Исповедь арлекина

Среди наёмников такие как Шурик, объективно, редкость. Постоянно весёлый, шутит даже тогда, когда, кажется что весь мир сгущается вокруг тёмной смолянистой вязкой жидкостью, пытаясь затопить весь мир. Воскресенский — лучик света в этом непроглядном мраке, толика надежды на лучшее. Глядя на него, многие даже не задумываются о том, какой ад творится внутри парня. Как каждое утро он встаёт раньше всех. Не потому, что следит за режимом, а потому, что находиться в этих ебучих лабиринтах подсознания больше четверти часа он не в состоянии. И видя, наконец, желанный свет в конце тоннеля, возвращаться в мясорубку собственного сочинения обратно не хочется. Как каждый раз, закрывая глаза, он видит трупы, море крови и умирающих в муках товарищей. Почему раз за разом он в случае опасности бросается в бой, даже зная, что в открытой драке не простоит слишком долго? Потому что лучше умереть в заварушке, спасая товарищей, чем сдохнуть в одиночестве, как псина на обочине дороги. Так, впрочем, он себя и ощущает. Маленький, брошенный щенок у дороги, который лает на каждую проезжающую машину в надежде, что его заметят, заберут домой, отогреют и будут любить. Но этого никогда не произойдёт. В свои двадцать два если Саша что-то и понял, то только то, что в этой жизни можно полагаться только на себя самого и нельзя допускать даже мысли о том, что бы довериться кому-то, впустить в свой персональный ад. Поэтому каждое утро он встаёт с первыми лучами солнца и пару часов тратит на то, что бы собраться с мыслями и снова нацепить на себя маску счасться и беззаботности. Так проще, так легче, так можно дышать. Но чем ярче и лучезарнее его улыбка, чем громче смех и очередные шутки, тем острее когти страха и безнадёжности, которые впиваются в его грудь, будто коршун в тёплое, бьющееся в предсмертной агонии, тело кролика, которому непосчастливилось попасться хищнику на глаза. Страх и ярость — лишь этими эмоциями наёмник руководствовался с самого детства, когда понял что нахуй никому не нужен. Ни родителям, которые предпочли сыну какое-то своё счастье на дне бутылок, в том числе с дырками, ни окружающим его сверстникам, у которых в жизни всё было прекрасно, они проживали своё детство радостно, беспечно, могли позволить себе ребячиться и делать что вздумается, ни тем более другим взрослым, потому что «все твои проблемы это просто подростковый бунт, Саша, это пройдёт». Тошнит от вторых, третьих и больше всего от первых. Родителей Воскресенский ненавидел больше всего в этой жизни. Они сломали его, разрушили детство и все его юношеские мечтания. Он рос в смраде чёрного перегара вперемешку с этиловым спиртом. Что ещё могло вырасти из озлобленного на весь мир и забитого мальчика? Сколько себя помнит, на его теле то и дело расцветали шрамы и синяки, проникающие в ткани и оставляющие рубцы на душе. С четырнадцати он неоднократно наносил себе увечья сам, в надежде разорвать этот круг страданий. В восемнадцать армейка, потому что по баллам он не прошёл даже в самую задрипанную шарагу, где из него выбили последние капли надежды и опустили ниже плинтуса. Но он не сломался. Сломался он в пять лет, когда мать в пьяном угаре орала на него, что лучше бы не рожала его и что он испортил ей всю жизнь. Саша приобрёл бесценный навык адаптироваться к любым ситуациям. Он стал пластилином в руках своего окружения, позволяя лепить из себя то, что им вздумается. Если нужно, то он будет смирным и покорным. Если нужно — будет цепным псом, которого спускают на тех, чьё мнение не соответствует мнению сильнейшего. Если нужно — арлекином, вечно смешным и харизматичным, способным поднять настроение всем. Годы притворства и мимикрии научили его тому, что последнее нравится почти всем. Он не знает свой любимый цвет и какая из личностей — его, но зато умеет быть удобным и убивать. Армия научила быть солдатом. И быть солдатом ему понравилось. Хотя сложно в принципе говорить о том, что ему действительно нравится. Пять лет его носит по свету в неизменной военной форме с оружием на перевес. Самая удобная позиция. Не нужно думать о завтрашнем дне, просто потому что он может не наступить, нужно жить здесь и сейчас. Он отталкивает от себя всех, кто пытается приблизиться к его душе на пушечный выстрел. Если ли у него вообще душа? После стольких убийств, увиденных смертей, потерь и поражений точно нет. То, что он до сих пор жив это, должно быть, какая-то злобная шутка Бога. Саша до трясучки боится, что медленно сходит с ума и боится стать тем, кого ненавидит. Стать копией родителей, равнодушных взрослых, чудовищ, которых он повидал в избытке во время военных действий. Иногда он чувствует себя мотыльком, попавшим в паутину и чем больше он рвётся к свободе, тем сильнее запутывается, а паук даже не спешит убить его. Закончить эту отвратительную пытку длиною в жизнь. Умирать Воскресенский не хочет, по крайней мере пока он находится в гуще событий с постоянным риском, когда адреналин в крови зашкаливает, сердце оглушительно стучит в ушах, руки трясутся и в голове даже нет типичного «бей или беги». Только «бей». До последнего вздоха он будет лезть глубже в это месиво, даже сам не зная, что хочет там найти. Причин жить у него нет, как и места, куда он мог бы вернуться, даже того, кто бы ждал его. Он просто не может находиться на гражданке. Постоянное чувство тревоги, нереальности происходящего и сомнение в собственном существовании стали его постоянными спутниками. В горячих точках чуть проще, он может идти куда угодно