Колыбель

Дождь шелестел на крышах дворца, а во внутреннем дворике каменные плиты поблёскивали рябью волнующихся лужиц. Ночь оплакивала ту неясную сумятицу, что день ото дня происходила в королевских залах. Король умирал, и горюющая матушка природа ничем не могла ему помочь. Луна светила сквозь облака как сквозь плотную холщевину — почти не видимая контурами, она расплывалась по чёрному небосводу. Эймонд устремил к ней свой взор, как когда-то в детстве, ожидая ниспосланной благодати, ответов на вопросы, забившиеся в самые тёмные закрома его души; но, как и тогда, утешение не приходило, он чувствовал только тяжёлую воду, струящуюся по волосам и утекающую за воротник плаща. Вода, как мать, обвивала его своим вниманием и участливостью — я здесь, я рядом — однако теплоты и правды в ней не было. Отяжелевшие мысли вяло, но ощутимо бились о черепную коробку, снедая его тревогой и гневом. В бессилии от себя, своего нрава и краткости юности, которую ему предстояло покинуть, Эймонд стоял под неверным светом луны, то ли вопрошая о месте, к которому можно приткнуться, то ли убегая от себя. Брат наверняка развлекается в своих покоях, сестра, слепая ко всему внешнему, придаётся видениям; он мог бы постучаться к матери, но что толку, когда и она, заранее принявшая траур, поглощена дворцовыми делами. Имея собственные амбиции и желания, Эймонд нетвёрдо стоял на ногах, колеблясь, неуверенный в том, какую играет роль в картине нынешнего мира. Отсутствие опыта и неумолимая тяга к вниманию толкали его на опрометчивые поступки, порой свершённые будто рукой ребёнка. Но так он, как было принято считать, обшлифовывался точно драгоценный камень. В девятнадцатый свой год уже почти мужчина, но до сих пор колеблющийся как мальчик, он стоял под дождём, запрокинув лицо навстречу ночной тьме, пытаясь заглушить себя. Плащ промок до нитки и под своей тяжестью просил опуститься на колени, поклониться слабости, сознаться в ничтожности. Эймонд попытался не обращать на это внимание, но хлынули предательские слезы, и горечь наполнила его. Поначалу он даже не заметил, что плачет, осознание пришло, когда солёные капли, смешавшись с дождём, достигли губ. Не чувствовал он себя плотью и кровью, жилы его бессильно сжимались, а вены горели от кислоты, разъедающей всё подчистую. Даже пустая глазница болела так, будто правда это могла. Эймонд накрыл левую сторону рукой так, как если бы хотел почувствовать подрагивание век, но ничего предсказуемо не произошло. Ладонь коснулась намокшей войлочной повязки. Когда он, покидая покои, надевал её, то надежда почувствовать прохладную влагу левой стороной лица не казалась такой обречённой. Эймонд думал, что, может быть, сейчас, сегодня семеро сжалятся над ним и подёрнут левую сторону намёком на движение. Но боги не сжалились, как и во все другие дни. Увечье угнетало его, напоминало собой, кто он есть: зарубцевавшееся, гадкое, уязвимое место. Тренировки помогали укрепить тело, но не трогали дух. Это пройдёт, говорила ему мать, ты научишься с этим жить. Жить-то он, возможно, и научился, но то была тяжесть, полная уныния и чувств, которых не покажешь при дворе, в которых самому себе не признаешься. Он хотел снять повязку, оголить своё увечье под царствованием ночи, показать миру частицу себя настоящего — ранимого, но не решился, потому что ночь эта была темна и безмолвна, беспощадна в своей власти. И стоя вот так, прижавшись рукой к жестокой пустоте, Эймонд чувствовал, как желание рухнуть на колени подчиняло его себе с каждой секундой все сильнее, и только эхо приближающихся шагов не дало ему покориться унизительному порыву. — Развлекаешься? — послышалось за спиной. Эймонд повернулся как был — с несчастным выражением лица и рукой, прижатой к левой глазнице в необъяснимой молитве. Невзирая на тон, лицо вопрошающего оставалось серьёзно, а уставшие глаза смотрели прямо и вдумчиво. Эймонд не видел ни лица, ни взгляда, но безошибочно узнал голос Деймона. Впрочем, положение его от этот не улучшилось: чувствуя себя побитой собакой — одной из тех облезших дворняг, снующих в поисках хлеба и ласки, — он молча стоял с прилипшими к щекам волосами и не мог найти силы на то, чтобы сморгнуть жгучие слезы с дождём. Справив всю волю на ровную стойку, Эймонд подумал, что мир вокруг рухнет, осмелься он двинуться. — Собираешься до утра стоять? — не получив ответа на первый вопрос, Деймон задал следующий. И мир рухнул. — Не знаю, — сказал правду