет различить было сложно. Фонари, удерживаемые узловатыми пальцами металла, не работали, а свет из окон молчаливого с виду здания не спасал ситуацию. - Машина синяя? Или черная? Или зеленая? – опираясь ладошками о подоконник, девчушка лет пяти, нетерпеливо прыгала ярко красными лакированными туфельками на банкетке у окна. Едва ли не вжимаясь лицом в прохладное стекло, она восторженно вздыхала, силясь разглядеть машину и вместе с тем выражая свое недовольство люстре, что ярким отражением повисла и за окном. Но свет выключать не разрешали. - Кто бы это ни был из ваших родителей, не думаю, что он одобрит обувь на банкетке, маленькая леди, давайте-ка встретим их у двери и за одно узнаем чья это машина. Высокий худощавый мужчина, чьи слова раздались за спиной девчонки, легко подхватил ее подмышки и опустил на пол. Неугомонное дитя, услышав альтернативу куда более привлекательную высматриванию из окна, без возражений бросилось к вешалке. Едва касаясь ногами бордового ковра, она схватилась за дизайнерский деревянный стержень, отмечая свое первенство в этой гонке, в которой участником была одна она, и сняла с крючка свое пальто. Насыщенный гранатовый цвет мягко упал поверх бледно-розового платья и тут же скрыл его, когда детские пальцы ловко завязали пояс. - Она черная, но не нашей марки. Папа такие не закупает. Дворецкий, что едва успел за крайне активной юной леди, поднял голову, из-под густых уже седеющих бровей глядя на юного господина, что стоял на верхней ступени лестницы. Серьезное, даже скорее злобное детское лицо резко контрастировало с белой рубашкой, сшитой по меркам мальчика, и темными шортами, на которых даже издалека виднелись четкие стрелки. Обычно выше такого классического комплекта шло спокойное, благородное выражение члена богатого клана, а не искаженное гримасой лицо слишком рано повзрослевшего мальчика. - Вы правы, юный господин. Но недавно ваш отец заключил важный договор, возможно, это скромный подарок в честь этого события. – дворецкий, кого в доме неказисто называли Яр, улыбнулся, прихватывая маленькую леди за плечи, удерживая тем самым от дальнейших действий и коротко давая понять, что ей следует подождать пока и он накинет пальто. Мужчину, уже не один десяток лет работавшего на главу клана Вульдсам, признаться, тоже насторожила машина. И здесь дело было не в цвете. Господин Эрих Вульдсам прививал свою любовь к автомобилям и своим детям с самых юных лет, и если маленькая леди еще не прониклась полным пониманием к скучным разговорам отца, то господин постарше, коему недавно исполнилось десять, поддерживал эти интересы и уже более чем великолепно разбирался в них. «Отец разбирается в автомобилях, и я не против перенять эту традицию в нашей семье. Он говорит, что марка автомобиля – это лицо нашего клана, нас узнают не по номерам и цвету, нас узнают по марке. Это как герб, который показывает остальным людям кто мы такие. Эрих утверждает, его этому научил его отец и далее, далее. Я беру ответственность в нашем поколении за сохранении этого лица на себя.» Юный господин повторял эти слова как мантру, стоило кому-то высказать свое недоумение по поводу этой закономерности в роду. А отец сдержанно кивал, тем самым показывая, что гордиться сыном. Именно поэтому Яр видел, он буквально чувствовал, как напряжен старший сын клана, который повзрослел слишком рано. Чужая машина, чужое лицо, чужие новости только что въехали к ним во двор. - Вы ведь и сами в это не верите. Отец отправляет все выбраковки на продажу, он не омрачяет коллекцию ложными экземплярами. Мальчишка стал стремительно спускаться вниз, каблуками черных туфель отбивая глухой ритм по такому же бордовому ковру, что лежал и в коридоре. Руки он держал строго по швам, лишь слегка ими покачивая в такт шагам. - Ну же, Яр, давай быстрее. – маленькая леди уже устала стоять и ждать, пока дворецкий утеплится, а потому одарила мужчину довольной улыбкой, когда он открыл дверь, впустив в коридор ледяной воздух. Отстукивая