«2 июля забытого года! господа гидрометцентры обещают нам ясное безоблачное небо над макушками и солнечные лучи, ласкающие веснушчатые щёки. в ночи советуем спать, чтобы пропустить серость облаков, а пока не забудьте встретить закат и берегите себя. а радиостанция ‘гелиантемум’ побережёт ваши уши!»
✷ Motorama - You & the Others
Фенолфталеиновый закат. Лучи цвета замёрзших щёк и огненных прядей накрывают тихие переулки и, отталкиваясь от стёкол, бегают по крышам наперегонки с солнечными зайчиками. Как самые настоящие дети. Де-ти. Такое хрупкое и одновременно совсем рассветное слово, плетущееся свежестью листвы по гниющей коре. Гниющей то ли от старости, то ли от непогоды. Второе скорее. Слово, что рвёт души и исцеляет расщелины в прошедших жизнь сердцах. Хрусталь хохота вместе с ветром пролетает около цветных стен, меж чьих-то ног, шуршит ещё живой и живущей листвой, отталкивается от водного стекла на поверхности реки и возвращается в чужие уши звенящими искрами. Дети, смех и свет. Ещё один солнечный цикл подходит к концу. Ещё один день для кого-то прошёл зря, а для кого-то открыл новые внутричерепные миры. Кто-то лета дожидался, зачёркивая дни, а кто-то уже мечтал о зиме, стоило только тёплым лучам себя проявить. Душе живого человека не угодить. Кто-то закидывает погнувшуюся лопату на плечо и сетует на недостаток часов в сутках, а секунд – в минутах, а кто-то наоборот преспокойно выдыхает, постепенно сливаясь с колкостью лужайки, по которой недавно прошлись бритвой-косой. Хан Джисон не относится ни к тем, ни к другим. Он старательно расставляет свои скромные – или не очень – пожитки по полкам. Развешивает в шкафу кофты, несколько пар брюк и самостоятельно обрезанных шорт. Комната слепит стенами и мебелью безжизненного белого цвета, который цветастый мозг воспринимал, как холст для новых произведений. Книги на полках, подоконниках, в стопках у изголовья кровати — везде. Коробки с учебными материалами из школы, задвинутые в подкроватную пыль, что пахла безнадобностью. Отрывающиеся от гладкой краски плакаты, цветные подушки и трёхцветно-кошачий плед. Свежесть ромашек в стеклянной вазе, лозы лиан под потолком и не только. Несколько ночников, ведь Хан, подобно растению под палящим солнцем, душой засыхал от ярко горящей лампочки на потолке. Он любил полумрак. Лунно-ламповый. Окно с двумя створками выходило на крышу, куда владелец комнаты вылезать не решался уже несколько лет. Хотя стоило попробовать. Джисон вспоминает, как проводил в этой же комнате прошлое лето. Проснуться, выбраться из-под одеяла, приготовить что-то съестное, почитать за завтраком, почитать в саду, почитать в комнате, почитать в … – Ты ещё не закончил? – Хан вздрагивает – его всегда от резко брошенных неподалёку фраз будто током прошибало. – Нет, мам, мне нужно минут двадцать. На пороге комнаты, скрестив руки на груди, назидательно глядит строгость в белом платье с облаками-узорами, что совсем не клеились с серостью лица. Ей бы подошёл колючий иней. Острые локти-лезвия, в мир пробирающиеся из-под кожи ключичные кости, точёные скулы, не роднящиеся с круглолицым сыном. В прошлой жизни женщина, возможно, была молодым животрепещущим деревом, которое спилили слишком рано, чтобы разрубить и с жадностью спрятать по углам до зимы. Теперь древо костляво переродилось и пристально наблюдает за всеми, кто неровно дышит, замышляя что-то неладное. – Имей ввиду, что Ян и Ким за тобой уже пришли. Они на кухне, – низкие полы струящейся юбки подлетают от сквозняка и скрываются на лестнице. Сынмин и Чонин вспыхнули с предложением вместе провести вечер абсолютно неожиданно – пока другие боялись строгости семьи Хан, эти двое просто появлялись в дверном проёме с корзиной слив и примятых тенью солнцецветов и стреляли фразой: «Здрасьте! Мы видели вашу машину около дома, погнали гулять часов в пять? Ой, а это Вам от мамы, тётушка Хан»✷✷✷
