Иногда можно...

Они уже не раз были в Японии. Они любили эту страну, а она любила их. Юнги помнил, что планировал испытывать по этому поводу тёплые эмоции. Но еле добравшись до номера и после скорого душа забившись под одеяло, не чувствовал почти ничего. Кондиционер шумел на полном арктическом. Физическая духота концерта никак не хотела покидать лёгкие. Моральная духота не идущего никак трэка, недоссоры с Намджуном и недомира с отцом совершенно не собиралась ослаблять грудь. Хотелось одновременно согреться и остудиться. Хотелось к себе в студию. Ещё больше хотелось тихих босых шагов, шуршания одеяла и прижавшегося к спине молчаливого тепла. Но загружать Чимина – не хотелось… Ни своими проблемами, ни своим настроением, ни, тем более, своим вскрытым моллюсковым нутром. Вот соберётся в кучу, запахнётся створками и снова сможет быть хёном-хранителем своего сокровища. Поэтому Юнги не пошёл со всеми в номер намджинов. Положил руку между лопаток трещащего с Тэхёном Пака, одним взглядом «сказал», чтобы тот шёл с ребятами, а он – на боковую. Дождался, пока Тэ утянет друга за собой, и ушёл в номер один. Зная себя, он понимал, что сейчас для него главное – уснуть. Что первым делом надо разобраться с телом, а уже потом разбираться со всем остальным. Но сон не шёл. Мысли кружились, как целлофановый пакет в завихрениях воздуха в подворотне. Хорошо, что всё, что касалось Чимина, оставалось незыблемым, тот пребывал в самом центре этих завихрений, как в оке бури. А буря пройдёт. Всё пройдёт. И забудется. И деликатно закрывшаяся за уходящим Намджуном дверь в его студию после совместной работы. Слишком деликатно (будь это кто-то другой, дверь бы хлопнула так, что пыль бы посыпалась). И зудящее молчание после – у них так и не было времени потом поговорить. И поджатые губы отца во время разговора по скайпу – когда казалось, что или тот уже начнёт принимать всё полностью, или Юнги станет на это абсолютно плевать. И блядские максимально издёргавшие его обстоятельства. Не глобальные – с ними бы он справился достойнее. Добивали именно мелочи. Изменение расписания, сожравшее его и без того жалкое единоличное время. Техническая заминка на репетиции. Потерянный листок с текстом, который он немедленно воссоздал, но с чувством чего-то упущенного. Три охуительных куска бита и два сэмпла, которые никак не собирались в одно целое, а он хотел их именно вместе. Задолбавшая духота. Под кондеем дышать было легче, но кожа даже под одеялом покрывалась мурашками. Какое тут уснуть… Наверное, стоило встать и пойти к остальным, но Юнги не мог пошевелить даже пальцем. Лежал неподвижно и безуспешно прокручивал в голове мысли и те несобирающиеся охуительные куски. Даже когда – совсем скоро после того, как он лёг – раздался звук осторожно отпираемой двери и – ему не могло показаться – босых тихих ног. На какое-то время воцарилась тишина, но потом Юнги мелко содрогнулся от волны холода, впущенной под приоткрытое одеяло и, с тщательно сдерживаемым облегчением почувствовал, как продавился за ним матрас, а к спине прижалось восхитительное тепло. * * * Чимин собирался дать ему возможность побыть одному, зная, как тому это важно. Особенно, когда усталость в этих глазах выходила за пределы физической. Но – может, это был эгоизм, а может, ставшее более глубоким понимание границ и потребностей Мин Юнги, прячущего эти самые границы и потребности болезненно и упорно – Чимин обнаружил себя в коридоре у дверей их номера уже минут через двадцать. Парни остались перетирать прошедший концерт и расслабляться, а он, совсем не расслабленный, топтался по коридорному ворсу и думал, хён уже спит или ещё нет. Беспокоить не хотелось. Хотелось… Чимин не смог бы чётко сформулировать, чего именно. Чтобы Юнги не было плохо. Чтобы Юнги было хорошо. Чтобы получилось снять с его плеч хотя бы часть самовзваленного груза. Он снял ботинки и, как можно тише открыв дверь, вошёл в номер. И сразу понял, что Юнги не спит. Тот лежал неподвижно, но его поза не была позой человека, провалившегося в блаженное забытье. Поэтому, не давая себе времени на раздумья, Чимин забрался на кровать и прильнул к застывшему хёну, кажущемуся из-за своей скукоженности ещё меньше, чем был на самом деле. По тощему скованному телу прошла судорожная волна – и щемящая нежность, растущая в Чимине с момента возвращения в номер, прорвалась болезненными иглами. - Ты плачешь? – снова