каблучками ритм, девчонка перепрыгнула через порог и добежав до лестницы, стала разглядывать машину. Ей не хотелось спускаться и скользить новенькими туфельками по дурацкому гравию, поэтому она заняла максимально удобное в своем положении место. Старший брат же вышел следом, игнорируя умоляющие просьбы дворецкого накинуть пальто, поэтому, когда на его плечи тяжело опустилась теплая одежда, он немедля вернул его Яру. Сейчас его грела ярость и сдерживаемое волнение, подавляемое мнимыми попытками успокоить себя. Автомобиль подъехал прямо ко входу, остановившись и заглушив двигатель. Ледяной ветер нанес первый удар под дых юному господину, врезавшись осколками под ребра и мурашками разбегаясь по всей коже. Тело мальчика напряглось, пропустив через себя дрожь, почти мгновенно принимая на себя второй удар. Тонкая рубашка ни чуть не грела и не защищал от порывов ветра, как и шорты, однако казалось что в сравнении с напряженным ожиданием это было ничем. Дверь открылась и под свет изящно выгнутого из дерева светильника ближе к крыльцу выступила женщина. Низенькая, плотно сложенная, в строгом платье и со сложно выстроенной архитектурой прической. На лице ее блеснули очки, из-за стекол которых ее тяжелый взгляд врезался в домочадцев. - Что-то случилось. – только и выдавил из себя юный господин, которого за эти короткие мгновения парализовал страх и холод. Словно его окунули в жидкий азот и подержали там какое-то время. Он не смотрел на сестру, да и не хотел – ее веселый нрав был непоколебим и даже сейчас, когда вокруг буквально физически сгустилось напряжение, она все еще была весела. Взгляд метнулся к окнам, мимо которых в доме сновали горничные, то и дело беспокойно поглядывая. Все ждали возвращения четы Вульдсам после поездки, в честь этого даже детей семейства не уложили спать согласно привычному расписанию, и именно в честь этого в три часа ночи жизнь в особняке все еще активно кипела – нужно было подготовить поздний ужин, обновить постельное белье, уборку в главной спальне, подготовить документы на столе у Эриха и еще много всего другого. Однако даже весь штат работников внутри огромного дома начал чуять неладное, слишком долго эти люди работали с Эрихом и Лагертой Вульдсам. - Машина синяя, все-таки синяя! Под радостные возгласы юной леди, женщина поднялась по ступенькам и протянула дворецкому письмо. Состаренная бумага слегка хрустнула в руках мужчины, обжигая его глаза ярко-алой сургутной печатью. Ни сказав более ни слова, женщина развернулась и точно также исчезла из поля зрения детей и дворецкого, как и появилась. Ни маленькая Отталия, ни рано повзрослевший Густав, ни пока что даже сам Яр не поняли произошедшего, но все были едины в одной мысли – на улице им делать нечего. - Лагерта мертва. Авария, шансов не было. – только и сказал Яр, складывая письмо обратно в конверт. В комнате повисло молчание. Собравшийся штат прислуги потупил взгляд, кто-то сразу, кто-то лишь спустя мгновение, которое потратил на то, чтобы шокировано посмотреть на Яра. Сказать было нечего. Давящая на виски тишина, покрыла весь дом, медленно, но верно превращаясь в оглушительный звон в голове находившихся там людей. Воздух словно стал спертым, огонь лениво потрескивал в гостиной, но его уже никто не слышал. Мрачная новость стремительно пожирала павших духом людей, что верой и правдой десятилетиями работали на главную женщину в этом доме, а теперь в одну ночь лишились ее. Смерть Лагерты расползалась по дому, пожирая все физическое на своем пути и ставя на нем свою метку, - особняк был обречен – каждая вещь теперь напоминала каждому проходящему мимо нее о быстро почившей хозяйке дома. Лагерта сама занималась обстановкой дома, с любовью выбирала каждую вещь, рисовала картины, сидя в своей мастерской, чтобы потом развешать их по коридорам, каждый год планировала обустройство сада, закупала семена для цветов и материалы для постройки качель в гуще яблоневой рощи, она же нанимала персонал и обучала