Эймонд. Будь на месте Деймона кто-нибудь другой, он бы привычно позубоскалил и отослал прочь. Но Эймонд хотел быть честен хоть с кем-то. Признаться, присутствие Деймона несколько отрезвило его: он почувствовал тяжесть в мышцах спины и шеи, понял, насколько был напряжен все это время, и вздрогнул, расставаясь с оцепенением. Еле переставляя ноги, он подошёл к своему ночному визитёру и, оказавшись с ним лицом к лицу, ступив под крышу, наконец-то рассмотрел чуткий взгляд и отзывчивую позу. Стоя ещё какое-то время молча, Эймонд медленно отводил затёкшую руку от лица, боясь повредить то, что было уже давно повреждено — свою честь. — Шпионишь за мной? — настала очередь Эймонда задавать вопросы. Они разговаривали не так давно — утром, в этом же самом дворе, и оба прекрасно осознавали, что имеют привычку не выпускать друг друга надолго из поля зрения. — Как и всегда, — с полуулыбкой ответил Деймон. Он сделал жест рукой, указывая на мокрый плащ Эймонда, превратившийся из зелёного в чёрный, и, когда тот повернулся спиной, помог снять тяжёлую ношу, затем провёл широкой ладонью между лопатками в том месте, где туника намокла сильнее всего, недовольно промычал что-то и отнял руку, забирая с собой тепло. Мокрый плащ он свернул и оставил у балюстрады — слуги утром разберутся — а его место заменил своей сухой красной мантией с золотым тиснением. Эймонд принял её не без возражений, но протест был исключительно для вида и ничего общего с его чувствами не имел. — Красный тебе к лицу, — сказал Деймон без намёка на издёвку. Он оценивающе оглядел Эймонда и удовлетворительно кивнул, разгладив складки на плечах. В тусклом свете ткань приобрела оттенок тёмной киновари, и Эймонду это понравилось, успокоило его, вернуло опору под ноги. Деймон внимательно смотрел ему в лицо, и по тому, как его взгляд был смещен влево, Эймонд понял, что тот смотрит на шрам, расползающийся поперёк потерянного глаза. Деймон протянул к нему руку, и Эймонд поспешил закрыть здоровый глаз, чтобы скрыть слёзы, которые хлынули бы при любой возможности. Тепло руки достигло кожи, но распределилось неравномерно: ближе к уху, где пальцы Деймона коснулись его мочки, волнами расходилось расслабление под массирующими движениями, а там, где лежало основание ладони, еле чувствовалось давление. — Пойдём, я провожу тебя в покои, — Деймон поднял вторую руку и стёр большим пальцем единственную слезу, скатившуюся по правой стороне лица Эймонда. — По дороге расскажешь мне, что тебя тревожит. Они отступили друг от друга и пошли по слабо освещённым коридорам дворца. Звук шагов, отскакивающий от стен в унисон, оживил неподвижную обстановку. Эймонд молчал и смотрел под ноги, но мерцание рукояти тёмной сестры за поясом Деймона, привлекло его внимание и отказалось отпускать. Он задался вопросом, а расставался ли вообще хозяин столь славного меча со своим сокровищем или же легендарный клинок хранил спокойствие своего владельца каждую секунду его жизни. В своих самых смелых мечтах Эймонд представлял, как они с Деймоном прогуливались бы в час совы, за поясом у того блестело бы чёрное пламя и их клинки звучно вторили друг другу. — Ты когда-нибудь жалел о том, что родился Таргариеном? — первым нарушил тишину Эймонд. Он перешёл на валирийский, чтобы никто из слуг не подслушал разговор. Хотя главная причина заключалась в другом — Деймон стал единственным, с кем он мог спокойно себе это позволить. Отец считал его произношение грубым и неразборчивым, ставил в пример успехи старшего братца, которого учителя всегда выделяли похвалой по части изучения валирийских диалектов. Вразрез же со всеми, Деймон однажды отметил, что Эймонд был одним из немногих, кто правильно понял звучание и дикую, своенравную природу языка. Также он не скупился заявить и о том, как ненавидит сточившийся, бедный диалект, который валирийский приобрёл в Вестеросе как заразу, высасывающую величие предков. — Прямо сейчас я доволен своим положением, — Деймон многозначительно бросил взгляд на расстояние между ними. — Но я понимаю, о чем ты. Наша драконья кровь честолюбива и ввергает всё в непрекращающийся хаос. Она заставляет нас любить и ненавидеть себя, друг друга, она заставляет нас убивать и даровать жизнь. Но мы не можем оставить её неподвижной, потому что тогда остановится и мир вокруг нас. Замедлив шаг, он коснулся рукой предплечья Эймонда. — Когда ты погоняешь лошадь, — продолжил он, — то бьёшь её в противоположную сторону