Принимать нас за хороших людей

Тихонов огляделся. Судя по всему, они оказались в гостиничном номере: функционально и идеально-безлико. Широкая кровать, кресло, рабочий стол, зеркало, минибар. Дверь. Иван встал, пересёк номер и дёрнул за ручку; разумеется, заперто. — Квест «Выйди из комнаты»? — хмыкнул он, обернувшись на Рогозину. Полковник сидела на кровати и выглядела одновременно обеспокоенной и задумчиво-растерянной; может, просто не отошла от тряски — везли их сюда весьма небрежно. — И что дальше? — Думаю, пока надо просто подождать, — напряжённо ответила она. — Чего? — с раздражением уточнил Иван. Вся эта ситуация казалась дикой, безумной; разумеется, он не мог отказать Галине Николаевне ехать с ней; но как она вообще согласилась на такие условия? Это ведь чистой воды бред; и наверняка нашёлся бы другой выход, если бы было время подумать… хоть немного времени подумать. Но времени не было. — Думаю, инструкции поступят отсюда, — тихо произнесла полковник, кивнув на телефон на столе. Обычный кнопочный; в таких даже интернет не подключишь. Зато наверняка есть радио и прослушка. Иван взял мобильник и повертел в руках. — Не трогай! Он поморщился и хотел разблокировать экран, но тот засветился сам, вывел сообщение и завибрировал прямо в руках. — Иван! — воскликнула полковник. — Это не я, — на автомате отозвался он, вчитываясь в написанное. Встряхнул телефон; тот снова завибрировал. На этот раз в сообщении было сказано: «Без резких движений». Тихонов швырнул мобильник на стол и шагнул к двери. — Что там такое? — отрывисто спросила Рогозина. — Я… бред какой-то! Это бред, Галина Николаевна! Надо как-то выбираться отсюда. Зачем вы вообще им позволили… Не слушая его, Рогозина встала и подошла к столу. Экран телефона всё ещё светился; она быстро прочла написанное и осмотрелась. — Минибар под столом, — буркнул Иван. — Значит, нужно его открыть, — бесстрастно кивнула она. — Потому что так написал какой-то упырь на том конце? А если там взрывчатка? Или сибирская язва? Галина Николаевна, кажется, мы на такое не подписывались. Вы говорили, это будет что-то, связанное с нашей деятельностью, а не непонятный квест! — Я говорила, что только предполагаю. И… Разве это не связано с нашей деятельностью? — резко спросила она. — Или ты предпочёл бы гибель заложников? — Нет, конечно! Но… — Без «но», Тихонов, — оборвала Рогозина, дёрнула дверцу минибара и вынула плотный пакет. Телефон снова завибрировал. — «У вас полтора часа», — прочитал Тихонов. — На что? — Вероятно, на то, что сказано в первом сообщении, — ответила полковник, сосредоточенно ощупывая пакет. — Кажется, нам… там… — Она осеклась. Когда заговорила — голос прозвучал ниже, глуше. Пугающе-спокойно. — Кажется, тебе не понравится то, что внутри. Тихонову показалось, что в позвоночник вогнали кол. Воображение нарисовало массу вариантов. По рукам прошёл зной и тут же — холод. — Иван, — медленно произнесла полковник, дёргая клапан на пакете. — Я надеюсь, что ошибаюсь, но… Ты… Я не заставляла тебя идти со мной… я… — Да хватит уже тянуть! — Он подскочил, вырвал пакет и вытряхнул содержимое на пол. И застыл, не веря глазам, слыша, как неестественно-громко, неестественно-запоздало отдаётся в ушах звук падения. — Чё-о-орт, — протянул он, опускаясь на корточки. — Нет. Ну нет. — Не ошиблась, — со странной, кривой ухмылкой проговорила Рогозина, поднимая с пола наручники. Тихонов указательным пальцем подцепил рулон клейкой ленты и с нервным смешком уточнил: — Это то, что я думаю? Вместо ответа полковник наклонилась за откатившейся капсулой вроде тех, в какие кладут специи. — А это ещё что? Галина Николаевна открыла капсулу; на ладонь ей выкатился плоский серый кругляшок. И тотчас опять ожил телефон. — «Янит», — прочитал Тихонов и исподлобья посмотрел на полковника. — Сексуальное раскрепощение, — произнесла она так, будто речь шла о вещах совершенно посторонних; при этом взгляд её говорил: одно словно, Тихонов… Хоть одно лишнее слово… — Что ж. Вопрос в том, для кого таблетка предназначена нашим режиссёром. Ещё одна вибрация телефона. Ещё один взгляд исподлобья. Тихонов сунул в рот большой палец, изо всех сил сжал зубами, надеясь то ли не сказать