Южная баллада

      Коматозно блуждая в жаре денно и нощно– блуждая в море звуков и запахов без шансов остановиться, отдышаться, сбить пыль с сапог, снять руку с кобуры.       А юг не знает ни господ, ни нищих– на юге солнце стоит в полную силу, со слепыми глазами навыкат, да так, что и сам невольно привыкаешь к ранним морщинам. А на юге такие ароматные ясные ночи, и пустыни с наступлением сумрака выходят из берегов.       И жизнь в самом деле так проста и ослепительна, когда ходишь по краю. И нет времени на поиск каких-нибудь оттенков и полутонов. Изменчивая стремительность их существования сразу срезает все эти недоношенные мысли, чувства, неуместные забавы и вымученные печали– тем лучше.       В жизни не бывает случайных встреч, и нет ничего слаще этих опасных предумышленностей. Как и нет, к сожалению, такого кодекса, по образу и подобию которого можно было бы установить какую-нибудь закономерность действий, что-то вроде сухих библейских заповедей, предписывающих сперва говорить, а уже затем спускать курок. Злой человек стреляет первым– чушь! Охотник, как кропленная карта ни по законом, ни по совести не живет. Таков удел отчаянных мужчин. Это– тонкая игра, требующая неприхотливости, внимательности и способностей к импровизации. И как же хорошо, что не существует для неё никакого глупого кодекса.       Спиралями выводить по пустыне цепи нескончаемых следов, связать себя нитями договора с очередным головорезом– конечно, не следует ожидать, что от жирный купюры исходит тонкий аромат– ждать, уронив голову в плечи, слушать чужие приговоры, такие похожие друг на друга, и, сомкнув лёгкие, жать на курок. Сомкнув глаза, запальчиво жмуриться, не видеть ничего, и слышать тяжелый звон фантомных монет, игральных костей, предвещающих или победу или смерть. Сомкнув сердце, слушать, как шелестит и царапается сквозь закрытые веки что-то такое по ту сторону, от которого вышибает холодный пот, и так колюче щекочутся ресницы.       Улыбка, бровь. Редчайшее лицо южно-бронзовой масти. И ничего хорошего не жди.       Всё как в первый раз– срез эбеново чёрных плеч в плавающем свете томного полудня. Точно потрескивание раскуриваемой трубки, точно изгиб горбоносого профиля и искушение несбыточного первого слова. Никто толком и не помнит, каким оно в самом деле было, да и важно ли.       А важно как ни в чем не бывало отводить чуть косящий от смущения взгляд, сердито отдуваться и заводить винтовку за плечо. Уходить, слыша на языке слабый отпечаток зарождающейся неопределённости– возмездия за былую решимость. Уходить и непременно возвращаться вновь.       Звук его голоса, острого и насыщенного, серебристый звон его шпор и завывание ветра, разбивающего неприглядное наваждение. Уж лучше довериться этому чумазому воротиле Туко, чем и вовсе потерять голову, поддаться раскосым и въедливым, как коррозия– янтарным. Но любые сотканные нарочно комбинации сами собой становятся серией какой-то общей, прекрасной неизбежности, и нет во всем свете такого спасительного оазиса, где можно было бы от этих мыслей отряхнуться, очиститься и выйти из воды новым и свежим. Ведь и вся жизнь у него, безымянного, такая– горячая, кожаная, неизбежная.       И сам Анджело никогда не интересуется его именем, как и не интересуется тем, откуда вдруг столько трепета, когда с несвойственной стрелку опрометчивостью сперва неловко полосует в щёку, подбородок, шершавость над верхней губой. Все эти угловатости, впрочем, не кажутся такими уж смешными, когда на каждом шагу, в каждом дюйме лица напротив мерещится смертельная бездна. И в лунном тумане гостиничной комнатушки так страшно и сладко шалеть, что уже нет никакого дела до льда заправленной давеча простыни или непозволительной беспечности отброшенного на ковёр револьвера.       Непозволительность– стихия кратковременная, в буре которой необходимо успеть совершить поспешный и неимоверно мучительный прыжок от смятения к какой-нибудь вразумительной мысли. Но ни ночь, ни последующие дни не приносят никаких плодов, и мысль, не готовая умирать, с неприятным прищёлкиванием пустого барабана каждый раз обрывается как бы на запятой, соблазняя следующей такой лакомой случайностью, которая будто бы обязательно всё разрешит.       Нет, не разрешает. И попусту зыркать на прощание в знакомые окна, в зеркально агатовые глаза верной лошади, в собственные свои ладони– как оказалось, способные к ласке.       Ведь руки эти беспощадные и деньги любят, руки много зла делали. Рукам этим нет веры, так как же можно верить сердцу. Табачное молчание и одиночество– вот удел сильных мужчин. А табаку много в те дни наглотался, да так, что ни то от дыму, ни то от солнечной пыли вспухали глаза, точно требуя неосуществимых печалей.       Много видел в те дни, всё стоически вытерпел, и всё как бы через зубастые улыбочки невесть откуда вернувшегося Туко– ну точно под Богом ходит– и всё в гнойно грязных цветах войны. Как на страницах перелистываемой наскоро книги, вот так, большим пальцем да в пол глаза, серые да синие мундиры, синие да серые, а с ними жестокое пятнистое небо. Всё так– точно из окна летящего на собственном дыхании поезда, пока проносятся мимо пространство и время, среди которых мелькает, как в помехах, один только прозрачный мотив– неизбежность.       Меняют стороны, имена и униформу, его собственная жизнь вдруг приобретает такую исключительную ценность, и Туко слезливо выжимает ему руку, да так, что скрипит на зубах. И скрипят тугие сгустки нервов при каждой такой неслучайной случайности, когда затылочным, периферийным чутьём уже слышишь шелест крадущихся, будто бы отхаркивающихся с долгой дороги– вот я и здесь– шагов. Анджело обещает разделить добычу пополам, но всё это просто заурядная и пошлая история, в финале которой один остаётся в барыше, а через другого непременно перешагивают самым унизительным образом. Но таковы формальности, условия этих маленьких шелковистых бесед, итоги которых никогда не скрепляются честным рукопожатием.       Останавливаясь в низине, где шумят прохладные горные истоки, он проверяет заряд Кольта лишь единожды– по-другому опасно. Нельзя дать осечку, нельзя скомпроментировать себя волнением. «Можешь потрогать,– точно убаюкивая, смеются в ответ чужие глаза,– здесь тебе некого сторониться», и он уже сам не знает, что всё это значит. Только обморочная слабость хрустального вечера, и украденный на полуслове выдох– мелодичный до судорог. И всё так правильно на этот раз выходит, так весело и складно, с грубой вознёй и упрямым фырканьем, с ладонями на беспорядочно вздымающийся, ворсистой– ещё живой, его и только его. С развязными оскалами и огненной рябью в глазах. С осознанием неминуемости скорого конца, когда даже неблагонадёжная вертлявая мысль на мгновение стыдливо умолкает, и нет уже смысла строить иллюзий, ведь для кого-то завтрашний день окажется последним.       Не страшно стать зеркалом собственного врага, ничего, в сущности, не страшно, даже умирать. А юг не знает ни господ, ни нищих, юг таких как они, авантюристов и нуворишей, напротив, очень даже любит. Ранняя смерть– проклятие великих мужчин, так уж в мире всё закономерно, ничего не даётся напрасно. Хорошо иметь при себе ангела-хранителя и заряженный револьвер, плохо только, когда у ангела он тоже есть. Но это, впрочем, совсем другая история.