на поводу бездумного наития взволнованно спросил он. - Да ни хуя, – грубым голосом возразило «тощее тело». И Чимин понял по этому голосу – что нет, не плачет. А ещё понял, что лучше бы да. И, влекомый новым внезапным порывом, на удивление бесстрашно и беззаботно – интуитивно, да – он заявил: - Ты такой напряжённый, хён, тебе нужен массаж, – потянул его на середину кровати и, уложив на живот, уселся сверху. И, вероятно, Юнги знатно от этого охренел, потому что крякнул и дёрнулся под мускулистыми бёдрами ведущего танцора группы, но беззаботность на то и беззаботность, чтобы игнорировать всякое там крякающее надуманное и слушать напрямую истинное и замалчиваемое. Поэтому Чимин, не спрашивая, стащил с него футболку, провёл обеими ладонями вдоль позвоночника и с бубнящим, – совсем заледенел, – принялся согревать растирающими движениями. - Тебе не обязательно это делать, – сделал последнюю попытку сопротивления хён, – я согреюсь и расслаблюсь во сне. - Конечно, не обязательно, – легко согласился донсен, – но мне хочется. И Юнги открыл было снова рот – Чимин понял это, даже не видя его лица – и на несколько секунд завис так, ещё больше напрягаясь, наверное, подбирая слова и доводы, а, может, уговаривая себя расслабиться и отдаться в руки пышущего готовностью позаботиться о нём донсену. И как-то неуверенно и обессиленно обмяк. Вызывая у Чимина новый приступ пробирающей нежности, ноющей и сладкой. Тот задержал в себе эту взволнованность, зная, что хёна она только смутит, и усилил давление на его спину, проминая самые скованные мышечные волокна. Он делал это почти профессионально. Его маленькие пальцы были чуткими, а руки – крепкими, и он знал, где именно нужно коснуться и с какой силой. Юнги больше не дёргался и не издавал никаких звуков, кроме чуть более шумных выдохов при разминании самых зажатых мест. И, погрузившись в автоматизм движений, Чимин задумался о том, чего тому это стоило – позволить себе стать более слабым рядом с тем, для кого всегда был только опорой. Хён ведь всегда был весомее. Всегда сильнее. Всегда. Без громких слов и показушных демонстраций. Чимин об этом не задумывался, это просто было и никогда не представлялось иначе. Даже когда Юнги болел. Даже когда норился в студии во время приступов депрессии. Даже когда изредка плакал. Тот всегда был большим и сильным. Даже этим вечером. И когда лежал, почти незаметный, свернувшийся в клубок под тонким одеялом. И когда, хоть и напрягшись, позволил Чимину прижаться к своей спине. И сейчас, когда, нехотя, с заметным сомнением, разрешил себе ненадолго прикрыть глаза и отдаться не только рукам Чимина, но и его контролю. Это был очень сильный поступок. Чимин знал. Точно знал, что для Юнги на сегодняшний момент это апогей мужества. И Чимин гладил его по тонкокожей спине, размягчая каменные от стресса мышцы, и по капле осознавал вроде бы известные, но только сейчас открывшиеся ему со всей ясностью факты. Что хëн хоть и ненамного, но легче. И он, конечно, сноровистее, но мускульно Чимин гораздо мощнее. И что хён ворчал и ëжился всегда на чужую заботу совсем не потому, что ему это было не нужно. Чимин водил руками, предварительно разогрев, продавливал пальцами и интенсивно разминал, чувствуя, как забирая хëновское напряжение на себя, сжимается его собственное сердце, а остальная часть груди полнится чем-то большим и необъятным, мешающим набирать полную грудь воздуха и, кажется, даже говорить, забивая горло и заполняя глаза чем-то жгучим. Он всё меньше чувствовал постепенно проходящее под его руками физическое напряжение, и всё сильнее чувствовал спазм моральный. Душевный спазм своего сильного хëна, хоть и отдавшего часть контроля над собой донсену, но далеко не полностью. Юнги мучился. И Чимин чувствовал это. Юнги мучился. Лежал пластом рядом с отданными браздами, готовый – да! уже давно да! – полностью готовый доверить своё моллюсковое нутро Чимину. Но абсолютно не готовый на него это взваливать. Потому что кучу лет до этого в самые сложные моменты их обоих тащил он сам. Потому что гвоздём был вбит зарок – вернуть сторицей за все месяцы «просто помощи», и уж точно не свешивать на донсена груз ответственности за ушедшего в энергетические минуса хёна. И, собственно, потому что он грёбаный хён, который и так капитально проштрафился за всё это время. Он должен… Но тёплые сильные руки размягчали не только мышцы, но