лишнего, то ли проснуться. — Ну? — потребовала полковник. — Мне. — Что ж, — бесстрастно повторила она. — Что ж. Вперёд, Тихонов. У него, кажется, зашумело в ушах, и он замотал головой. — Полтора часа, Тихонов, ты забыл? — резко спросила Рогозина и протянула ему руку. Иван сковырнул таблетку с раскрытой ладони и замер, не донеся до рта. Нет, нет, это всё сон, конечно. Не может быть такого в реальности. Никогда. Нет. Он посмотрел на Галину Николаевну — такую жёсткую, такую спокойную, — и вдруг отчётливо понял, насколько она растеряна. Насколько испугана. Насколько в шоке — куда сильней, чем он, но и скрывать это она всегда умела куда лучше. Кроме того, если бы она и могла отдаться эмоциям, то только спустя полтора часа — срок, данный захватчиками, под чьим контролем находился сейчас ТЦ с двумя тысячами людей. — Ну! Иван закинул таблетку в рот и застыл, глядя на неё, чувствуя, как по телу расходится гнетущая тяжесть, как начинает потряхивать и, кажется, немного кружится голова. — Нет, нет, так мы ещё не вляпывались, никогда, никогда… — прошептал он. — Никогда, — подтвердила полковник, а он закрыл глаза и подумал: Тихонов, это звездец, ты докатился, Тихонов, Тихонов, ну на хрена ж ты никогда не боялся своих желаний, ну на хрена… Когда Иван открыл глаза, полковник по-прежнему стояла перед ним, глядя вроде бы в лицо, но одновременно мимо — кажется, куда-то над правым плечом. Он постарался прочитать в её глазах что-нибудь — что-нибудь ободряющее, что-то такое же бесстрастное, как и всегда, что-то объясняющее ситуацию, как-то оправдывающее, что угодно… Он ловил её взгляд, но она разрывала контакт, она не смотрела на него прямо. Как сквозь пустоту, сквозь воду, он услышал: — Ну? Дальше? А что — дальше? Она что, ждёт, что он начнёт сам?! — Вы что, ждёте, что я начну сам? Он и сам не понял, почему сказал это; успел подумать, что, видимо, таблетка развязывает язык; а потом снова посмотрел на неё, и словно до предела выкрутили рубильники чёткости и контраста. Он вдруг увидел всё в ней очень ярко, очень подробно: крошечные поры на лице; комочки туши на ресницах; линии морщин; искры на гранях серёжек-кубиков. Плохо понимая, что делает (отлично понимая, Тихонов; отлично понимая!), он протянул руку и подушечкой пальца стёр с грани одну из искр. Почти случайно задел мочку уха. Мягко сжал, выпустил и скользнул вниз по её щеке, чувствуя под пальцами волоски, похожие на персиковый пух. Мизинцем коснулся её губ; сердце набухло и разрослось, отказываясь работать штатно. Зажмурившись, Тихонов указательным и средним пальцами провёл по её губам, слегка шершавым, немного липким. «Наверное, от помады», — мелькнуло в голове, и он мимолётно удивился, что ещё способен логически рассуждать. Чуть ниже. Губы приоткрылись; он представил это, но не увидел, заставляя себя держать глаза плотно сомкнутыми. Ямочка на подбородке. Снова персиковый пух. Пустота. Ему показалось, что рука онемела, стала непослушной и очень тяжёлой. Толчок. Вспышка. От резкого всплеска чего-то, хлынувшего в кровь, Иван забыл, что нельзя открывать глаз. Он увидел её лицо очень близко, облизал губы, не понимая, откуда взялся грохот в комнате, где до этого раздавались только их голоса и вибрация телефона. Сердце. Это сердце грохотало так, что он не мог расслышать, что говорит Галина Николаевна. А она точно что-то говорила, потому что шевелились губы. — Что? Что? — озираясь в поисках воды, прохрипел Тихонов. Если не сделать сейчас глоток, если не отвернуться от неё хотя бы на секунду… — Мне нужно воды, Галина Николаевна. Пожалуйста. Воды. Она, не глядя, нашарила на столе за спиной бутылку минералки. На столе за спиной. Что-то ёкнуло внутри, в груди. Не ври, Тихонов. Не в груди. Что-то ёкнуло внизу живота. Он дрожащими руками скрутил с бутылки крышку и уронил на пол. Вода расплескалась по ковру, по его кедам, по её туфлям. Иван проводил взглядом минералку; слизал с пальцев капли; и принялся медленно, снизу вверх возвращаться глазами к лицу полковника. Привычные лодочки на низком каблуке. Тёмные брюки. Пиджак: полы, пуговицы, ворот. Белая блузка. Рогозина всегда одевалась спокойно и строго, она никогда не давала никаких поводов — но