– Я бы предложил вам пожарить барбекю, если бы не заявились так неожиданно, но так есть, что… – Ой, да пофиг! Принёс? – младший давит со спины на плечи друга и уже готов обыскать его без ордера. – Как будто бы когда-то не́ приносил… – Джисон выуживает из рюкзака три коробки рамена и греющий руки термос. Глаза младшего горят так, будто в них отражаются все смеющиеся пусанские огни. Чонин с довольной улыбкой выхватывает пирамидку коробок, придерживая её подбородком, во вторую руку берёт кипяток и почти вприпрыжку несёт их будущий ужин к импровизированному столу из огромного пня в окружении шуршащих веток. Это место они нашли, будучи в выпускном классе школы, когда нужно было где-то коротать минуты между скучными уроками или перед тренировками по волейболу. Опечаленная расставанием с ветвями древесина постепенно прогнивала и превращалась в мягкую труху, но всё ещё была отличным столом, за которым из раза в раз обсуждались всё новые и новые проблемы. – Джисон, как там твой китайский? – интересуется Чонин, откручивая плотно засевшую крышку термоса. – Да я филолог, а не лингвист. Хватит уже спрашивать про этот китайский… – Ладно-ладно, – палочки ложатся поверх круглой коробки, хотя края фольгированной крышки всё равно задираются к небу, – но серьёзно, давай рассказывай, как тебе учится? Как город? – Жизнь ощущается? – лицо Сынмина украшает улыбка после того, как он вставляет в разговор любимую школьную фразу Хана и смахивает древесную пыль. – Жизнь, ну… – Джисон гоняет в голове все свои нейронные связи, – мегаполис какой-то совсем другой. Знаете, как будто бы ничего не давит сверху: ты никому не нужен, и тебя тоже никто не заботит. И небо как будто бы выше. В него смотришь и думаешь, что мир такой большой, в нём так много... всякого. Помогает… – парень задумывается, замечая приземлившегося на носок кроссовка кузнечика, и берёт его в ладоши. – У нас тут, по крайней мере раньше, все знали друг друга. Это как будто ограничивало даже в мыслях. Зелёный прыгун словно знал, когда человеческие руки раскроют щёлку в привычный мир. Сидит, готовится, отскакивает прямиком в лоб. – Ай! – А нечего братьев наших меньших отлавливать, – нравоучительный Ким. – Кстати, как родители? – Ничего нового. Вроде, в порядке, – хмурится Хан. – Отец по филиалам мотается, мама дома почти всё лето, но от того не лучше. – М… – Сынмин немного жалеет, что поднял тему родителей, и гоняет в голове слова. – А не скучно в универе? – Совсем нет! – Джисон сразу же оживляется, заставляя себя здесь и сейчас вспомнить что-то интересное. – О, например! В конце года у нас была небольшая поездка по глухой глуши для изучения диалектов. Я вам сейчас фотки покажу, там так красиво было. Так вот, сидели с бабулями, гоняли чаи, спрашивали, чего в их словах не понимали, им только в радость пообщаться и рассказать что-то из молодости. Преподы только в уши жужжали: «это ваша практика, не забывайте, готовьтесь писать отчёты о проделанной работе». Я в университетских сочинителей и не заделывался, но плёл в итоге… – Так, давайте есть, потом ещё расскажешь про своих филолистов-приколистов. Надо же, наглость какая. Будто бы это не Чонин не видел друга с прошлого лета. – Слушайте, у нас после таких ужинов за остаток лета точно появится гастрит, если зачастим, – и вновь нравоучительный Ким. – Сынмо, хорош тебе. Я вообще-то специально для тебя ездил по всему городу, чтоб купить именно этот рамен, – надутые щёки Хана потихоньку превращаются в августовские яблоки то ли от мнимой обиды, то ли от острой лапши в собственной полукартонной чашке. – Спасибо, но всё равно не полезно это, – Ким вопреки словам отправляет в рот накрученные на палочки пружинки и тут же мычит от удовольствия. – И что ты предлагаешь? – жуёт лапшу и слова Ян. – Есть одна идея… – в глазах Хана блеск авантюриста сверкает ярче