от той, в которую она должна пойти — они боятся кнута, и, если хочешь, чтобы лошадь шла влево, стоить бить вправо. С драконами же все наоборот: бей туда, куда хочешь его направить. Так же и с нами, в огромной мере участвует в непрестанном и неукротимом сотворении мира наша душа, потакаемая всем разнообразием человеческой добродеятели и извращённости. Он остановился и заглянул Эймонду в лицо, удивляясь тому, насколько ощутимо личная форма его тревог отразилась в другом человеке. — Я не смогу стать таким, как они, — прошептал Эймонд. Деймон сразу понял, о ком тот говорил — о великих и восхваляемых предках, завоевателях. Он знал это чувство, слава храброго, но рано почившего отца волочилась за ним подобно окровавленной тряпке, поглазеть на которую слетались все придворные падальщики. Тень отца просачивалась и в самые жуткие кошмары, которые поднимали Деймона среди ночи в холодном поту. Но была и довольно любопытная деталь, связывающая славу отца, прошлое и будущее — его дракон, почтенная Вхагар, хранительница памяти о старой Валирии, нынешним наездником которой Деймон откровенно гордился. Эймонд достойно принял это наследие и подошёл на роль всадника как никто другой. — Ты научишься быть собой, а не таким, как они. Может, ты и не станешь первым своего имени, но станешь тем, кто оставит его в памяти других. Эймонд нерешительно вдохнул, но так ничего и не ответил, его единственный глаз смотрел на Деймона со смесью смущения и гордости. И даже если сейчас он не мог до конца поверить в эти слова, убеждённость Деймона разжигала в нём надежду, что он сможет сделать это в будущем. Стоя друг напротив друга на том же расстоянии, что и минуты назад, теперь они были намного ближе. Деймон держал в своих ладонях согнутые в локтях руки Эймонда, и у того сердце билось так, что готово было посостязаться в громкости с дождём, бившимся в витражи дворца. Деймон довёл его до спальни, и они вдвоём вошли в одни двери, дополняя друг друга своей незавершённостью. Эймонд не возражал, когда Деймон устроился за столом с книгами, сам он в то время поспешил раздеться, не стесняясь наготы; перед тем, кто знал, как выглядит его слабость, обнажать тело было не стыдно. Он насухо вытерся, надел чистые одежды и освободил волосы от стягивающих жгутов, потом подошёл к столу и положил на него красную мантию. — Оставь её, наденешь, когда надоест зелёное, — не отрываясь от книги сказал Деймон. Это было предложение, ещё одна уверенность в будущем, которое они разделят друг с другом. И Деймон понял, что не ошибся, когда Эймонд, мягко кивнув, убрал мантию с глаз. — Читаешь о детях леса? — Да, хочу знать историю земли, по которой хожу. Книга оказалась не из тех, что хранились в библиотеке, скорее чей-то подарок или редкая находка. Деймон вспомнил, как они яростно спорили на прошлой неделе о рассветной эпохе и старых легендах, в определённый момент спор иссяк и они начали соревноваться в том, кто больше вспомнит ругательств на валирийском. Раздался приглушённый скрежет — Эймонд пододвинул стул поближе и сел напротив. — Снимешь её? — Деймон окинул взглядом плотную повязку. Время было позднее, миновал час совы, пора было переходить к самой трудной части — приготовлению ко сну. Мейстеры запретили Эймонду спать в повязке, чтобы не травмировать и без того едва наросшие ткани, но он пренебрегал указаниями, а по утрам мучился от полного онемения левой части лица. «Я не могу», — едва не сорвалось с губ, но он вовремя взял себя в руки. Внутри разразилась борьба: эмоции восстали против рассудка, как случалось с ним в большинство ночей. Нечасто победу одерживал рассудок, но если такое и случалось, не трудно догадаться, чьё присутствие этому способствовало. Не чувствуя физической боли, Эймонд взялся за ткань повязки и уже было потянул вверх, но остановился и неуверенно поднял взгляд на Деймона. Рука, отказываясь повиноваться, мелко дрожала, и положение грозило перерасти в ещё более унизительную катастрофу. Наклонившись вперёд, Деймон плавно дотронулся подушечками пальцев до подбородка Эймонда и следом накрыл его подрагивающую руку своей. То было ощутимое и мягкое прикосновение, удерживающее на месте, напоминающее о силе. Содрогнулось сердце, Эймонд со смятением угадал внутри себя, среди горя и уязвимости, что-то похожее на освобождение и весну. Глубоко вдохнув, он постепенно вернул самообладание и судорожным движением снял повязку; перед зеницей возник образ раскалывающейся