всё это действовало ровно наоборот. Вот Оксана: каблуки, яркий макияж, ультра-мини, вырезы на грани приличия — и он, ни разу не испытавший ни вспышки желания. Вот Галина Николаевна: наглухо застёгнутые блузки; брюки, всегда одного и того же фасона; вечные пиджаки; вечный пучок. И он — желавший её постоянно; другой вопрос, что он научился справляться с этим безумием, почти научился. Но сейчас… сейчас… Сейчас не помогли мысли об Оксане; и он не смог отвлечься, не смог обмануть себя. …Пиджак: полы, пуговицы, ворот. Белая блузка. Воротник. Впадинка на шее. Подбородок. Губы со слегка смазавшейся помадой. Это ведь он смазал… Тихонову показалось, комната поплыла; он снова попытался схватиться за взгляд Галины Николаевны и снова его не встретил. Не сумев ухватиться за взгляд, он схватил её за руки. Рукава пиджака закатаны, рукава блузки — тоже; когда, почему? Он почувствовал под пальцами сухую горячую кожу запястий, сжал, чувствуя, как по телу прокатывается волна — волна, не взявшаяся из ниоткуда; волна, пришедшая от полковника. При мысли, что, возможно, и она тоже, и без всякой таблетки, тоже хо… тоже может хотеть… вселенная начала крошиться в пыль. — Я… я… — выговорил он, всё ещё, кажется, пытаясь ей или себе что-то объяснить. Но полковник перебила: — Тихонов. Пожалуйста. Быстрее. Она мотнула головой в сторону наручников. — Я… не могу… я… — Быстрей, — раздражённо велела она, а он, вместо того, чтобы взять и сделать, принялся стаскивать с неё пиджак — резкими, неловкими движениями, будто это был не твид, а жгучий синтетический химикат. Зачем он делал это? Он не мог себе объяснить. По крови разбегались горячие жала, раскалённые иглы атаковали снаружи, воздух сгустился, стал плотней и суше. Пиджак не поддавался, Тихонов зарычал сквозь зубы, схватил и одним рывком стащил его с плеч полковника. Ещё рывок — и пиджак оказался на полу, а она отступила — может быть, от его напора, или по инерции, или просто сработал тот самый инстинкт, благодаря которому она не подпускала к себе мужчин. Иван с отстранённым, мутным злорадством подумал, что в этот раз этот инстинкт ей придётся заткнуть. Рогозина тем временем спиной упёрлась в стол, и он прошептал: — Руки. Она — со странным, непривычным смешком — протянула ему руки. Он покачал головой: — Нет, нет… Повернитесь. Спиной ко мне, Галина Николаевна… Полковник, помедлив, повернулась. Он осторожно провёл ногтями по её правой руке, по внутренней стороне от сгиба локтя до запястья; чуть сильней — по левой. От нажатия ярче проступили вены; его всегда сводили с ума эти мелкие голубоватые венки на её бледной коже, но всё, что он видел до этого, — были тыльные стороны ладоней с безупречным неброским маникюром, длинными тонкими пальцами, острыми костяшками с россыпью еле заметных родинок; об этом, кроме него, знала, быть может, только Валентина; потому что кто ещё мог так маниакально, так бесконечно изучать её руки, не имея возможности прикоснуться? «Имея, Тихонов. Сейчас». Он без усмешки подумал, что, в отличие от миллиардов людей, знает свой конец: сегодня, здесь, через полтора часа. Потому что… …он защёлкнул наручники на её запястьях… …потому что, как только она освободится, она его убьёт. Тихонов осторожно сжал её плечи, нащупал под тканью блузки ключицы. Он всегда был уверен, что блузки Рогозиной — плотные, может быть, из какого-то мифического материала, от которого отскакивают взгляды и грязь; возможно, пуленепробиваемые. Нет. Блузка оказалась самой обыкновенной, хлопковой, со складками и заломами на плечах. «Наверное, мнётся под пиджаком, — отрешённо подумал Иван, — наверное, её бесит постоянно наглаживать…» Ладони подобрались к основанию шеи. Это было похоже на массаж, и он догадывался, но никак не мог вспомнить этого слова. Впрочем, это неважно, совсем неважно… Большие пальцы сошлись позади, над первым позвонком («Валя говорила, он называется “атлант”…»), указательные — спереди, у ярёмной впадины. Под пальцами путалась её цепочка. Тихонов больше не слышал грохот собственного сердца, зато отчётливо различал теперь её дыхание — почти ровное, как ни в чём не бывало. («Галина Николаевна, вам пересыпали выдержки, однозначно…») Какая у неё