***
Капли бегут по их лицам, падают вниз, пропитывают одежду. Даже вспотевший, взмыленный, как жеребец-победитель на скачках, Томми пахнет восхитительно. Лиззи прячет стон в изгибе его шеи – его горячей смуглой шеи, вечно запахнутой в строгие воротники; шеи, которой постоянно хотелось коснуться губами, чтобы обласкать пульсирующую жилку, почувствовать жар и убедиться, напомнить себе ещё разок: живой!.. Иначе, казалось, он и сам забывал об этом. В стеклянных глазах Тома жизнь полыхает редко: когда семье Шелби угрожает опасность и по Смолл-Хиту летят головы, когда скотч туманит его разум, когда он кончает... Сейчас. Том наваливается на неё всем весом, вжимает Лиззи, такую маленькую и хрупкую в его руках, в кровать – глубже, глубже, глубже, да-а-а! – и на несколько ослепительно сладких секунд Лиззи Старк перестаёт существовать. Остаётся лишь тело, дрожащее от удовольствия, тонкие руки и острые ногти, скользящие по крепкой спине кровавыми полосами, длинная птичья шея, изогнутая в немом крике. Каждый сантиметр кожи Лиззи молит об одном: пусть это никогда не заканчивается. Но у Шелби всё рассчитано по минутам. Даже слабость. Поэтому он не позволяет себе передышки, резко выходит из неё, отворачиваясь к окну, достаёт из кармана неснятых брюк сигарету и отряхивается. На прикроватном столике уже лежат свежие купюры. В часе отсюда уже ждёт Джон. А Лиззи любит Томаса Шелби.***
Капли бегут по их лицам. Слёзы и кровь. Томми невозмутимо протирает пистолет, а потом так же невозмутимо протирает Лиззи – аккуратно, почти ласково прикладывает к ссадинам кусочек ваты, заставляя её шипеть и морщиться. Слишком больно, но не от ран, а от неверия. Она не верит, просто не может поверить, что Томми опоздал, он же обещал ей! "Тебе больше никогда не придётся заниматься проституцией", да? Никогда – пока Я не попрошу. Почувствуй себя снова грязной шлюхой, Лиззи. Раздвинь ноги перед мерзким солдафоном, ведь мне это надо. Пальцы Тома вдруг замирают. Она старательно отводит глаза, чтобы не сталкиваться с его безразличным, мёртвым взглядом, но он сжимает её подбородок, очерчивает большим пальцем разбитые губы, сложенные в горькой усмешке, и без слов, одним движением приказывает: "Посмотри на меня". Лиззи смотрит. Слезинки, собравшиеся в уголках глаз, капают на его безупречно белую рубашку. В глазах Томми впервые видно беспокойство. Не за семью – за неё. И боль, и вину, и несказанное "Прости". Джон ни разу не смотрел на неё вот т а к. Губы касаются его грубых пальцев по одному. Лиззи любит Томаса Шелби.***
Капли бегут по их лицам, не переставая: сначала лишь его слёзы – потеря Грейс выбивает из-под ног у Тома почву. Её смерть превращается в болезнь, и беспощадно, жадно пожирает его. Однажды в ту тяжёлую пору, пьяный и печальный, Том признаётся Лиззи совсем тихо, охрипшим от криков голосом: "Ты – моё спасение". Ей не хочется задаваться вопросами, правда ли это, и совершенно не хочется думать, что Томас Шелби не способен на такие слова – вместо него говорит алкоголь. Нет, Лиззи наслаждается. Пока Том несёт траур, Лиззи впервые за эти годы ощущает себя по-настоящему нужной. Ненадолго. Верность у Шелби принято хранить только семье. Едва их корпорация выходит на новый уровень, от шеи Тома начинает пахнуть другими женщинами. Лиззи сходит с ума, целуя его: сколько их было? На этой неделе, вчера, сегодня... Чужие поцелуи везде, она физически чувствует прикосновения этих надушенных шлюх – каждой из его списка побед, кто выглядит дороже Лиззи, у кого знатная фамилия, хорошее образование и репутация, не запятнанная ничем, кроме лёгкого алкоголизма. Лиззи умирает от ревности каждый чёртов день. В красках представляет, как он трахал породистых лошадок: в густо накрашенный рот и другие дырки; в шелках, в грязных переулках или в собственной машине. Чем ты лучше, простушка? Что ты можешь подарить ему взамен на внимание? Неужто своё тело? А у них есть деньги, статус, власть... Лиззи любит Томаса Шелби – и – внезапно для всех – дарит ему ребёнка.***
Капли бегут по лицу. Слёзы долгожданного облегчения и невыносимого счастья. С того дня, как родилась Руби, счастье переполняет её, помножив любовь на два. У малышки по-отцовски смуглая кожа, внимательные глаза и тёмный шёлк волос – таких длинных, о каких Лиззи и не мечтала. Лиззи любит в ней всё: от ресничек и щёчек до крошечных гладких пяточек. Мама, ну перестань! Ма-а-ам, щекотно же! Лиззи любит в ней Тома: его аромат, его интонации, его остроумие, но сильнее всего – жизнь, и это единственное, чего в Томасе нет. Руби, её краснощёкая, смешливая детка, горит жизнью, будто самый яркий факел во вселенной. Мамуля, пойдём кататься на лошадках, ну пожалуйста! Мамочка, почитаешь мне книжку? Тут Полли, с сигаретой между зубов и привычно приподнятой бровью, сказала бы, что к яркому свету обязательно слетается мошкара. Полли никогда не ошибалась. Волшебная опиумная пыльца застилает взор: захлебнувшийся успехом Томми не видит ни жену, ни дочь, ни сына, который истосковался по отцу – может, даже сильнее первой. Ночами, когда становится очень холодно, дети приходят к Лиззи в постель, заключая её аж с двух сторон в ловушку из нежности, и она напевает им песни, когда-то услышанные у Полли, рассказывает сказки, обнимает. Позже, если их всё-таки удаётся убаюкать, служанка разносит мирно сопящих малышей по комнатам, а Лиззи осторожно, будто в любой момент её могут поймать за страшным преступлением, вытаскивает из кучи грязной одежды рубашку Тома. Она зарывается в ткань носом, кутается в неё, и обводит кончиками пальцев пятна от пепла, скотча и крови. Её руки, похожие на палочки в его широких рукавах, ласкают тело: Лиззи, конечно, воображает рядом Тома – низкие утробные стоны, под конец переходящие в рык, каменные мускулы, любимые плечи, за которые ей безумно нравится цепляться ногтями, жёсткий рот и бёдра, глубокими толчками выбивающие из Лиззи обиду. Но Тома нет. Волшебная опиумная пыльца разлетается по миру и лечит любую душевную хворь – вот что о ней говорят на улицах Бирмингема. Лиззи косится на запасы Шелби первый раз, когда Руби сгибается пополам в приступе жуткого кашля. И второй раз, когда осознаёт, что этот слабый, хрипящий вздох её дочери был последним. Словно одержимая, Лиззи разминает ледяные пальчики, гладит её по впалым щекам и потускневшим волосикам, зацеловывает реснички. Так кошка подолгу вылизывает мёртвых котят, ещё не понимая, что они мертвы. Её маленькое солнце погасло – но Лиззи не хочет верить.***
Капли бегут по их лицам. Слёзы и дождь. Лиззи ревёт раненой медведицей, за пеленой слёз не замечая ничего вокруг, но лучше бы она не слышала, лучше бы ослепла и оглохла до конца своих дней, чтобы не выслушивать теперь жалкие оправдания Томаса. – Где ты, нахрен, был?! Она умерла, Том! Умерла! Произносить вслух тяжело: пока не произнёс, всё это будто бы и не реально. Рукам и ногам не хватает опоры. Лиззи хочется, чтобы опорой стал Том, но даже сейчас он слишком далеко от неё – безмолвная, холодная статуя, укрытая дождём. Всем телом привалившись к колонне, Лиззи сминает пальцами ткань платья и завывает громче. Она всё ещё любит Томаса Шелби.***
Капли бегут по лицу. По приоткрытым губам, по щекам, скулам и подбородку, измазанным в белой пыльце. Мысли плавно отступают, растворяются, лишь изредка вспыхивая в уголке сознания яркими маяками. Приятные мурашки наполняют тело от макушки до пяток – холодком по хребту, и конечности перестают слушаться. Это не рак, мистер Шелби. Это туберкулёма. Судя по размеру опухоли, она выросла очень быстро... У Лиззи ничего нет. Больше ничего. Он умрёт. Она слышала разговор с доктором и видела испуганные глаза служанки, не желавшей подпускать её к кабинету. Блядь. Грёбаный Томас Шелби: абсолютно всякий раз обманывал Смерть, чудом уходил от пуль и уворачивался от ударов в спину, а умрёт теперь в судорогах из-за какой-то ебучей болезни! Он бросит её так же, как их бросила Руби. Малышка Руби... Славная умница, сбежала из этого грязного, прогнившего насквозь мира. Здесь только боль и смог. – Мамочка скоро будет с тобой, – сипит Лиззи, рассеянно улыбаясь, зажимает одну ноздрю и размазывает себя вдоль белой дорожки на столе. Научилась, наблюдая за гостями на роскошных приёмах Шелби. Его никогда не было рядом. Том не принадлежал полностью ни семье, ни ей – готовый сорваться в любое время по невероятно важным делам, решать вопросы жизни и смерти, Томми балансирует на краю лезвия, дышит опасностью, и зависим от неё сильнее, чем самый прожжённый опиумный торчок. Какую ношу Лиззи взвалит на себя с фамилией Шелби, никто не предупреждал. Огромный дом, полный молчания, грустная белоснежная лошадь, верная служанка и Чарльз. Это всё. Всё, что останется ей после его кончины. Катись-ка к чёртовой матери с такими условиями, Томми! – Скоро, обещаю... – повторяет она, но на вдохе начинает кашлять. Непослушные руки машинально шарят по столу в поисках чего-то, что остановило бы страдания, и не находят, а Лиззи, не удержавшись на ослабших ногах, с грохотом падает на пол. Падает что-то ещё – этого она уже не видит. Над головой в свете тусклой лампы кружится пыльца, оседает на кожу и платье, и Лиззи с застывшей на губах глупой улыбкой думает: снег. Рождество близко. Зима была холодной, но вот-вот станет теплее: придёт Том, соберёт детей, они вместе столпятся у камина – пить шампанское и открывать подарки. Руби сядет на свой красивый стул, болтая ножками. Стул... Я сжёг его. Из снега пыльца обращается в пепел. Пахнет краской, горелой древесиной и дымом, под чьей-то подошвой хрустит стекло. – Твою мать... Лиззи? Лиззи! На помощь! Артур, сюда, скорее! Лицо Тома, окружённое светом, перекрывает пеплопад. Она пытается протянуть к нему руку, но едва ли шевелит языком. По щеке стекает последняя капля. Лиззи любит Томаса Шелби, и не согласна жить без него.