и это «должен». Тёплые руки всё меньше продавливали и всё больше гладили. Приятно собирали холод и незаметно разливали жар. Тёплые руки скатились по спине и задержались ниже поясницы, на симметричных ямочках, обводя их пальцами по кругу. И пока наиболее ответственная и занудная часть Юнги шкворчала, что пора уже выбираться и забирать контроль себе, другая – наиболее размякшая и замученная – не успела прийти в себя и разослала по всей периферии несанкционированные мозгом сигналы. Заставляя Юнги блаженно потянуться и, спрятавшись в подушке, сдавленно промурчать. Повергая в ступор и самого себя и застывшего на нём Чимина. Тёплые руки соскользнули, стискивая расслабленные бока, но уже через мгновение хён дёрнулся обратно, спохватываясь, приходя в себя и резко разворачиваясь под донсеном. Притягивая его к себе и укладывая рядом, на боку, лицом к лицу. Ослеплённый тем, что сейчас выдал, не стыдясь, но охреневая от этого, не ожидая такого предательства от самого себя и с продолжающим бить набатом «ты должен» – он, и так находящийся даже не на нуле энергии, а на требующем лечения минусе, пытался наскрести в себе остатки сил, чтобы… он даже не мог сейчас прощупать это «чтобы»… Чтобы что!? Что именно он должен сделать, когда навалившееся и происходящее мельтешит вокруг непроглядной взвесью!? Как будто Чимин шагнул из ока бури прямо в кружащийся Миновский ураган, и теперь вытаскивать надо было не только самого себя, но и Чимина – а сил не было даже на одного… Но он должен. Юнги провёл пальцами по прикушенной Чимином нижней губе, высвобождая её. Каждое движение совершая с секундной задержкой, словно должен был обдумывать каждый шаг. Как, собственно, и было. Снова забрал у Чимина бразды, но никак не мог заставить себя перехватить их поудобнее. Лежал и гладил его губы даже после освобождения – вместо того, чтобы жёстко впиваться в них. Наверное, просто копил силы. Наверное, просто устал… И, наверное, ничего страшного. Наверное, сегодня он будет не просто хёном, а уставшим хёном. Это не навсегда. И, наверное, он это сможет. Не бросит Чимина сейчас, наскребёт сил, приласкает и утолит тот огонь, что уже успел в том разгореться. Потом они выспятся. Отлежатся под кондиционерами. Он отдохнёт и нарефлексируется. Допишет этот вымотавший его трек. И всё станет как обычно. Юнги был уверен в этом. Это не была какая-то новая история. Это происходило с ним всегда. Уже реже. Но время от времени. Провал и пустота. И глыба вместо обычно незамечаемого багажа, что он тащил на себе. Он ненавидел это состояние. Но это происходило – и проходило. Пройдёт и сейчас. Просто именно сейчас он не мог спрятаться в студии, чтобы переждать. Да и не хотел. Просто именно сейчас, после физически тяжёлых плотных дней, Чимин нуждался в его заботе. Нуждался в нём. Игнорируя защипавший нос и продолжая избегать смотреть Чимину в глаза, Юнги потянулся, раздвинул языком податливые губы и положил руку на пояс его штанов, в противовес мягкому поцелую удерживая пальцами жёстко и хватко. И стараясь не рассы́паться безвольной пылью. Всё те же кодексы – то ли потому что Мин, то ли потому что из Дэгу – не позволяли ему этого. И сейчас тоже. И, наверное, даже хорошо, что он не знал, насколько говорящим было сейчас его лицо. Сама его замедленность и молчаливость. Покрасневший кончик носа. Напряжённая переносица. Убегающий взгляд, затянутый усталостью, прячущий обнажённое слабое, и упрямо выставляющий наружу «держись за меня». И больше всего – несогласные со всем этим губы, надутые, целующие, яркие от прилившей крови, несчастные-пренесчастные, «кричащие» о том, как сами сильно нуждаются в утешении. Неуверенность. Во всём нём сквозила неуверенность. И в убегающем взгляде и в надутых несчастьем губах. И даже в жёстких, но не направляющих, а каких-то цепляющихся движениях рук. Всё больше звенела отчаянность. И чем активнее он обрушивался на Чимина, тем яснее понимал, что нихуя он сейчас не вывезет. Что уже не вывозит. Что он всего лишь его целует, а сил на продолжение нет. Что их возбуждение, с какого-то хрена вылезшее в конце массажа, теперь отчего-то сходит на нет, несмотря на все его старания. - Блять… – Юнги с болезненным усилием отстранился от Чимина, прерывая самую ужасную в его жизни прелюдию, и разваливаясь от чувства вины, – Чимини, я… Но на его рот легла маленькая ладонь, останавливая готовый прорваться поток мучительных