осколков солнца. – Чонин, твоя соседка, тётушка Мун, кажется… – Хан, я убью тебя, – если бы у младшего были лисьи уши, то они бы уже поднялись к небу от настороженности. – Я туда второй раз не полезу. – Да ладно тебе, мы в прошлый раз стащили не так уж и много яблок, никто даже не узнал. Тем более, тебя с забора никто падать не просил. А сегодня мы даже не за яблоками, мы… – Джисон. – … за огурцами. – Хан Джисон, я думал, что ты в городе выбьешь дурь, а ты только одичал. – Да ну тебя… – голова плавно обращается к Киму. – Сынмин? – Ты же не отвяжешься? – Нет, конечно. – Ладно... – спустя несколько секунд закатываются к тёмному небу глаза Сынмина. Джисон тут же подскакивает с места, чтобы освободить рюкзак от лишнего, но его осекает согласившийся на авантюру – и тут же пожалевший об этом – Сынмин. – Дурак, стой, пусть хотя бы окончательно стемнеет. – О, давайте. Как раз к Чонину зайдём за шмотками потеплее.✷✷✷
– Только аккуратнее, я не хочу, чтобы меня потом неделю бабуля отчитывала, – Чонин, которому досталась роль вешалки, пригибается к земле и натягивает капюшон на светящуюся белую макушку. – Надоумило же с вами краситься в такой цвет, надо было в чёрный окунуться, – шипит Ян. – Я тебе говорил, что цвет пенсионерский. Ай! – ветка яблони, что была жертвой мелкой кражи в прошлый раз, мстит Хану ударом по лбу. – Подел… – Да не буду я больше братьев меньших обижать, я понял, – Джисон присаживается за большим букетом тыквенных листьев. – Так, а теперь правда надо быть поаккуратнее… В окне небольшого дома, покрытого цветными узорами от фундамента до крыши, гаснет тёплый свет, оставляя место только блёклой синеве – от телевизора, наверняка. Вот хозяйка завесила полупрозрачные шторы, а вот её фигура опустилась и слилась со спинкой кресла-трона. – Можно, погнали, – машет Хан впереди процессии и гуськом движется к цели. Несколько грядок огурцов оказываются посаженными прямо за тыквой, что даёт выдохнуть. Хозяйка даже при желании не сможет заметить ворюг как минимум из-за того, что те довольно далеко. Сразу найти хрустящие бочонки меж стеблей не удаётся. Рука около минуты шарится по зелени, пока находит первый, осторожно срывает, чтобы не повредить растение, и передаёт в руки Кима позади. Джисон руками тянется дальше и дальше, пока на лице вырисовывалась картина титанического усилия. Кончик языка был благополучно закушен уголком рта, на лбу выступала испарина. Ноги всех троих нещадно съедались комарами и требовали смены шорт на более тёплые штаны. И только Джисон сорвал пятый или шестой огурец, у крыльца шумный скрежет прорезал драгоценную тишину вместе с деревянной дверью. Звук заставил вздрогнуть всех троих и внутренности подвесил в пространстве за нити испуга. Глаза Джисона обращаются к бледно-светящемуся окну и зрачки расширяются ещё сильнее, чернота заполняет всю цветную часть глаза целиком. – Ложитесь! – сотрясает воздух шёпот. И стóит только стать тёплым животам под футболками частью огуречно-тыквенных грядок, на крыльце появляется немолодая тётушка Мун, сопровождаемая скрипом досок. – Шу, дорогой, я уж подумала, что ты спрятался на крыше, – женщина с улыбкой берёт кота на руки и запускает постаревшие руки в длинную шерстку. Тот ластится и вот-вот заберётся на шею хозяйки, стоит ей только позволить такую шалость. «Пока всё окей, сейчас она уйдёт и мы…» – Апчхи! – Сынмин закрывает ладонями половину лица, паникующе оглядывая округлённые глаза друзей. Чонин говорил, что у него за первый курс сильно ухудшилось зрение. Но сейчас, глядя на непривычно широко распахнутые луны, думается, что видит он отлично. Сердца от нахлынувшего страха быть пойманными ежесекундно проживают момент клинической смерти. Краснота пронизывает рассудки. Человеческая суть внутри замирает, а импульсы отдаёт в спрятанные меж листьев головы. В виски. Под черепные своды. Уставшие глаза хозяйки