его, еженедельно планировала меню для семьи и штата сотрудников. Рука этой женщины касалась всего, что было в доме, она была буквально душой, фундаментом, который держал особняк и не позволял неизбежной эрозии разрушить все, она выстлала этот дом своим духом. - Пусть небо примет ее душу и… - старшая горничная подняла было лицо, по которому неустанно текли слезы скорби по хозяйке дома, решившись сказать хоть что-то в память о ней, когда детский, но от того еще более надрывный и твердый голос прервал. - Не стоит этого. Мама знала, что так будет, отец знал, что так будет. Мы все это знали. Наша задача сохранить все то, что она возвела для нас, и продолжить нести память о ней через дела, которые она для нас делала. Так мы в полной мере покажем, что действительно дорожим ее трудом. – Густав, который сохранял спокойствие, вырвал конверт из рук Яра и вынул оттуда письмо. «Смерть неизбежна, рано или поздно мы все покинем этот мир. Умереть можно естественной смертью, когда твой организм изношен, он настолько устал существовать, что тебя забирает старость. Бывает насильственная смерть – тебя могут убить, ты можешь серьезно заболеть, достаточно серьезно, чтобы медицина и время были бессильны, а можешь попасть в аварию. Это смерть, которая может забрать тебя в любой момент, абсолютно любой. Поэтому нужно наслаждаться жизнью, но всегда помнить и понимать, что смерть коснется каждого и быть готовым к этому. В нашем случае особенно. Наш клан нечист, в любом роду будут люди, которые так или иначе оказались кому-то неугодны, чем-то навредили или просто имеют деньги и власть, ради которых кто-то и сам готов навредить. Мы, как ведущее поколение, вынуждены отвечать за грехи прошлого, как и вы, следующее поколение. Поэтому будь готов.» Такие слова когда-то сказала ему мама. Она объяснила это тем, что как только он начал понимать слова, смог самостоятельно объяснять их, читать и понимать книги, он был готов понять и это. Беседа была долгой, маленький господин много переспрашивал, старался вникнуть в каждое слово. Если отец его учил и требовал четкого результата, то мама вела с ним разговор и желала понимания. Не важно, запомнит он или нет, главное, чтобы он понимал, что это. И сейчас нежный голос матери напевом пронесся в ушах мальчишки, заставляя его уже отогревшееся тело вновь напрячься. Отец со всем разберется, он знал это, он не потеряет голову, не исчезнет, Эрих был хладнокровной машиной, и он найдет выход и здесь. Взгляд тут же метнулся к маленькой сестре, которая силилась понять масштаб происходящего. В темной головке не укладывалась мысль, что мать мертва, что ее получается сейчас нет. Не только дома нет, ее вообще теперь нигде нет и не будет. Она теперь не привезет ей новые ленты для волос, не спросит какой десерт она хочет или может ей лучше сделать сладкий коктейль из ягод. Мать больше не накажет ее за ее проступки… никогда. Что скажет на это папа? Он уже знает? Папа ведь очень ее любил, иногда Отталиа слышала, как они разговаривали – голос мужчины был мягким, добрым и теплым, ни она, ни Густав ни разу не слышали, чтобы он так с кем-то разговаривал кроме матери. Ей порой казалось, что папа гордится тем, что у него такая жена, он души в ней не чаял, не говоря уже о том, что их брак был сказочной историей, которую папа порой рассказывал маленькой дочери вместо привычных сказок на ночь. Первая любовь, еще и с первого взгляда, борьба с дедом Густава и Отталии за брак с прекрасной Лагертой, свадьба, дети, даже родственники Эриха постепенно прониклись ею и признали в ней нового законного члена семьи. Выдержит ли папа такой удар? - Отец все равно приедет. – коротко произнес Густав, намекая, что работу следует продолжить. Всех выбила новость, но кто-то должен был вбить их обратно, и он это сделал одним четким ударом. Мама мертва, но отец жив, отцу придется разгребать все и вместе с тем еще контролировать заметно увеличившийся масштаб работы в доме, поэтому, когда он вернется не нужно