и делать что угодно. Полное дерьмо, но только с запахом свободы. На гражданке слишком просто, так не интересно. К тому же в такой обстановке он не чувствует в полной мере свои проблемы с воровством. Красть ему даже некуда, но раз за разом он обнаруживает в своих руках непонятно откуда взявшиеся вещи и ненавидит себя сильнее. Он сломанный, неправильный, отвратительный и ничего не может с этим сделать. Хотя, скорее даже не хочет. Его устраивает такая жизнь настолько, насколько он вообще способен испытывать удовлетворение. Но если поразмышлять о своём существовании чуть дольше пары минут, то всё бессмысленно, по крайней мере для самого Саши. Он положил всего себя ради удовлетворения других и потерял себя с концами. И в целом его устраивает эта череда саморазрушений. Он не чувствует боли, не чувствует разочарования. Он не чувствует ничего из того, что чувствуют живые люди. Какие-то эмоции просыпаются в нём, когда перед дулом его пистолета появляется пара испуганных детских глаз. Он замешкался на секунду. Перед ним ребёнок, мальчик лет восьми, худой, знатно потрёпанный и явно не здоровый. Пацан тоже застыл, как олень при свете фар, хлопая глазами. Вся эта ситуация кажется такой сюрралистичной. В голове за долю секунды проносятся воспоминания детства и Шурик чувствует, как по щеке скатывается горячая слеза, но рука не опускается, ствол продолжает смотреть промеж оленьих глаз. Он не может позволить себе жалость даже к ребёнку, был отдан приказ зачистить территорию, не оставлять в живых никого. На мгновение Воскресенский думает, что может пересилить чей-то приказ, отойти от программы, но в следующий миг он нажимает на спусковой крючок и звучит выстрел, кажущиеся оглушительным в звенящей тишине его мыслей. Синие глаза безучастно смотрят на то, как, словно в слоумо, пуля попадает в череп, дробя его на кусочки, вылетает из затылка, оставляя за собой шлейф из крови, серого вещества и мозга, и врезается в песок, уже в покое оставаясь там. Хрупкое тело мальчика падает следом несколькими секундами позже и в памяти Шурика навсегда запечатляются большие карие глаза, полные непонимания. Спустя ещё пару мгновений под его головой растекается лужа крови и Воскресенский искренне жалеет, что на месте незнакомого мальчика не он сам. Несколько секунд посмотрев на труп мальчика, скорее что бы убедиться, что он мёртв, чем что бы поскорбеть, Шурик молча пошёл дальше. Он профессионал, ему не надо заморачиваться таким бредом, как эмоции. Одной жизнью больше, одной меньше, какая разница? Человек не должен решать, кто достоин жизни, а кто нет, но Воскресенский и не человек. Он солдат, наёмник, пешка. Его мнение вообще роли не играет, главное, что приказы выполняет, а остальное никого не интересует. Осознавать это даже не больно, скорее парень чувствует облегчение. Он не несёт ответственности за свои поступки. Всего лишь марионетка в руках вышестоящих. Глаза снова застилает красная пелена ярости. Следующие минут тридцать он не вспомнит даже под страхом смерти, впрочем, не то что бы его пугает такой исход. Контроль будто перехватывает кто-то другой, после минутной слабости Шурика на смену ему приходит холодный синеглазый наёмник. Пока рядом никого из отряда нет, он, этот другой Саша, может без капли жалости стрелять в кого угодно и рука не дрогнет. Наедине с самим собой шутки теряют смысл. Он выставляет себя шутом, что бы его любили и в какой-то степени уважали. Главное, что бы не били и не унижали, хотя, это желание той малой части Шурика, которая осталась от маленького испуганного мальчика. Впрочем, можно с определённой долей уверенности сказать, что он убил этого ребёнка, как буквально, так и фигурально, но привычка никуда не делась. Значит, видимо, это подсознательная защита от тех, кто хочет пробраться в душу. Это место он обнёс огромным бетонным забором с колючей проволокой под напряжением. Ещё для верности запустил вокруг строения бешеных псов, что бы точно никто не пролез. Он снова на ненавистной гражданке. Что ему вообще тут делать? Но следующий контракт только через неделю, которую парню настоятельно рекомендовали потратить на отдых и восстановление, только как это сделать, когда без оружия под рукой его с головой проглатывает отвратительный скровывающий страх, заставляя буквально задыхаться, будто огромный питон. Снятая на неделю квартира кажется совсем не самым безопасным укрытием, но тратить лишние деньги нет желания. Они обязательно понадобятся ему потом, когда случится что-то из ряда вон выходящее, а сейчас он может довольствоваться и маленькой студией. Надо поесть, приготовить себе еды. На этом простом действии Шурик зависает на минуту, повторяя про себя алгоритм. Достать из холодильника продукты, зажечь плиту, поджарить яйца и под конец закинуть колбасу. Вроде, элементарно, но что бы выполнить это и не отвлекаться на что-то постороннее нужно действительно приложить усилия. Особенно сложно не отвлекаться на постоянно ноющую шею. К непрекращающейся тупой боли в груди он привык ещё с детства. Все врачи говорят, что он полностью здоров, а значит проблема в чем-то другом, но думать о своих проблемах чуть более четверти часа невозможно. Больно, плохо, страшно, попросту ебано. Намного проще не думать ни о чём кроме поставленной задачи и не испытывать эмоций. Попытки заглушить эту звенящую пустоту внутри алкоголем, наркотикамм, воровством или убийствами не увенчались успехом. Помимо последнего пункта, конечно, с убийствами у него всё прекрасно. По сути это смысл его жизни.