горячая кожа. Надо было убрать эту цепочку. От волос пахнет цитрусом и почему-то солью, как будто… («Обереги носили на шее, потому что это одно из самых уязвимых мест…») Что он делает. Зачем тянет. Что за лишние мысли, за хождения вокруг да около, это ведь никому не надо, это не поможет, только отсрочит, это ведь не поможет себя обуздать… («Удар в ярёмную впадину парализует движения, вызывает сильную боль и спазм дыхания») — Я честно пытаюсь, — прошептал он, наклоняясь и целуя её в шею, чуть выше собственной ладони. («Если бы я был босиком, фокус не прошёл бы. Сколько разница в росте? Сантиметров десять? Точно меньше, чем в возрасте… Или… я…») Руки сами поползли вперёд, нащупывая верхнюю пуговицу блузки. Он уткнулся лбом в шею Рогозиной, стараясь не дышать, жмурясь, всё ещё пытаясь бороться. — Но я не могу… не могу… простите… Он никогда не тратил время на пуговицы. Сам предпочитая футболки, в те краткие ночи, которые случались когда-то, с кем-то, он не запаривался тем, чтобы расстёгивать застёжки — слишком мелкие, слишком неловко. Не теперь же было это начинать — и всё-таки Иван попытался, потому что взять и разорвать блузку полковника… Эта мысль окатывала ужасом даже сквозь мутную пелену, в которой была виновата таблетка. Только таблетка. Не он. Не. Он. Плоские твёрдые пуговицы у неё под горлом — это окатило дежавю, словно такое уже было, может быть, когда-то, где-то, во сне… пальцы… пуговицы… «Всё это — сон», — твёрдо сказал себе Тихонов. Внятно повторил вслух — может быть, для Галины Николаевны: — Всё это — сон. Сквозь нарастающий звон он услышал её усмешку. Подняв голову, затуманенным взглядом поймал в зеркале отражение. «Не ври себе, Тихонов, — говорили её глаза. — Не ври себе. И, тем более, не пытайся соврать мне». Он захихикал, истерически засмеялся, этот смех на несколько секунд освободил его из плена наваждения; действительно! Он может соврать себе, убедить себя, поверить себе в том, что всё это — обстоятельства, и на самом деле, если бы не это, он никогда, никогда бы даже не подумал ни о чём подобном, нет, нет, нет… Он может соврать себе, безусловно. Но он никак, при всём желании, никогда не сможет соврать полковнику. Потому что она всё видит. Всё понимает. И… «Она могла предполагать такое? Когда просила поехать с собой?» — молнией проносится в голове. Конечно, нет. Она же понимает, что это конец. Что, если их никто не вытащит прямо сейчас, если они выйдут отсюда полтора часа спустя, — их отношениям, что бы он ни вкладывал в это слово, наступит конец. Без шансов. Без вариантов. Она не могла этого не понимать; а он ведь был нужен ей, как винтик, как важный винтик Службы, о котором она так заботилась, так помогала. Она и с собой его взяла, полагаясь на его знания, на его навыки, интуицию и опыт. Она не пожертвовала бы такой ценной фигурой. Мысли мелькнули мгновенно; когда Тихонов вернулся, то обнаружил, что всё ещё смотрит в зеркало, всё ещё ловит её отражённый взгляд. Так — через зеркало — она не избегала смотреть на него; в глазах по-прежнему читалась усмешка, и, кажется, проступало что-то сосредоточенное, расчётливое, и, кажется… Ей бесполезно врать. Она всё видела. Всё знала. Она знала, давно, уже десять лет знала, что… — Я хочу вас, — выдохнул Тихонов. …И, кажется, тщательно, мастерски скрываемый испуг. Во второй раз уже не могло показаться; она боялась его. «Вам пересыпали выдержки. Но, кажется, сегодня мы всё-таки обнаружим лимит…» «Если бы речь шла о шахматах — интересно, какой фигурой для вас был бы я?» Он не заметил, как пуговицы остались позади. Ладони вернулись на её плечи, скользнули вниз, увлекая за собой прохладную мятую блузку. Он снова наклонился к её шее, что-то шепча, шалея, касаясь губами позвонков: первого… второго… Третьего. Он перевёл дыхание, чутко прислушиваясь к ней; в какой-то степени это всё ещё была забота о том, чтобы они оба не свихнулись слишком быстро; но в большей степени это было что-то иное; что-то иное, Тихонов, и в том, что именно иное, — тебе в этой комнате не обмануть никого. Четвёртый, пятый, шестой. Седьмой, выступающий. Он прислонился к её спине лбом и носом задел что-то, какую-то полоску ткани. Что за ерунда, откуда, блузка