доставлять ему дополнительных хлопот. - Густав слишком рано повзрослел, не берите в голову. – Яр посмотрел на прислугу, чьи лица продолжали заливать слезы, но в чьих глазах теперь стоял ужас. Маленькая леди же пропитывала своими слезами дорогой пиджак дворецкого. Он мог понять шок прислуги, но не мог им объяснить поведение мальчика. Точнее мог, но они сейчас были не в состоянии этого понять, а он был не в состоянии объяснить достаточно четко и коротко. Мужчина не плакал, его должность обязывала его сохранять лицо, ведь теперь часть работы погибшей госпожи на эту ночь ложилась на него. Однако внутри у него все скрутилось в тугой узел. Казалось, он сейчас был сделан из стали, которая подошла к процессу закалки. Все органы жгло, сердце то бешено билось, то словно останавливалось на короткие мгновение, он весь вспотел, как его бросало в холод и кожа под дорогим костюмом покрывалась мурашками. А после снова жар, и Яр ощущал, как краснеют его щеки, нос и лоб, пока руки были липкими от холодного пота. К его счастью прислуга этого не замечала, все были поглащены своим собственным горем, как и маленькая леди на его коленях, что не могла прекратить свои рыдания. Отталиа понимала, медленно понимала простые истины – смерть она вот, протяни руки, и она пролетит рядом, едва не задев пальцы. И Густав все понимал и слишком хорошо, хоть и был достаточно мал. В отличии от своей маленькой сестры, он желал побыть один. Сжимая конверт и заставляя бумагу хрустеть в руке, он поднялся на второй этаж, ступая тяжело, специально топая, чтобы каждый шаг отмечался в его голове, чтобы он точно прочувствовал, что все это реально, что время не остановилось, а продолжает течь дальше. Времени вообще было все равно на людское существование и весь мир, хотя они и создавали это время, Хлопнула дверь, щелкнул замок, и юный господин оказался отрезан от всего мира мощной дубовой перегородкой. Забавно, что бордовый ковер доходил даже сюда. Мама так любила красный цвет и его оттенки, что они буквально жили в каком-то живом организме – бордовом, алом, темно-красном. Она жила в крови и в ней же погибла. Густав сидел долго, он даже не знал сколько конкретно. За это время успел приехать отец, молча, без каких-либо объяснений выдав Яру список дел на ближайшее время и удалившись в детскую вместе с маленькой дочуркой – ему предстояла долгая ночь с попытками успокоить дочь и объяснить ей что случилось. Она слишком мала, чтобы переживать это горе одной. О сыне Эриху также рассказали, глава клана решил оставить мальчика пока без своего общества. Он знал сына и знал, что первое время ему нужно будет побыть одному. Один Густав пробыл месяц. По началу к нему стучались, пытались поговорить, но после поняли, что это бесполезно. Хладнокровный с виду, серьезный будущий глава Вульдсам пал жертвой горя. Пока штат работников поддерживал жизнь в особняке, приносил еду к порогу юного господина, он продолжал сидеть на кровати. Истерзанное горем лицо, залитые слезами глаза смотрели в окно. На светлой коже залегли синяки недосыпа, взъерошенные волосы лезли в лицо, а увидев его осанку, их преподавательница бы скорее всего отказалась браться за его обучение. Детские руки стискивали уже мятые шорты до побеления костяшек, силой борясь с рвущимися наружу всхлипами, подбородок вжимался в грудь, уронив вниз голову мальчика. Ему больно, он будет впиваться ногтями в ладошки через ткань, он будет стискивать зубы и кусать щеки изнутри, но этот гадкий мир, который допустил смерть его мамы, не получит от него ни звука. Так прошла первая неделя, он не ел. Завтраки, обеды и ужины на пороге за его дверью менялись согласно расписанию приемов пищи, чистая одежда покрылась пылью и прислугу обязали каждые пару дней приносить под дверь господину новый комплект одежды, на случай если он сможет найти в себе силы выйти и переодеться. День сменялся ночью, Густав обессиленный падал на кровать и проспав не больше пары часов вновь садился. Туфли он сбросил на пол