слов, и Юнги не стал с ней спорить. Не стал из-под этой ладони выворачиваться. Но и ластиться к ней тоже не стал. Застыл, глядя над нею на Чимина, серьёзно, с мелкими злыми (на самого себя) колючками на самом дне зрачков, и молча продолжал излучать вину и усталость. - Хён, – Чимин пододвинулся к нему поближе, сразу же убирая ото рта руку, – хëн… Он тоже был в отчаянье. Но его отчаянье было другое. Ему было физически плохо от состояния Юнги, но до стыдного хорошо от того, что тот не прогнал, допустил к себе к такому слабому, позволил себя такого показать. Он испытывал почти эйфорию, когда совершил не прописанный в кодексе их взаимоотношений с Юнги взбрык с массажем. Наглый такой взбрык. Заставивший охренеть и Юнги и его самого. Неожиданно оказавшийся тем, что было нужно обоим. Совершённый абсолютно спонтанно. И Юнги так блаженно размяк под его руками, но потом… Потом всё пошло не так, и они оба это знали. Несмотря на все старания Юнги. Энергетически минусовые старания. Они посмотрели друг на друга. Юнги напряжённым, недовольным собой взглядом, как всегда со сдерживаемыми эмоциями, но прикладывая к этому как никогда много усилий. Чимин – проникающе, плотно, продавливая своей энергией, как продавливал пять минут назад своими пальцами. Выдохнул снова: - Хён… – и прижался к его лбу, разрывая этот визуальный контакт, освобождая Юнги хотя бы от этой непосильности. Опустил взгляд вниз, на покрасневший кончик носа и обиженные губы, на вздутые на запястьях вены, на олицетворяющие силу и мужество руки и на абсолютно беззащитно торчащее бледное плечо. На неподвижную грудь, как будто хёну вообще не нужно было дышать. И на неснятую цепочку. Тонкую, улегшуюся на артерию и вздрагивающую вслед пульсу… Уставшему, но упрямому пульсу… - Хён… – уже просто повторяя, как нечто значимое и такое же необходимое, как пульс. - Хён… – снова вырываясь за пределы кодекса. - Хëн… хён… хён… – бесконечным речитативом, чувствуя, как всё, что он до этого знал о Юнги, растворяется в том, что он сейчас рядом с ним чувствовал. Растворяется не полностью. Растворяется не чтобы исчезнуть, а чтобы дополниться новыми оговорками. При новых обстоятельствах. И с новыми степенями доверия. Доверчиво. Юнги-хëн смотрел на него доверчиво. Устало, виновато, обиженно-сердито на самого себя. И доверчиво. Хотя вот это последнее сам Юнги вряд ли сейчас понимал. Пока ещё не научился. Его кодекс совершенно очевидно в этих новых обстоятельствах не справлялся и объективно безнадёжно устарел. А новый они ещё не прописали. Общий. Где можно уставать даже хëну. Где даже донсену можно перехватывать при необходимости бразды. Донсену, индикатор которого, отвечающий за уверенность, бесстрашие и спонтанные взбрыки, переполненно мигал зелёным. - Хён… – Чимин подался к нему ещё сильнее, сминая и так уже несуществующее между ними расстояние, всё ещё оставаясь на боку, но проталкивая вперёд ногу и приподнимаясь на локте… – позволь мне. Провёл рукой по напряжённому телу, уже опять лишённому всего расслабления, которого Чимин достиг массажем. Провёл снизу вверх, задерживаясь на волосах, зарываясь в них, лаская и гладя. Провёл осторожно, но уверенно, снова заглядывая в уставшие колкие глаза… ведомый отголосками негласных разрешений. Провёл по скуле и по надутым, горящим губам, этим касанием окончательно заявляя, что его намерения – всё ещё про тело, но уже не про массаж. Тело не как цель. А как средство. Чимин надавил пальцами на губы, а взглядом – на колючие зрачки, уверенно, спонтанно и бесстрашно: - Хён, позволь мне позаботиться о тебе. - Ты не должен… – слова выуживались с трудом, но Юнги всё ещё пытался хоть как-то нести ответственность и всё то, что давило сейчас свинцовостью. - Не должен… – легко согласился Чимин, – но и ты не должен тоже… а я… – он пропустил один вдох и покраснел, от волнения ещё больше усиливая давление пальцами на «несчастные» губы, – я хочу… – выплёскивая краску не только на свои щёки, но и на Юнги, перекрывая воздух не только у себя, но и у него, – очень хочу… позаботиться о тебе… чтобы ты… чтобы тебе… чтобы нам… чтобы было хорошо… – дыхание совсем сбилось, у обоих, – но только если ты сам хочешь… Он не договорил, а Юнги не ответил. Но его молчание, и розовые щёки, и запылавшие колючки в самой глубине зрачков были и так достаточно красноречивы. Или недостаточно… Юнги так и не нашёл в себе сил на вербальный