пополам кирасы. Рука, сжавшая мёртвой хваткой войлок, опустилась на колено в окружении руки Деймона. Пустая глазница, где некогда был зрячий глаз, предстала во всей ужасающей красе, которую за все время существования увечья довелось увидеть числу людей, чьё количество можно сосчитать по пальцам одной руки. Ровный росчерк шрама придавал картине особый окрас, напоминая о жестокости несчастного случая. Эймонд знал, как выглядит его отражение, и неприглядность травмы заставляла его отворачиваться от зеркала каждый раз, осмелься он взглянуть на себя. Но ограничение зрения и бесчувственность кожи пугали больше. Упражнения во владении мечом, ставшие постоянным досугом, казалось, не исправляли положение вещей, над ним всегда висела угроза, что кто-нибудь воспользуется слепой зоной и вонзит ему остриё под рёбра — глаз не увидит врага, кожа не почувствует перемещение воздуха из-за его движений. Реакция Деймона себя не проявила. В бою танцевали и смерть, и кровь. Отвращения в нём не было, как и чувства жалости. Несмотря на изъян, Деймон видел перед собой равного по силе и мужеству человека. Он не мог довлеть над поражённой душой и не стремился подталкивать под руки Эймонда неверные нити. — Ты прекрасен, — просто сказал он. Свечи осветили нежную улыбку Эймонда. Его взгляд остановился на груди Деймона в том месте, где под одеждой билось горячее сердце. Тяжесть пережитого дня становилась позабытой песней, ранее игравшей на устах, а теперь затерявшейся в памяти. Больно все ещё было, но боль эта происходила из страха познать себя. Эймонд поклялся, что направит её из боязни в гармонию. В открытое окно запела птица — мягкая ночная трель взметнулась ввысь. Язык вдруг стал препоной между мыслью и её звучанием. Эймонд наклонился, сокращая оставшиеся сантиметры, и прижался лбом ко лбу Деймона. Кровь горела, и ему вспомнилась древняя валирийская фраза, не имеющая точного перевода, но выражающая собой глубокую преданность, которую драконий всадник мог выразить только тому, за кого отдал бы жизнь. Он набрал воздуха в лёгкие и медленно пропел древние слова, едва повысив голос над шёпотом. Птица на окне повторила короткую ноту, подражая языку, а потом затихла и улетела. Деймон изменился в лице, теперь в нём отражалось что-то очень глубокое и ласковое, он красноречиво обнял руками плечи Эймонда и негромко коснулся его слуха отражением древней клятвы. Они встретились сердцами, ставшими колыбелью одно другому. Дождь, наконец, прекратился, и тихие ночные звуки наполнили комнаты дворца. Эта спокойная, естественная музыка, погружённая в саму себя, откликалась на зов голосов души. Пробил час волка. Эймонд с трудом уговорил себя покинуть тёплое кольцо рук и перебраться в постель. Когда голова коснулась подушки, он закрыл глаза и, не выпуская руки Деймона, весь обратился в слух. Послышалась старая валирийская песня, которую поют перед рассветом, чтобы новый день озарился праздником и унёс безрадостность ночи. Но Деймон заменил часть слов незнакомым диалектом, и песня окрасилась чудной, упрямой свободой, звучавшей тоном пламенного зверя. Всю ночь Эймонду снилась древняя Валирия и сотни драконов в её небе, гремевших как один. То был глас семьи, в которой каждый чувствовал себя частью целого и пел песню, залечивающую сердца. Утром его разбудил шум начавшегося дня, просочившего своё присутствие через открытое окно. Оглядевшись, он увидел, что в комнате один, но призрачное присутствие тепла не покидало его ещё долго. Поворочившись, он обнаружил под боком любопытную вещицу — обвёрнутый красным бархатом крупный сапфир. Тут же нашлась и записка, которая кроме как инициалами «Д. Т.» ничем похвастаться не смогла. Но и этого оказалось достаточно, чтобы губы Эймонда тронула улыбка. Продолговатый камень был обточен в грубоватой манере, и каждая грань отливала морской синевой. А в том месте, где его самым хвостом коснулся рассветный луч, зримо полыхали волны. Эймонд положил его на ладонь, та сразу отяготилась весом. В голову немедля пришла безумная мысль, и рука сама потянулась ощупывать края глазницы, пробуя размеры вслепую. Идея эта пугливым зайцем притаилась у него в голове, и чтобы не спугнуть её, Эймонд решил подождать, когда она оформится в твёрдое желание, а потому стоило отложить камень и дать ему нагреться осмысленностью. Он ещё раз коснулся записки и провел пальцем по высохшим чернилам. — Спасибо, — искренней благодарностью озарил его голос комнату.