после первой недели, когда уже громкими стуками в дверь отец пытался воззвать к сыну и попросить его хотя бы поесть. В начале второй недели он поел, неудачно, его вывернуло на свои же рубашку и шорты в тот же миг, вода вернулась с неприятным кряхтением на дорогой ковер. Желудок жгло, горло тоже, тело трясло. Но Густава это не беспокоило, отставив тарелку, он и не обратил внимания на неприятный запах и мокрый костюм. Так прошел день, второй, одежда провонялась рвотой, колом стояла на исхудавшем теле и неприятно к нему липла в некоторых местах. Тогда был первый раз, когда мальчишка взял комплект одежды и скинул за порог тарелки и грязные рубашку и шорты. Остаток недели он провел без еды. На третью неделю на улице начался дождь, лило как из ведра несколько дней подряд. Прислуга в доме притихла, но указанию Эриха была объявлена неделя траура – всем тихо, никаких разговоров, лишних движений, ничего. Круг обязанностей прислуги значительно уменьшился на это время, особняк впал анабиоз. Даже всегда шумная и бойкая юная леди на это время притихла. Практические все время она проводила с папой – сидела с ним в кабинете, лежала рядом на софе, пока он читал документы, кушала рядом, ходила хвостиком, так ей было легче, так Эриху было легче. Маленькая дочь напоминала ему жену своим видом – зеленые глаза, точно под утренним дождем напиталась сочная зеленая трава, прямые темные волосы, которое тем не менее от влаги начинали забавно виться и делать из дочери почти что львенка, ее улыбка – копия улыбки жены. Он лечил ее душевную рану своим обществом, а она старалась не дать ему погрузиться в бездонный омут отчаяния. Сейчас Эрих был главным, пусть у него был Яр, которому он мог доверить некоторые обязанности, прислуга, которые за все годы уже без указаний понимала, что нужно делать, но все по-прежнему держалось на нем. Он должен был быть хладнокровный машиной сейчас, чтобы весь механизм работы дома не встал потом. Капли дождя стучали по гравию, били по фонарям и стекали по окнам дома. - Мам… я скучаю. Густав поел, он вдруг понял, что, наверное, мама хотела бы, чтобы он не губил свой желудок, она всегда говорила, что в будущем это может привести к серьезным проблемам. Поэтому он поел в память о ней. Спокойно, размеренно и очень-очень медленно. Живот заболел мгновенно, но пищу не вернул. Подождав немного, мальчик наконец слез с кровати и подошел к шкафу, уже изрядно пыльному, шаркая носками по ковру. С нижней полки он достал глину, один брикет, второй, третий… кусков было много, куски были огромные. Его покойная тётушка любила заваливать их с сестрой подарками, правда тогда малышка Отталиа была еще совсем маленькой и плохо ее помнила, а вот Густав запомнил. Она прожила у них больше года, крепко сдружившись с ребятами, одаривая их едва ли не каждую неделю, обосновывая это тем, что детям нужна радость, да и дарить она ведь все полезное, после она уехала, а через месяц умерла. На ее похоронах мальчик не проронил слез, он скорбил молча, проклиная все существующее. Глядя на упакованные брикеты глины, он невольно пустил слезу в память о тёте. Ее он тоже любил. На этих же брикет его и застал сон. Мальчишка спал, периодически просыпаясь в слезах и вновь проваливаясь в изматывающие сновидения. Очнулся он лишь под начало четвертой недели. Брикеты с глиной распакованы, вся упаковка, этикетки выброшены в угол в огромную шуршащую кучу. Густав тяжело дышал, от чего-то простые действия, казалось бы привычные выматывали его но невозможности. Он начал лепить. Руки тряслись и не слушались, ноги не держали, поэтому он лепил сидя на ковре, пачкая пальцы в глине, загоняя ее под ногти, размазывая по одежде, лицу волосам. Когда тетя привезла ему неимоверное количество глины, он разозлился и искренне недоумевал зачем ему столько, но тетушка весело отмахнулась в тот вечер и сказала, чтобы он на следующий ее день рождения вылепил ей торт в два метра из глины. Зачем она так и не объяснила, а может это была лишь шутка. Шутка, у