болтается где-то внизу, зацепившись за наручники; откуда тут может быть какая-то ткань… А, да. Да. Он только теперь заметил застёжку бюстгальтера. И узкие лямки на плечах. Вдруг вспомнилось из детства, из седьмого или восьмого, когда впервые дружил в девчонкой: как — этим занимаются все? И… родители? И… и нам с тобой придётся… тоже?.. А потом он вспомнил слова Ростовой: close your eyes and think of England. И прошептал: — Close your eyes, Галина Николаевна. Close your eyes and think of… «Оф ФЭС» едва не соскочило с языка, но он всё же сумел опомниться. «Оф ФЭС»; это было бы слишком, слишком цинично. Пальцы действовали сами, а в голове вертелась первая смс-ка: «Вспомните свои тёмные стороны. И используйте содержимое минибара по назначению». А ведь в первую секунду он подумал, что им всего лишь придётся напиться вместе. Интересно о чём думает полковник; жалеет, что не взяла кого-то другого? Она ведь действительно верила, что работать придётся мозгами, а не… не… Если бы у неё были подобные подозрения, она наверняка выбрала бы Антонову. Хотя нет, конечно, нет; Валечкой она рисковать бы не стала ни за что, никогда в жизни. Тогда, может, Круглов? Да, вероятно. Патологически верный, бескомпромиссный и прямой Николай Петрович, который, в отличие от Тихонова, и виду бы не подал. Или, возможно, Майский. Хотя… Она могла взять любого. Единственным условием захватчиков была она сама; вторым полковник могла выбрать любого из Службы. И… И вот они здесь. Застёжка поддалась; тонкая полоса кожи под ней была чуть менее загорелой, с узкой красной каймой, какая бывает, когда натирает или давит одежда. Ещё одна россыпь бледных родинок; небольшой старый шрам, как от давнего ожога; откуда?.. Тихонов ногтем мизинца подцепил лямку на её правом плече и потащил к предплечью, чертя белый след по коже, тем более глубокий, чем ниже он опускался. Спина, шея у неё словно окаменели. — Расслабьтесь… Я… вы же знаете, я не сделаю вам больно… никогда… ни за ч… Он вдруг вспомнил, что чужой шёпот за спиной — то, что делает человека уязвимей; то, что заставляет бояться. Он понял, что должен повернуть её к себе лицом — сейчас же, если в нём остались хоть крохи благоразумия. Он схватил Рогозину за плечи, толкнул грудью на стол и, одной рукой не давая ей подняться, другой принялся судорожно расстёгивать джинсы. О да. О да, Галина Николаевна. Интересно, сколько ваших студентов мечтало об этом? Интересно, сколько об этом мечтало генералов, видевших вас в форме? Фокус терялся, мир становился расплывчатым — как когда он слишком много времени проводил за экраном. Он никак не мог справиться с молнией на ширинке; дёргал, тянул вниз, но она не поддавалась. Чувствуя, как всё теснее становятся джинсы, Тихонов выругался, взялся двумя руками, рванул изо всех сил… Молния поддалась, бегунок проехался прямо по пальцу, оставив глубокий, неровный порез. Хлынула кровь; Тихонов сунул палец в рот, пытаясь смахнуть с глаз мутную пелену, плёнку, мешавшую нормально видеть. Спустя мгновение пришла боль — едкая, глубокая, тянущая и острая одновременно, будто бегунок намертво вгрызся в палец. Но боль прогнала муть; когда, через секунду, он поднял глаза и увидел Рогозину — отшатнулся в ужасе, мыча и мотая головой, не веря, что мог сделать это, мог заставить её стоять вот так… — Нет-нет-нет-нет-нет! Она резко поднялась; обернулась, плечами прижимая бюстгальтер, чтобы не дать ему съехать окончательно: — Тихонов! Что ты делаешь?! «Что ты не делаешь?» было бы вернее, но Иван только сильней замотал головой: — Нет, нет, нет, я не смогу, Галина Николаевна, нет! — Ты забыл, что на кону? — крикнула она. Волосы растрепались, руки скованы за спиной, глаза горят, и зрачки, зрачки расширились так, что почти поглотили радужку. Снова подступила муть; Тихонов сглотнул. На автомате, раздельно, выговорил: — Я. Не. Могу. Вас. Трахнуть! — Можешь! — яростно крикнула она. — Блядь… — прошептал он, рукой зажимая рот; кровь текла между пальцев, попадала на губы, он сглатывал, и с каждой секундой всё больше тошнило, всё слабей чувствовалась боль, всё сильней хотелось… хотелось… — Возьми себя в руки! Полковник шагнула вперёд, может быть, хотела сказать что-то