осматривают сад и останавливаются где-то в районе появившегося шума. На высокой тыквенной ботве, под которой сейчас устроился Чонин. Темнота заставляет щуриться, а длинношерстный пепельный кот – обратить на себя внимание. – Шу, ну я же говорила тебе не приводить к нам своих друзей? Они ведь не такие воспитанные, как ты, да? Да, мой хороший? – поучения кота заканчиваются облегчением и желанием сорваться на утёк. «Пронесло…» – Бежим отсюда, пока нас путают с котами. – Джисон, давайте просто встанем и аккуратно уйдём?.. – руки Кима мелко дрожат. – Так, нет. Готовьтесь. Раз… – женщина скрывается за дверью, щёлкнув замком. – Два… – подхватывает Чонин. – Три… – тёмная фигура с пушистым комком возвращается в кресло. – Бежим! – также шёпотом командует Хан и срывается с места, перелетая через низкорослый забор. В мышцах ног разливается что-то сродни тягучей боли после долгого засиживания за конспектами и книгами. Но они несут только вперёд, позволяя ветру расцеловать лицо. Позволяя наконец почувствовать своё нахождение в большом разношёрстном мире. И каким бы ни был их сегодняшний поступок в глазах других жителей, Хан чувствует себя хо-ро-шо. Шалость удалась. Он бежит, будто впереди всей планеты, ведь ноги двигаются быстрее, чем мозг успевает подавать в них короткие сигналы. Сзади бегут друзья, а впереди их ждёт смех, огурцы и два солнечных месяца лета. – Хан, а почему мы не могли просто попросить этих чёртовых огурцов? – нагоняет Чонин. – Так не интересно! Если бы попросили, не было бы никакого адреналина! – Я на тебя в следующий раз собак натравлю для адреналина, понял? – ладонь Чонина попадает по затылку Джисона, а тот только ускоряет бег. – Да куда ещё быстрее то? Зачем? Нас же даже не догоняет никто… – почти задыхается Сынмин где-то в конце крохотного строя. – Движение – жизнь! – получается лишь выкрик, поспешно растворяющийся в темноте. Они останавливаются почти у перелеска, когда мышцы совсем загораются пламенем. Возвращаются к спрятанной и напрочь остывшей лапше, в которую идут остатки похолодевшего кипятка. Привешенный к оторванному слою коры доисторический фонарь зажигается, добыча оказывается перед глазами. В остаток вечера затылок Джисона страдает ещё пару раз из-за его шуток или слишком взбалмошных идей, предложенных в качестве развлечений для следующих встреч. И тем не менее, время лилось, подобно горячим песчинкам Саха́ры, собранным в песочных часах: тепло, последовательно и мягко. Сопровождаемое рассказами и смехом, шутками, мыслями и замиранием сердец и слов то на секунды, то на целые минуты. Удивительно, как совершенно чужие люди могут стать Домом и приютить испуганную миром душу у себя в объятиях и заинтересованных глазах. Хо-ро-шо. Если бы Ким сейчас спросил о том, ощущается ли жизнь, то Джисон без лишних размышлений ответил «да». Наверное, им не хватало только светлячков и тихой музыки, которая сейчас наверняка играла из машин приезжих рыбаков у реки. По домам разбредаться не хотелось катастрофически — будто бы это последняя ночь вместе. Но голодные и изголодавшиеся комары размышляли иначе. Им бы поскорее напиться крови у людишек и разогнать их по жилищам. Сынмина принято провожать — боятся, что друг на окраине потеряется и не доплетётся до далеко стоящего дома в одиночку. – Я до своего не дойду, лучше останусь у Ким-пять-с-плюсом. Вы не против? – глаза Чонина смотрят то на Сынмина, то на Джисона, у одного выпрашивая разрешение остаться, а у второго как бы спрашивая, не будет ли он против добраться самостоятельно. Первый стукнул по макушке строгим взглядом за мультяшное прозвище, что в детстве приклеилось, как жвачка к подошве новых кроссовок, но лишь на секунду. Он всегда слишком быстро смягчал глаза и то, что они отражали. – Оставайся, конечно, мама будет только рада тебя увидеть утром. – И накормить своими суперскими блинами, – толкает в