C12H22O11

      — Мэдди, прости меня! Мэдди, мне так жаль! Мэдди, прости, прости, ты моя лучшая подруга, мне так жаль, Мэдди, мне жаль, прости меня, умоляю, Мэдди, Мэдди, Мэдди…       Мэдди закрывает глаза. Омываемая волнами прогретого бассейна Саманты, она улыбается, думая, что сейчас словно тонущий в чае сахар: мякнет, тает, распадается на белые микроскопические алмазы, превращается в сладкий порошок на дне кружки. Дорогущая драгоценность, брюлик, которым не каждая королева красоты в состоянии обладать — слишком эфемерное зрелище. Сладость, которой с первого взгляда не придашь значения, но которая на каждом глотке непременно сластит язык.       Мэдди тает, но остатками своих сахарных пальцев пытается ухватить со дна горсть своего сахара, мокрое месиво без вкуса — всё, что осталось от её песчаного замка. Просто, чтобы вспомнить, каково это — быть целой.       — Когда я вырасту, я стану супермоделью, — хихикает Кэсси; её глаза сияют, как две жемчужные бусины, и она искренне верит в то, что говорит; всегда; каждый раз; зазря. — А ты будешь моей маленькой помощницей-визажисткой.       — С чего это, сучка? Ты меня видела? Какая, к чёрту, помощница? Я тоже буду супермоделью. Мы будем как сестрички Кардашьян, даже круче, — Мэдди надувает губы, дурашливо прижимаясь грудью к груди Говард, а та смеётся, запрокидывая голову, — Скажи, Лекс? Будем самыми горячими шлюшками Лос-Анджелеса!       Лекс снимала их на телефон и постила в инстаграм нелепые напомаженные «уточки»; Кэсси, правда, ни на одной из ванильных селфи так и не сумела подавить широкую счастливую улыбку и испортила челендж. Мэдди щипала её, хохоча и злясь, что Говард похерила такой прикол; Кэсси чмокала её в щёки и щипалась в ответ — до боли. Ногти у неё тогда были очень длинные, у матери Мэдди сделала.       Твёрдая иссиня-чёрная лаковая гладь. Мэдди помнит.       Кэсси умела причинять боль, хотя по ней никогда не скажешь: глазки лани, губы вечно кривятся в услужливой улыбке, вся мягкая, нежная, словно пластилин, как ни мни, примет пригодную для тебя форму. Мэдди сделала из неё лучшую подругу, не страшненькую — чтобы не позориться, не слишком красивую — чтобы не затмевала; ровно такую, какую хотела бы видеть рядом с собой. На равных.       Но если ты оставишь мягкую пластину без присмотра, рано или поздно её подберёт кто-то другой; слепит что-то дурацкое, неправильное; бросит засыхать. Она твердеет, забытая и одинокая, до состояния камня, до состояния орудия, блин, на поражение.       — Мэдс, мне нужно… Мне нужно кое-что тебе сказать… Мы с Маккеем…       Мэдс не дослушала — не до того было. Спорила за какую-то ерунду с Кэт, ныла по Нейту и держалась за чёрный капкан чужих ноготков, будто упавшая в ловушку лапа дикой пантеры.       Мэдди жалеет, правда. Немного. Теми остатками сахара, что плещутся о дно бассейна. В основном, ей просто паршиво. В основном, она хочет дотаять до конца.       — Мэдди, я… Я знаю, всё немного сложно для тебя и Нейта. Но ты должна помнить, что есть мы — я, Лекс, Кэт — мы поможем тебе. Ты не должна терпеть его дерьмо в одиночку, понятно? — шептала Кэсси, обнимая её тёплым кольцом рук. В её пластилиновых, идеально воссозданных Мэдди объятиях последняя получала исключительно то, что ждала — поддержку, честность, любовь. Любовь. — Ты славная девчонка, Мэдди. Ты лучшая подруга, лучшее, о чём я могла бы мечтать.       Кэсси умела заботиться — абсолютно искренне, так, как никогда бы не позаботились о ней. В ней было столько нерастраченной любви и ласки, что, возможно, дослушай её тогда Мэдди, они бы что-нибудь придумали — что-то, что не включало бы в себя размазанный по поддону сгусток лимфы и ДНК. Сестрички Кардашьян, которые могли бы покорить Лос-Анджелес, да хоть всю планету — если бы держались вместе. Твёрдо. Одна за одну.       Но Мэдди плакалась по Нейту; Мэдди грелась о любимый ею пластилиновый сгусток, думая, что о лучшем и мечтать нельзя. Кэсси же умела только поддаваться под чью-то форму.       — С глаз долой, из сердца вон.       — Ты не простишь Нейта?       — Нахуй Нейта, — фыркала Мэдди, захлопывая перед её лицом — таким ярким и непривычно чистым, что так и подмывало подшутить, но почему-то не шутила, — Я собираюсь свалить в клуб сегодня. Ты со мной?       — Я… Не знаю… У меня, вообще-то, свидание.       — Фу-у. Может, нахуй бы этих парней сегодня? Устроим девичник! Ты, я, Лекс: как в старые добрые! — Мэдди хватает её пальцы в возбуждённом порыве и ненадолго замирает — руки у Кэсси ледяные, твёрдые, будто у трупа.       Это жутко. Но Мэдди не выпускает её рук.       — Я…       — Давай, Кэсс! Ты не можешь так поступить со мной! Только не с твоей самой любимой сучкой! — она игриво толкает её покатым бедром в бок.       И Кэсси сдаётся — только улыбка, широкая, как обычно, у неё надломлена и тускла. За пару дней до того момента, как Ру Беннет ворвалась в дом Говардов и на отходняке призналась во всём — чужом, своём, и тоже, наверное, поучаствовала в придании пластилиновой массе собственной извращённой формы.       Кэсси разваливается, распадается, тает; маленький ледяной ангел, которого Мэдди купила у бродяги на зимней ярмарке и выронила по пути домой, разбив на несколько острых кусков. И, возможно, это именно её алмазы она чувствует, когда ныряет на глубину бассейна, выпуская поток пузырей и истошно вопя на дно.