которой теперь были две глиняные кисти, голова с четко прослеживающимся человеческим лицом и брошь с красивой бабочкой. Все четвертую неделю Густав лепил. Он не спал, иногда ел, но он лепил. Эта идея сначала казалась ему бредом на фоне горя, потом она стала являться ему во снах, а сейчас он не может прекратить о ней думать. Из-за нее болела голова, ужасно сильно, невыносимо, щипало глаза от недосыпа, он опухли и породили под собой ужасающего вида синяки. Молочно-белая детская кожа сейчас были бледной, она обтягивала кости на и без того худом теле, пугая своей прозрачностью. Даже горничные, которые меняли еду за дверью находили куски глины, но Эрих уверял их, если сын не выйдет в ближайшее время, он предпримет более серьезные меры. Густав вышел, если быть точней, его вынесли. Услышав нечеловеческий вой и всхлипы, Яр настоял на том, чтобы дверь в комнату мальчишки открыли. К всеобщему удивлению в этот раз она не была заперта. Мальчика нашли лежащим в ногах у женской статуи, слепленной из глины. Женщина ростом чуть выше среднего стояла посреди комнаты в изящном платье, широкополой шляпе, держа в руке сумку, а вторую руку добродушно протягивая вперед. Анатомия была ужасной, все было криво и косо, нелепо вытянуто вверх, однако глава клана узнал в этой несуразной глиняной фигуре жену – брошь с бабочкой, с которой она не расставалась, поза, в которую она ставила своих героинь на картинах, и манера держать сумочку, с которой на первом их свидании мужчина посмеивался. - Маленький господин плакал, буквально выл, не думаю, что смогу сравнить это с чем-то ранее мной слышимым. Наиболее похоже на… вой раненого животного. – Яр смотрел на Густава, что находился в бессознательном состоянии. Его положили на диван в гостиной, отогреваться у теплого камина – мальчишка совсем околел. Маленькая Отталиа держала его за руку и неловко гладила по голове, детские взгляд бегал по лицу брата, словно выжидая, когда он откроет глаза. К счастью, малышке объяснили, что с ним все будет в порядке. – Он звал госпожу Лагерту. Окна распахнулись и ледяной ветер с дождем ворвались в комнату, врезаясь колючками в спину Густава. Он упорно продолжал лепить, все было почти готово. Сил уже не оставалось, хотелось спать, глаза буквально слипались, но он должен был закончить. Это наваждение, этот сон все еще был с ним. Рубашка была насквозь промокшая от порывов дождя и пота, носки грязные, как и вся комната – месяц без уборки покрыл ее пылью. В очередной раз оглаживая женские руки, чтобы налепить на них еще глины, мальчик поднял свой взгляд, встретившись со взглядом мамы. Она смотрела на него сверху, из-под широких полов шляпы, смотрела нежно, по-доброму, так заботливо и добродушно, что у него защемило сердце. Он замер, держа в руке ее ладонь, вылепленную из глины, стоя перед ней на коленях. Казалось, вот она сейчас опустит руку чуть ниже и ласково погладит его по щеке, скажет, что он опять чумазик такой вымазался весь и вдобавок еще сильнее размажет глину по лицу, чтобы залиться веселым смехом на возмущенные возгласы Густава. - Мама… Мамочка! Мальчишка бросился в ноги к статуе, завыв. Он кричал, плакал, бил кулаками пол, шкаф, пинал кровать. Истерика, все сдерживаемые чувства нахлынули на него настоящим цунами, сжирая и поглощая его до последней капли. Слезы застилали глаза, насморк не давал нормально дышать, Густав захлебывался своим горем, своей потерей. Он выкрикивал всю свою боль утраты, выкрикивал все, что накопилось за этот месяц молчания. Руки оказались сбиты в кровь, колени стерты от сидения, а на теле залегли алые полосы от постоянно сгорбленного положения. - Отец? – юный господин приоткрыл глаза, очнувшись от своего сна. Все, что он пережил перед тем, как забыться сном, вновь пронеслось перед глазами, еще более ярко, только вот сил плакать у него еще не было. Он не знал, что будет видеть этот сон каждую ночь и каждую ночь просыпаться в истерике. - Все в порядке, Густав. Вместе мы с этим справимся.