ещё, но не успела, потому что он схватил её и с силой, которой даже не подозревал, швырнул на кровать. Тяжело дыша, навалился сверху, но как-то криво, так, что перед глазами оказалось не её лицо, а мочка уха. Не думая, он прикусил её, поранив язык о серёжку. Но эта боль — в отличие от той, в пальце, — только подхлестнула огонь внутри. Поцелуями, которые можно было назвать как угодно, кроме нежных, он спустился по шее, добрался до плеча. — Ты забыл… Языком провёл по её правой ключице, оставляя слабый розовый след. — Ты забыл, Иван! Оторвавшись, он поднял на неё глаза, и показалось, что тьма хлынула из чёрных зрачков с едва видневшейся льдистой каёмкой. — Что?.. — выдохнул он. Рогозина дёрнула головой влево, куда-то в сторону пола. По глубоко въевшемуся знанию — полковник права; ей лучше знать — он послушно посмотрел, куда она показывала, и заметил блеснувший рулон клейкой ленты. Да, точно… точно… Свесившись с кровати, он схватил ленту и оторвал кусок. — Ты помнишь, как действует «Янит»? — хрипло спросила полковник. — Срок? — Несколько часов… не помню… — Лента липла к коже, по пальцам разбегались крохотные иголки. — Три часа, и пик — ровно посередине. Чем быстрее мы… чем быстрей ты… Тихонов… быстрее, я тебя прошу, быстрее, пожалуйста! — Да, да, Галина Николаевна, — бормотал он, кусая губы, почти на ощупь заклеивая ей рот. — Блядь, блядь, блядь, Галина Николаевна, я ведь не хочу, я не хочу на самом деле, я не могу, не могу, не могу… Её взгляд — снова острый, снова бесстрастный и жёсткий, — говорил другое. Он вспомнил, какими её глаза бывали обычно — холодными, прозрачно-голубыми, как льдинки в стакане. Сейчас это пришлось бы кстати; это было бы красиво; это бы так перекликалось с цветом кляпа. Тихонов, что ж ты делаешь, Тихонов, что ж ты делаешь, тихоновчтожтыделаешьблядь… Он упёрся рукой в подушку; другой рукой отвёл со лба Рогозиной чёлку, прошёлся ладонью по лицу и мимолётно сдавил пальцами щёки. Что-то выстрелило в затылке, голова стала тяжёлой, и… Он снова коснулся пальцем ямочки на подбородке, а потом рука соскользнула, он ощутил под ладонью её кожу, прохладную, гладкую, и что-то произошло, фокус снова размазался, собрался, сместился, и Тихонов поймал себя на том, что стаскивает с неё зацепившийся за что-то бюстгальтер, и, так же, как мочку уха минутой ранее, прикусывает сосок. Полковник вздрогнула и коротко выдохнула. Сосок затвердел. Тихонов почувствовал, как волоски на её коже встали дыбом, как разбежались мурашки. Он не сдержал утробного смешка. Железная Рогозина, кажется, вовсе не такая железная… Что ж, Галина Николаевна… Всё-таки я не совсем профан; не совсем мальчишка. Ладонь прошлась по груди, опустилась ниже; он с нажимом провёл пальцами по ремню, сжал пряжку и склонился, покрывая поцелуями кожу в сантиметре от пояса. — А мы сегодня не только ваше терпение испытываем, да, Галина Николаевна? — спросил он, не узнавая низкого, тягучего голоса. Внутри уже давно была жгучая пустота; «Янит» расходился по крови, всё быстрей сметая барьеры. Тихонов усмехнулся и принялся расстёгивать её ремень; на этот раз руки не дрожали, он справился легко и ловко. Звякнула пряжка; Тихонов потянул ремень, и тот с шорохом прошёл под узкими шлёвками. Молния поддалась запросто; палец кольнуло воспоминанием, но это длилось мгновение; в следующее мгновение Тихонов рывком, до бёдер, сдёрнул с неё брюки. Ещё один рывок — брюки оказались у колен, и это, возможно, помешало бы ему, если бы он хотел всего, сразу, — но он не хотел всего сразу. Прежде, чем получить своё, он хотел узнать, а что же по вкусу ей. Он так давно хотел этого, это так утомляло ночами, это не давало покоя так давно, что теперь, получив такой шанс, не воспользоваться им было бы… — Было бы очень нечестно, — вслух закончил Тихонов, и короткая фраза далась лишь с тремя паузами, почти после каждого слова, потому что сердце заходилось, пальцы впивались в её талию, сжимали бёдра, большими пальцами он цеплялся за край белья, и пустота в груди разрывала его изнутри, будто снаружи образовался вакуум, и, чтобы не взорваться, чтобы не разлететься осколками, нужно было сделать что-то, срочно, быстро, сейчас же… — Нет, — тяжело