плечо Хан. – Хочешь, тоже приходи пораньше? Посидим, как прошлым летом, – внезапная мысль-воспоминание громыхнула в голове, – но без твоего ноутбука, на котором ты мониторил списки поступивших абитуриентов. – Да ну, я завтра не доползу сюда в такую рань, в которую встаёт тётушка Ким и вы с ней вместе. Как-нибудь в другой раз. – Ты смотри, другой раз может и не наступить, – заговорщически проговаривает Сынмин. – Идите уже. – Распоряжение принял. Доброй ночи, главнокомандующий Хан Джисон, – отдаёт честь младший. – Доброй ночи, рядовой Ян Чонин. – Напиши мне, как дойдёшь. И доброй ночи, – поучающий и растревоженный за всех и вся Ким Сынмин. А Хану только и остаётся согласиться. Темнота по дороге домой кажется вязкой. Стоит только глаза задержать подольше в закрытом состоянии, а на веках уже рисуются сны, от которых пробуждает только колкий июльский воздух. Полуночный. Немного сладкий и пропитанный кострами. В доме совсем тихо. Джисон пробирается вверх, стараясь не наступить на скрипящие ступени. Как будто бы вернулся в детство, на огромную людную площадь с разноцветными плитками, где мозг отдавал приказ «иди только по коричневым». В комнате свежо из-за распахнутого окна и звёздной ночи. Звёзды. Крохотные мерцающие гиганты. Они заставляют подойти к холоду, почувствовав его уже всем телом, а не только кончиком носа и пальцев, и разглядеть меж персиковых крон небо. Поёжиться, найти медвежью семью без отца и Полярный глаз, за ними Лиру и распластавшийся по полотну Геркулес, поёжиться вновь и всё-таки закрыть створки, так и не отыскав Альтаир, что, наверное, прячется за листвой. Кровать встречает холодом и безразличием. Подушка-спасительница, что в жару приятно гладит горячие щёки, этой ночью кажется ледяной глыбой, а одеяло – первым снегом. Джисон – подснежник со снежно-нежной листвой, которая вот-вот растворится в ближайшем ветряном потоке. Или в собственных рассуждениях. В ночи рождаются иллюзии и неподдельные чувства. И мысли тоже не стесняются забраться в бессонные человеческие головы: норовят выселить оттуда почву для межпланетных снов и заплести всё своей ложно-тревожной лозой. Она будет углублять свои корни, тянуть ветви к шее и кусать шипами за уши, пока сам не начнёшь думать и вгрызаться в память, мысли, воспоминания, ошибки или ностальгию. Последнее скорее побеждает лозы. Так сладко и усыпляюще. Перед глазами потолок и тянущиеся по нему коряги-тени, грозовые тучи чёрной тревоги по углам, как пауки, плетущие клубки из собственной пряжи. Веки Хана сначала мигают быстро, соображающе, а потом мрак в ресницах путается и замедляет ход минут. Время поэтапно вступает в анабиоз. Дрёма заставляет зевнуть, и ноги опускаются на половицу, игнорируя мягкость небольшого ковра. Пара шагов, рука тянется к выключателю и комната вспыхивает радостью. Свет поглощает в себя и приклеенных к углам пауков с их рукодельной пряжей, и коряги на потолке, и черноту тревоги. Как Песочный Человек побеждал Кромешно-чёрный песок. «Ты что, со светом спишь? Прям как ребёнок…» Ну и пусть. Джисон размяк, как белый батон в стакане с медовым молоком. Убил страх, упал обратно в кровать, которая уже не казалась настолько холодной. Собственное тепло постаралось. Теперь только слышно редкий стрекот сверчков за плотным карамельным стеклом. И сопение сладковатной собаки по левую руку. Она дёргает передними лапами и как будто бы улыбается своим щенячьим снам. Радуется возможности без зазрения совести уснуть на хозяйской кровати вместо своей – одинокой и ещё более хладнодушной. Теперь ночь видит и человеческую улыбку. Сонную, совсем мальчишескую и растекающуюся сладким сиропом. Уголки губ целуют родинку на щеке как будто бы желая доброй ночи. «Доброй ночи...» – глубоко в мыслях отвечает Джисон и куда-то проваливается. В свет. В тьму. В забвение. В ещё один мир, хоронящий себя в плоском настоящем.