ответ. Юнги микродвижением развернул своё тело на микроугол, позволяя Чимину чуть больше нависнуть над собой. Всё ещё напряжённый, всё ещё замерший, всё ещё следящий за донсеном. А донсен легко подхватил это микродвижение своего хёна, укладывая того на спину и ещё сильнее протискивая колено между его ног. Подтянулся повыше, нависая куполом. Не закрывающим от урагана, а укрывающим сам ураган. Не боясь ни шквалов, ни колючек, ни энергетических минусов. Остановился ровно напротив его лица, полностью захватывая его взгляд, не давая больше ни шанса спрятаться или закрыться, продавливая, проваливаясь в терновые омуты, протискиваясь сквозь дотлевающие колючки к самому дну. К самому скрытому, никогда не произносимому и не осознаваемому… ускользающему от понимания самим хёном… мерцающему прямо из подсознания… слабому… воспалённому… моллюсковому… - «…пожалуйста…», И фосфоресцирующему ещё глубже: - «…позаботься обо мне…» Более чем достаточному для Чимина. Чимин действительно был сейчас поразительно уверен. И прозорлив. Психологически. И традиционно слаб и неустойчив телом. Как оказалось, не только перед сильным хёном, но и перед слабым тоже. Он облизнул свои губы и, переведя взгляд на те, что несчастно поджимались прямо под ним, приблизился и полностью обхватил их. На грани слышимости улавливая слабый выдох… Не останавливаясь, продолжая вбирать эту надутую аккуратность, лаская и разглаживая, втихаря умиляясь тому факту, что хён точно не знал о визуальном предательстве своих губ, точно не знал, насколько они его сейчас выдавали. Собирая с них обиды и несчастья, скованность и надутость. Обволакивая не просто губами губы, но как будто материализуя этим куда более важный и глубинный процесс обволакивания всего хёна самим собой… Неожиданно распаляясь со скоростью звука. И распаляясь не в одиночестве. Распаляясь вместе с Юнги. Так долго переваливаясь через порог психологический, физиологический – как и всегда – Юнги миновал не оглядываясь. В его мировоззрении таких порогов просто не существовало. Никаких кризисов, никакой заветности, тело это тело, рецепторы это рецепторы, гормоны это «блять, как же хорошо». Так что затормозить его сейчас на этом уровне не могло ничто. Даже наоборот. Отдавшись решительности Чимина, он подспудно не хотел слишком сильно растягивать для него этот процесс, не хотел слишком долго «утяжелять» его собой. Это вполне сочеталось с его собственными потребностями – он не чувствовал себя способным на продолжительное действо – поэтому следовал малейшим волеизъявлениям Чимина сразу же, не тратя ни лишнего времени, ни лишних сил. Запрокинул голову, лишь только тот начал «сползать» губами к подбородку, выставляя и горло, и кадык, и трепещущую под цепочкой жилку. Столкнул с себя Чимина – внезапно и грубовато – когда тот забрался под пояс его штанов. Не вставая, самостоятельно стащил с себя нахрен все тряпки и неуместно гордый ни на секунду не отставшим от него Чимином – даже не вздумавшим обижаться и отправившим свою одежду вслед хёновской – потянул его снова на себя. Развёл в стороны ноги, едва тёплая ладонь коснулась внутренней поверхности его бедра – «предлагая» устроиться здесь уже не одним коленом, а всем телом. Принимая это тело и его давление на своё снова ожившее либидо с учащённым дыханием и нетерпеливой хрипотцой. Вслепую стащил с тумбочки косметичку и почти швырнул ею в Чимина, стоило тёплым пальцам, лишь наскоро «поздоровавшимися» с членом, пробраться ниже. Косметичка была его собственная, но вещи в ней, подчинённые законам влюблённости и совместного проживания, уже наполовину были общие. Ну, может и не наполовину. Но три (ну мало ли) тюбика со стратегически важным содержимым – уж точно использовались совместно. Слизнув выступившую над верхней губой испарину, сталью перехватил запястье Чимина, испугавшегося, что, следуя сигналам хёна, слишком поторопился перейти с двух до трёх. И удерживал это запястье, пока привыкающее тело не перестало истошно саднить в месте проникновения и рассеивать перед глазами белых мушек. Раздвинулся ещё шире, когда чуть позже хорошо постаравшиеся пальцы выскользнули из него. Закинул ещё выше ноги и недвусмысленно потёрся в месте самого горячего и мокрого соприкосновения. Хён… Его сильный хён… Чимин прижался к нему бёдрами, потираясь в ответ. Чувствуя, как чрезмерно напряжены обхватившие его ноги. Ноги, поясница и вся спина… всё