дыша, с усилием выговорил он, — ещё не сейчас… Для начала… для начала… «Для начала я хочу, чтобы вы… чтобы у вас…» Нет, произнести это он не мог даже в таком состоянии. Произнести — нет. Но попытаться сделать… Он накинулся на неё, изголодавшийся, никогда не постившийся, но никогда не знавший этого настоящего, так горячо алкаемого, возведённого в абсолют. Он сжимал её грудь, кусал, целовал, ласкал, путаясь в ощущениях, яростно прислушиваясь к её дыханию, следя за пульсом. Ну же, Галина Николаевна… Ну, покажите мне, что вам не всё равно… Разве так сложно… Но ничего, ничего кроме того резкого, короткого выдоха, когда он прикусил сосок, не было. Она словно дремала — даже глаза были закрыты. Ровное дыхание; ни движения, ни дрожи. Значит, так. Что ж… Вы виноваты сами, вы сами напросились, Галина Николавна… Тихонов оторвался от неё на мгновение, оглядывая, такую безропотную, такую беспомощную, такую… безразличную. Ну нет, нет, так всё-таки не пойдёт… Он набрал воздуха и жадно провёл языком по её животу — от шеи, через грудь, до самого лобка. Оттянул резинку белья и резко отпустил. Щелчок совпал с ещё одним резким вздохом; это, конечно, от неожиданности, но… — Так уже лучше, Галина Николаевна, — пробормотал он, стягивая с неё то последнее, что на ней оставалось, — не считая цепочки, не считая серёг. — А что вы скажете на… впрочем, вы ведь не можете сейчас говорить… Вы сейчас ничего не можете, только быть моей сучкой, так? А это оказалось открытием! Слова заводили её куда больше, чем то, что он делал. Либо то, что он делал, всё ещё было слишком просто, слишком пресно для товарища полковника. Кто знает, как далеко простиралось мастерство Валентины… Ему стало смешно и жарко от этого, и от того, что он нашёл словесный ключик, и от того, что ждало его впереди. — Послушной сучкой, которую я так долго ждал, — прошептал он, ведя губами по её виску и щеке. Рогозина дёрнулась, не издав ни звука. — Ну… ну же… Хорошо, попробуем по-другому… Я умею работать языком, Галина Николаевна… Это казалось важным, очень важным — чтобы из участника она стала соучастником. Чтобы… почувствовала удовольствие. Даже если это случится против её воли. И всё-таки она оказалась крепким орешком, полковник Рогозина. Кто бы мог подумать. Вернее, именно так все и думали — наверняка. И только он, он один теперь знал это точно. — Вы моя сучка, Галина Николаевна. И вы не представляете, что я чувствую, когда думаю, что трахну вас. Сейчас. Через минуту. А может, позже. Тогда, когда захочу. Так, как захочу. Да? Да… Она по-прежнему молчала, только дышала тяжело и рвано. Но тело её выдавало; выдавало так, как выдавали порой руки; как безупречно спокойный взгляд выдавали пальцы, рисовавшие круги по ладоням… Он провёл языком по внутренней поверхности бедра, навалился сверху, оттянул левый сосок: — Вас это заводит, правда? Вам это нравится — отпускать контроль, самой оказываться под контролем... Ну, давайте, давайте, покажите, что вам нравится! Что вы не ханжа… Что в душе вы, может быть, хотите, чтобы я вас выебал, и вам так этого не достаё… У неё вырвался хриплый, короткий стон, она выгнулась и запрокинула голову. Попыталась поджать ноги, но он перехватил её за колени, зажал своими и принялся пальцами ласкать лобок. — Ну уж нет… Нет, я вас так просто не отпущу. Мы ещё не приступали к самому интересному… Вам же хочется. Вам же хочется, правда? На этот раз в её глазах совсем не осталось радужки; огромные, чёрные зрачки, затуманенные, как у него самого, и она, кажется, мотала головой, но то, что плескалось в зрачках, можно было понять одним-единственными образом… Или это он хотел понять это одним-единственным образом. Он вошёл в неё, вцепился в её плечи, и, без прелюдий, без мыслей, принялся резко двигаться, глубокими, быстрыми рывками, ни о чём не заботясь. Во рту пересохло, одной рукой он схватил полковника за волосы. Растрёпанный пучок рассыпался, в пальцы впивались какие-то заколки, шпильки, Тихонов отшвыривал их, где-то у пола раздавался слабый, глухой звон… Он намотал её волосы на кулак, потянул, с силой дёрнул, и она наконец глухо застонала сквозь кляп, а он подумал, вот было бы здорово, если бы и она выпила такую