Three boys, one bed and nobody is dead

В комнате жарко; где-то там, за плотно задернутым тяжелым бархатом – душная ночь, пахнущая речной водой и белоснежными соцветиями жасмина. Этим летом он пышно расцвел в садах и парках Олларии, утопив столицу в белых лепестках и подчинив её себе. Придворные дамы то жалуются на его вездесущий, удушающе-приторный запах, то вплетают крупные цветы в высокие прически. Даже Её Величество не осталась в стороне, позабыв про свои любимые гиацинты: теперь каждый шаг прекрасной Катарины сопровождает шлейф жасминовых духов. Белые ветки украшают залы приемов, а по столице ползут скабрезные слухи: подумать только, кто-то из фрейлин Её Величества даже заказал у одного известного художника собственный портрет – с обнаженной натурой на фоне жасминовых веток. Пошлость, какая пошлость! – шепчет столица; а Эстебан думает, тяжело хватая пересохшими губами жаркий воздух – как бы Ричард Окделл выглядел, усыпанный тяжелыми белоснежными лепестками? Пошло. Чудовищно пошло. Великолепно. Но жасмин – он там, за плотным бархатом портьер, а здесь и сейчас Ричард Окделл обнаженным стоит коленями на мягком шелковом ковре. Свечи – их двадцать? тридцать? Эстебан сбился со счета, зажигая их – золотят его кожу, будто бы тронутую мягким южным солнцем. Увезти бы его в Эр-Сабве, к зеленым холмам, подножие которых облизывают ленивые волны мелкого и теплого Бордонского залива. Но море далеко. А они – здесь. Легкое движение – это Ричард повел плечом; его руки заведены за спину и перехвачены в запястьях шелковым нашейным платком. Хитрый узел завязан ловкими пальцами Валентина – не выкрутиться, и Ричард и не пытается. Он и то и дело облизывает потемневшие, распухшие губы, на нижней – след его, Эстебана, укуса. На левом плече – тоже, глубокий, налитый кровью; Эстебану почти стыдно при взгляде на него, но в ушах эхом отдается чужой прерывистый стон удовольствия. На правом – еще один укус, аккуратное багровеющее полукружье следа от зубов. Это Валентин. Валентин – застегнутый на все пуговицы, с четкими, резкими движениями, и лишь слегка растрепавшимися волосами. Валентин, чей шепот сейчас обжигает ухо Эстебана. – Маркиз Сабве. Передайте мне вино. Тяжелая бутылка кажется еще прохладной; но её давно принесли из подвала, а значит – это он сам пылат всем телом. Пальцы Валентина тоже горячие – они соприкасаются на мгновение, и Эстебан невесомо проводит подушечкой пальца по острым костяшкам, по тонкой, чувствительной коже между ними – и слышит, как на мгновение сбивается чужое дыхание. Еще миг – и Валентин отстраняется. Порывисто, растеряв всю привычную размеренность движений, плещет в бокал вино – двухлетняя парриза кажется в неясном свете почти черной, резко отпивает, а потом наклоняется к Ричарду, подцепив его пальцами под подбородок – и накрывает его губы своими. У Эстебана тяжелеет в паху, биение сердца отдается в висках, покалывает ладони и пересыхает во рту. Кажется – ему снова тринадцать лет, и он, со своими беспокойными снами и неловким стыдом по утрам, увидел, как главный конюх зажимает одну из материных горничных – возбуждение так обжигает, так невыносимо, что хочется коснуться себя сквозь он одежду. Но он лишь крепче сжимает ладони на бархатной обивке дивана и дышит, дышит… … не дышит, когда видит, как дергается кадык Ричарда и как бежит темно-бордовая, почти фиолетовая струйка вина из уголка губ вниз, на напряженной шее, и застывает алой ройей между ключиц. Эту каплю хочется собрать губами, ощутить на языке винную терпкость и соль горячего пота. А гибкий Валентин легким движением отстраняется, слизывает тяжелые капли с припухших губ и, зарывшись пальцами в волосы Ричарда, тянет его к себе, между широко разведенных ног. И утыкает его – силой, не вывернуться, в натянутый возбуждением бархат бриджей, и поднимает на Эстебана глаза. Зрачки Валентина – разлившееся море непроглядной черноты, почти затопившие радужку. Он смотрит – секунду, две, три, а затем отстраняет от себя Ричарда и шепчет, так и не отведя взгляда: – Герцог Окделл, сядьте к маркизу Сабве на колени. От чопорности слов, от недрогнувших ни на мгновение в улыбке губ, от всего этого Валентина – с опухшими губами, безумными взглядом, неподвижным лицом, Эстебану хочется взвыть. И опрокинуть Валентина на ковер. Но он неподвижен – и смотрит, как бледные, изящные ладони скользят по обнаженным бедрам, по спине и плечам, и как Валентин неторопливо проверяет узел на запястьях. Секунда – и Ричард на его коленях. Горячий, тяжелый, ерзающий – и тихо, сквозь прикушенную губу, стонущий, когда его напряженный член задевает одежду Эстебана, все эти крючки, вышивку и жесткое кружево. – Даже Леворукий не может быть порочней вас. Голос Валентина – чуть хрипит, на бледных скулах расцвел лихорадочный румянец. Он допивает вино – жалобно звенит отставленный бокал, и склоняется над Ричардом и вжимается в него со спины. Неудобно – слишком тяжелый Ричард, навалившийся на них обоих своим весом Валентин. Жарко – слишком много одежды. Возбуждающе. Хочется, чтобы они, все трое, были не на этом кошкином диване, узком даже для одного. Хочется прохладных хрустящих простыней под спиной, чувствовать – кожу к коже, чтобы не было между ними бархата и шелка, жесткой вышивки и металла застежек. Протянув руку через широкое – горячее, усеянное следами от укусов – плечо, Эстебан нежно запускает пальцы в каштановые пряди и тянет Валентина ближе. – Здесь неудобно. – Так чего мы тогда ждем? – прерывисто выдыхает Ричард ему в щеку; и тут же коротко вскрикивает – это Валентин ощутимо прикусил его за загривок, а потом вскинул взгляд. В его глазах трепещет, разбиваясь на десяток ярких точек, пламя свечей. В этом пламени можно было бы утонуть, не лежи Эстебан уже давным-давно на дне.