деловито подготовившееся к вторжению тело. На этот раз скованное не внутренними блоками, а примитивно не самой удобной для не самого гибкого человека позой. Ах, хён… Завалившись на Юнги всем весом, нарочно не пытаясь смягчить усилившееся при этом неудобство, Чимин обхватил ладонями его щёки и вплотную приблизился к нему. Прошептал: - Тщщщщ, – притормаживая этот несдающийся характер, упрямо продолжающий если и не нести полностью ответственность, то мимоходом, на автомате, помогать поддерживать её донсену то там, то сям. Ах, хён… Чимин провёл большими пальцами по скулам сосредоточенного лица, не скрывая своей распирающей нежности. Лизнул неожиданно его губы. И поцеловал. И ещё. И ещё. Ныряя языком и горячо выдыхая. Разгоняясь от нежности до неудержимости. Не оглядываясь ни на эстетику, ни на физическую комфортность, упиваясь, напиваясь вдосталь. Чтобы побольше. Чтобы впрок. Впрок на ближайшее время, когда не будет иметь к этим губам такого удобного доступа. Оторвался от дезориентированного поцелуями хёна; ловко развернул его, помогая встать на колени; склонился уже со стороны спины, прикасаясь губами к выступающим позвонкам, приветствуя их по одному. Прогладил руками всё тело, буквально, всё, где смог дотянуться, проверяя, насколько оно напряжено и насколько расслабленно, и в правильных ли местах. Убедился по утяжелившемуся дыханию в полном принятии своих действий. Проверил ещё раз пальцами уже подготовленный путь. Ткнулся, не глядя, в свои же пальцы, продолжая выцеловывать позвонки и обхватывая себя, приставляя нужное к нужному, горячее к горячему. И, под одновременные выдохи, толкнулся вперёд, одним плавным и долгим движением полностью заполняя собой. Отчего-то зная, что хёну нужно именно это «сразу и полностью». Хотя даже ему самому было немного больно, а ощущения хёна наверняка были ещё интенсивнее. Переведя дыхание и отлипнув от позвонков, Чимин приподнялся, заглядывая через бледное плечо на зажмуренные глаза и закушенные губы. Стараясь поменьше двигать бёдрами, принял более устойчивое положение. Застыл так, без участия мозга, лишь на опыте собственного тела не боясь за Юнги, зная, что сейчас тот привыкнет, сейчас боль пройдёт, главное, не торопиться. К сожалению, не зная, как пойдёт дальше, потому что болевые ощущения и их сигналы он примерно мог предугадать, а восприимчивость хёна к новой стимуляции ещё нет. Эти знания ему ещё предстояло обрести. Поглаживая спину, уловил первые нотки расслабления, первые шорохи возвращающегося дыхания. Качнулся – легко-легко, медленно-медленно, не отдельными движениями, а непрерывными, постепенно увеличивая амплитуду, даже и не сказав бы, где он ещё ёрзал, давая привыкнуть к себе, а где уже уверенно двигался, не боясь больше причинить боли. И всё сделав, дойдя до уровня, где всё проторено, где всё не больно и уже по нарастающей хорошо, хорошо, всё лучше и лучше, потрясённый неконфликтностью смеси ответственности и наслаждения, Чимин умерил контроль, не выпуская пресловутые бразды, но ослабляя их, позволяя уже самому процессу вести себя, растворяясь в нём, позволяя себе прислушаться к ощущениям, сфокусированно и как будто даже со стороны. Очень ярко осознавая, как это на самом деле хорошо. Хотя, видит бог, ему бы хватало одного факта, что он делает это с Юнги. Ему всегда хватало этого факта. И он ни капли не удивлялся, когда хëн, ведя его, давал всегда сверх этого. Но он изумлялся сейчас, прицельно прислушиваясь не только к эмоциям, но и к физическим ощущениям, понимая, насколько… насколько же это хорошо… а ещё – очень тесно… Думая, что ещё теснее уже и быть не может, а потом чувствуя, как сжимается вокруг него хён. Опуская взгляд и видя это своими глазами. Как там всё растянуто и беззащитно. Как там хорошо… И каким наглым и ненасытным выглядит он сам между белых, измятых (когда только успел) до розовых пятен, ягодиц. Как же хорошо… Это плотное скольжение, это стискивающее, не отпускающее на откатах, тепло. Плотное… скользкое… плотное… скользкое… Тепло… Ах… хён… Чимин едва его выдерживал… Чимин старался. Чимин был красивым, бойким, но не титаническим ни в каком из смыслов. А ещё он был тем, кто мог месяцами спать по три часа в сутки, изводя себя в зале, кто мог этими самим сутками голодать, и в гонке на выносливость ему противостоять не смог бы, наверное, даже Чонгук. Он не распирал и не саднил. И больше не причинял боли. Он двигался