таблетку… Он плюнул на всё, забыл про всё, сорвал с неё клейкую ленту — красные пятна на щеках, бледные губы, одно воспоминание от помады, — и жадно впился в рот, кусая губы, крепко держа за волосы, не давая вырваться, отвернуться… …Когда всё наконец закончилось, у него осталось слишком мало сил и совсем спуталась координация — пытаясь откатиться от раскалённой Рогозиной, он перепутал стороны и рухнул с кровати. Перед глазами взметнулся рой чёрных мух, в висок ударило что-то острое, пронзительно зазвенело в голове, и всё, всё, всё… *** Тихонов очнулся в пустой, душной комнате. Постель с сорванной простынёй. Подушка на полу около стола. Клочок липкой ленты. Его джинсы, его футболка, его кеды — один у кровати, другой почему-то на кресле. Пустая бутылка и не до конца просохшее пятно. Иван лежал на полу, потные лопатки колол ворс ковра, в голове гудело. Он поднял руки, ощупал виски, лоб, шею. Осторожно, без резких движений, сел, опёршись о стену. Когда она ушла? Как?.. Видимо, когда он вырубился. Как? Она ведь была в наручниках… Впрочем, она знает, как можно от них избавиться. Вывихнуть большой палец, например. Где она теперь? Где-то очень, очень далеко от него, навсегда. Чувствуя боль в пояснице, глухую боль в голове, тяжесть во всём теле, Тихонов поднялся и кое-как натянул футболку. Стараясь не смотреть на кровать, влез в джинсы. Зашнуровал кеды. Что ж. Режиссёр должен быть доволен. …Он брёл по ночным улицам, сам не понимая, куда, без направления, без цели, прокручивая в голове всё, что случилось. Тёмные стороны. Конечно, он знал о них; конечно, он знал о себе всё это. Но знать, видеть в снах, воображать на грани дрёмы и яви в буфете ФЭС… Это было одно. А то, что произошло… произошло ли? Это было настолько дико, настолько немыслимо, что он усомнился бы в собственном рассудке, если бы не зуд в паху, не вяжущая, разлитая по телу истома. Что он наговорил ей… Что он наделал… Что он натворил… Забившись в квартиру, Иван заперся, рухнул в кресло и обхватил себя руками. Зуд не проходил; к нему добавилась отчётливая, пульсирующая мигрень, и тошнота, и головокружение — такое, что он боялся пошевелиться, чтоб не упасть. Можно было списать это на последствия «Янита». Можно было попытаться вообразить, что ничего не было. Нет. Нельзя. Конец и крах. Он даже не вздрогнул, когда открылась дверь. Полковник прошла в комнату, носком отбросив с дороги бутылку. Стряхнула с зонта капли. Молча остановилась напротив кресла. Преодолев себя, Тихонов поднял на неё запавшие, пустые глаза. Рогозина смотрела хмуро и холодно. Она несколько раз сжала и разжала кулаки, затем бесцветным тоном произнесла: — Я думаю, ты понимаешь, что мы больше не сможем работать вместе. Он кивнул. Глухо спросил: — Всё хотя бы было не напрасно? Полковник качнула головой. Тихонов опустил плечи; у него не было сил держать голову прямо, но не смел отвести глаз. — Я думаю, ты понимаешь, что после такого, как бы мы ни хотели, у нас не получится притвориться, что ничего не было. — Да. Я… понимаю. Ещё он думал о том, что у них ведь не было прямых указаний, что делать. Директивно-прямых. То есть… да, безусловно, всё было задумано именно так — поставить Рогозину в уязвимое, унизительное положение. Но… Они могли бы интерпретировать смс-ки иначе; по крайней мере, могли попытаться. И если «Янит» без вариантов доставался ему, то доминировать вполне могла Галина Николаевна. Она бы справилась с ним, если бы захотела. Почему же тогда… почему… — Нам не восстановить статус кво. Но я вижу единственный способ хотя бы попытаться. Он вскинулся, теряя равновесие, отпрянул. — Что?.. Полковник криво ухмыльнулась — совсем как тогда, когда из пакета выпали наручники. Глаза блеснули. — Так будет честно, по крайней мере, — произнесла она, стягивая плащ. — На этот раз не будет никакого телефона, Тихонов. И ты, — она бросила плащ на стул, шагнула к креслу и встала вплотную, бедром коснувшись его колена, — будешь делать то, что скажу я. Не сводя с него глаз, полковник вынула из кармана блистер, надорвала фольгу и закинула в рот плоскую серую таблетку. «Это звездец, Тихонов, — успел подумать он. — Ну на хрена ж ты никогда не боялся своих желаний. На хрена…»