легко и плавно, и достаточно быстро, не останавливаясь ни на секунду, даже чтобы перевести дыхание, в отличие от Юнги, который всегда вбивался жёстко, но дискретно, между каждым толчком устраивая себе полусекундную передышку. Чимин не вбивался. Чимин скользил, подобрав под этот ритм даже своё дыхание, и в этом юрком скольжении не чувствовалось ни начала, ни конца, ни пауз. Единственную боль он причинял своими руками, стискивающими ягодицы. Сначала нечаянно, но после первого же «сминания» – по ответной реакции поняв, как это ярко отзывается у них обоих – уже специально и почти беспрерывно, как всё его движение сейчас, с ослаблениями хватки только для того, чтобы тут же сжать ещё сильнее. Будто не хотел отпускать. Даже потом не хотел. Когда это всё должно было закончиться. Но, господи, как же он хотел, чтобы это длилось грёбаную вечность… И Чимин… Чимин, которому никогда не нужно было много, чтобы кончить, сейчас, поглощённый тем, чтобы не сделать это слишком рано, буквально погряз в этом продлевании, втянув в это не только себя, но и потерявшегося в ощущениях Юнги. Замедляясь, когда был на грани сам, и меняя угол вторжения, когда чувствовал подступы у хёна. Не слишком «громкие» подступы, но вполне очевидные для того, кто хотел их заметить… Как шелестящее «Шуга» перед каждой партией Юнги. Как то самое «Шуга»… Юнги замирал, особым образом поджимая голову и прогибаясь в пояснице, стараясь оставаться устойчивым и удобным в ловле добивающих толчков… И Чимин… Чимин прикусывал губу и «сбивал прицел»… Всегда послушный Чимин – тормозил «удобного» хёна у самого края. Специально. Игнорируя все «шелестящие намёки». Менял траекторию, скуляще выдыхал и до синяков продавливал фарфоровую кожу. Откладывая «уже вот-вот» хёна на «не сейчас». Чувствуя головокружение – от своей наглости и от того факта, что хён всё это принимает. Сердито шипя и жалобно выдыхая – но принимает. Полностью. Вместе с экстренным торможением и наглостью. В первый раз. И во второй тоже. Потому что Чимин сделал так потом ещё раз. И ещё. Они оба не вчитывались в детали и не разбирали происходящее на отдельные действия. От момента первого вторжения, первых ощущений, первых толчков – через найденную колею приятных ощущений, плавность и ритм – к сошедшему с ума ускоряющемуся Чимину, не дающему этому закончиться никогда, продлевающему и продлевающему… меняющему траекторию и возвращающему её… скользящему, скользящему, скользящему… стонущему и истекающему по́том. И Юнги только хрипел в ответ… и в погоне за разрядкой в моменты замедления бездумно выпячивался, пытаясь вернуть сладкие тычки в нужное место… полностью зарываясь лицом в подушку и пряча в ней одновременно рычащий и умоляющий, как у бездомного пса, скулёж. И в какой-то из продлевающих моментов он уже просто не смог поднять от подушки лицо. И не нашёл сил, чтобы снова выпятиться вверх. Сквозь его хрипящее дыхание стали прорываться всхлипы, а колени начали дрожаще разъезжаться. Взмокшие от пота волосы торчали во все стороны, брови изламывались, лопатки беззащитно торчали вверх. - Сладкий, – вырвалось со стоном у размазанного этим зрелищем Чимина, тут же вздрогнувшего, вспыхнувшего от вопиющести произнесённых слов, но на этом пике – бесстрашного уже не как супер-герой, а как героиновый камикадзе… лихорадочно скользящего… прильнувшего, не прекращая движения, к дрожащей не меньше коленей спине, поближе к абсолютно лишённому каких-либо признаков владения ситуацией лицу… безвольному… выглядящему – только не рассказывайте Сокджину – самым младшим… готовому – только не говорите потом самому Юнги – расплакаться… господи… просто слишком милым… Поближе к этому лицу, чтобы, не сдерживаясь уже ни в чём, вы́стонать своим медовым на розовеющее ухо, не боясь ни приторности, ни будущего гнева, - …мой сладкий… мой Шуга… мой сладкий Шуга-хён… – одновременно обвивая своими обманчиво детскими пальцами заждавшийся милый – только вот это, блять, вообще никому! – член и, сжимая его, добить усилившимися тычками прямо по задразненному месту, уже без откатов, не отбирая, а помогая скопить горячечные волны и вытолкнуть их из подгибающегося тела хёна вместе с тёплым Миновским семенем, заливающим маленькую уверенную ладонь. И не дожидаясь, когда счастливо-измученное тело перестанет под ним содрогаться, ускориться ещё сильнее, замельтешить… и успеть… пусть не одновременно, но восхитительно последовательно излиться между последними сокращениями сжимающих его мышц. Заполняя душевную моллюсковость покоем, а физическую – собой. Дрожащие колени совсем разъехались. Юнги было всё равно. Юнги лежал в луже собственной спермы, лицом – практически в луже собственной слюны, и был восхитительно пуст. Настолько пуст – без мыслей, без нервов, без недомира и недоссор – что, наверное, мог бы улететь в небо, если бы его не удерживали сейчас на земле. Синхронный, почти однотонный скулëж, выдыхаясь, распался на привычные их инфра и ультразвуки - низкие выдохи Юнги, и тонкие постанывания Чимина. Тот оперся на вытянутые руки, хотя так хотелось упасть сверху, но хён под ним был такой бескостно распластанный, такой прозрачный, что Чимин всерьёз боялся его раздавить. Но и отстраниться слишком быстро не смог, подождал, придержал, позволил себе опустошиться до конца, в том числе и морально, доползти до точки полной невесомости, после которой, собираясь освободить Юнги от себя, шевельнувшись, внезапно почувствовал готовность к повторению… причём к немедленному… впрочем, кто бы сомневался… Чимин рвано выдохнул и, не удержавшись, раздвинул истерзанные им же ягодицы и медленно подался назад, до боли прикусив себе губу, глядя, как неохотно выпускает его хëн, как мокро там и скользко, прозрачно и белёсо, и как смыкаются истёртые им розовые края. Испачканные. И припухшие. Блять… Он чуть снова не заскулил. Это нормально, что ему это кажется красивым? Его член дёрнулся, требуя вернуть его немедленно обратно. И Чимин очень, очень его понимал… Он хотел туда не только членом. Он хотел туда пальцами, губами и языком, и даже просто взглядом – он бы страшно хотел остаться там на подольше. Его удержали, наверное, только мысли о том, что хёну и этого, наверняка, было с излишком. Что хён устал и сейчас ему нужен самый простой человеческий отдых. Простой сон. Чимин очень надеялся, что сейчас тот сможет, наконец-то, уснуть. Он сглотнул, со вздохом отстраняясь, сжимая напоследок ягодицы и отпуская, и очень осторожно улёгся сбоку, всем собой устремляясь к своему обессиленному, потерянному в пространстве хёну. К Юнги… Которому, казалось, было всё равно, что Чимин так откровенно только что разглядывал место своего «преступления», что лёг потом рядом, почти прижавшись лицом к лицу, тоже полному отголосков свершённого, и разглядывал теперь здесь, просверливая насквозь своим боготворящим взглядом. Боготворимый Юнги лежал, сонный, распластанный и помятый, и блаженно не реагировал вообще ни на что. Чимину очень хотелось его погладить. Очень. Расправить растрёпанные пряди. Вытереть смазанную по лицу влагу – то ли пота, то ли слёз, то ли слюны, то ли всего этого вместе… Хотелось просто прикоснуться к этому лицу, которое он так нагло привёл в такой беспорядок, и теперь смотрел и с благоговением и с ужасом на последствия, не веря, что он – оказался способен на такое, что хëн – позволил ему это, и что вышло в итоге – так, как он не мог бы себе и представить. Расслабил хëна, ага… Чимин прикусил губу, сдерживая то ли всхлип, то ли истерический хохоток, обмирая от нежности и нахлынувшего – очень вовремя, Пак Чимин, очень вовремя – смущения и осознания свершённого. А Юнги приоткрыл глаза, сквозь узкие щёлочки глядя на полное чувств лицо Чимина… и снова их закрыл. Не изменившись в своей абсолютно нулевой мимике ни на йоту. А потом, прямо вот так, нулевой, с закрытыми глазами и с трудом шевеля губами, выговорил: - У тебя такой вид… будто ты хочешь спросить… понравилось ли мне, как ты меня бессовестно выебал и назвал при этом сладким… и подумываешь теперь, можно ли тебе рассчитывать на повторение… И – успев дать Чимину прочувствовать ошпаривший щёки кипяток – мимоходом, как будто только для себя, пробормотал: - Иногда… Сонный, опухший, нулевой… - Иногда можно… Разлепил всё-таки ещё раз ресницы, не желая лишаться зрелища тысячи и одной, сменяющей друг друга эмоции на лице Чимина. Дождался на этом прекрасном лице окончательного понимания и – дав себя облапать, затискать, поперекатывать при смене простыни, обтереть снизу и зализать сверху – отвернулся. Свернулся в клубок, подъёрзывая спиной вплотную к батареечному донсеновскому теплу, пригреваясь под загребущими донсеновскими руками; притих, укутанный и согретый, и почти сразу же провалился в сон. Оставляя Чимина с этим своим «иногда» и разрывающей сердце нежностью.