Пляска в степи

Святополка видели в паре дней пути до Ладоги. Он пожег поля, которые едва начали вспахивать, и остановился передохнуть. Так уж спешил, что едва дружину свою до смерти не загнал. Теперь же набирался сил. Вестимо, для чего. — Надо открыть княжичу ворота, — сказал боярин Гостивит Гориславич пару седмиц назад, когда воевода собрал на площади простой люд. Его и тогда не шибко приняли, хотя и нашлись согласные. Кричали, мол, сперва разобраться надо, может, княжич с добром идет, а не со злом. Ведь Ярослав не лишил его удела в Белоозере, не созвал вече, чтобы с родных земель выкинуть. Вот дураки и мыслили всякое. Но нынче, когда стали доходить слухи, что на своем пути сжигал Святополк поля да разорял поселения, выгонял людей из изб и всяческие непотребства творил, то сторонников у него на Ладоге порядком поубавилось. А боярин Гостивит и вовсе язык прикусил да из терема своего нос казать перестал. Вот и добро, думал воевода. Вот и добро. Уж шибко дядьке Круту хотелось по боярскому носу мечом рубануть. А так, коли глаза не видят, то и живется легче. Впрочем, времени оставалось совсем мало, и попусту он его не растрачивал. Не велика птица боярин Гостивит, чтобы дядька Крут о нем вспоминал. Он делами поважнее был занят. Все седмицы с того первого дня, когда на ладожском подворье помер принесший скорбную весть гонец, воевода готовился оборонять терем и городище от Святополка. Даже когда в это особо не верилось, и досужие языки разное болтали, мол, и с миром идет; и княжич он, может, в удел свой возвращается; может, оклеветали, и след князя Ярослава дождаться, а потом уже решать, и многое, многое другое, — все это время дядька Крут оставался верен себе. Своей чуйке, которая никогда прежде его не подводила, и слову, которое он дал Мстиславичу перед тем, как за его спиной закрылись ворота. Он обещал, что присмотрит за княжеством и теремом, и по своему возвращению найдет все князь в целости и сохранности. И воевода намеревался слово свое сдержать. Хотя придется ему туго, тут уж он не сомневался. Ни с кем этими мыслями не делился, даже с сыном Будимиром. Мстиславич, когда уходил, забрал с собой почти всю гридь, и в тереме осталось маловато воинов, чтобы против Святополка выступить. Для защиты городища ему бы тоже побольше ратников сгодилось, но дядька Крут не привык жаловаться на судьбу. Сделает, что должен, и так хорошо, как токмо может. А там уж пусть рассудят Боги. Вестимо, он был виноват. Должен, должен был наперед обо всем подумать, князю присоветовать. Нашто ему воеводы, которые дальше собственного носа не видят? С Ярославом-то все ясно было. Святополк ему брат, как никак. Кровь не водица, пусть даже и родич поганым оказался. Вот Мстиславич и не мог о нем так дурно подумать, как следовало бы. А он, воевода, мог! И должен был! Должен был наперед все планы гаденыша предугадать. Он же и доброго слова про него никогда сказать не мог. Кому, как не ему, надлежало уразуметь, на что посягнет Святополк… — Батя, — Будимир неслышно подошел к отцу со спины и положил ладонь тому на плечо. Седмицу назад добрался он до Ладоги да с прибытком: с собой увез горемычную княжну Предиславу и двух ее дочерей. Будимир ее пожалел. Не оставил в Белоозере, где и прибить ненароком могли, за мужнины-то дела. С собой забрал, чтоб была она под присмотром. Воевода токмо рукой махнул: нынче одним меньше, одним больше… Люди стекались в городище из ближайших поселений, ища защиты. Кто мог — уходил и забирал с собой все нажитое. Кто-то закапывал в земле, лишь бы на разграбление не оставлять. Благо, не столько многочисленным было у Святополка войско, чтобы все княжество охватить. Пострадали лишь те, кто поблизости от дороги жили, да и многих клятый княжич обошел стороной. Шибко уж на Ладогу торопился, терем дедовский да отцовский с землей сравнять. А вот плодородную землю гаденыш поджигал исправно. Коли выстоят они нынче, будет будущая зима голодной. Некому было сохой вспахивать землю, некому было боронить. А где начали мужики, там Святополк обратил все их старания в пепел. Несложно было уразуметь, что тот намеревался с Ладогой сделать. Уж всяко не мирно править. А ведь была нынче самая пора, месяц Березозол. Как раз подсохло все после затяжной, снежной зимы, ветер обмел землю, начала та в ладони рассыпаться да крошиться, а не слипаться плотным комком. В иные зимы в такое время и выходили мужики в поле с сохой… Не посеют они пшеницу да овес, не вырастят ячмень. Не взойдет лен, не из чего будет девкам ткать да прясть… — Батя, — второй раз позвал его Будимир. — Довольно глядеть, уж солнце село. Отца он нашел на частоколе, куда по обыкновению воевода захаживал в последнее время. Порой проверял, надежно ли укрепляют стены, а порой смотрел вдаль, замерев на одном месте. Все ждал от Ярослава вестей. Воевода обернулся к сыну. Как же добры были к нему Боги, когда одарили таким сыном. Коли б не Будимир, пришлось бы ему совсем туго. А вдвоем, вроде, полегче было. — Что глядишь так? — его здоровый, как медведь, сын широко улыбнулся. — Али не признал, бать? — Обалдуй, — воевода укоризненно покачал головой. — Гляжу вот и думаю, в кого ты такой дурной уродился. — Вестимо, в кого. Матушка сказывала, что в тебя! Будимир рассмеялся громоподобным смехом и с ленцой увернулся от отцовской затрещины. Всяко повеселее стало в тереме, когда приехал он на Ладогу со своим небольшим отрядом. Они спустились вниз, на подворье. Солнце и впрямь уже село, и на сегодня дневная работа была окончена. Уже несколько седмиц кряду каждый, кто мог, подсоблял со всевозможными вещами, потребными для защиты крепости. Они укрепили ворота, натаскали на стены тяжеленных валунов из ближайшего леса, перед земляным валом наспех сколотили засеку — наточили ветки деревьев, переплели их друг с другом, крепко перевязали веревками да выставили острием в сторону, с которой ждали прихода Святополка. Немало труда потребовалось, чтобы соорудить вокруг стен укрепление из поваленных деревьев да бревен. Но дядька Крут не щадил ни себя, ни других. И каждый, кто, не покладая рук, валил, строгал, перевязывал, таскал, стирал руки до кровавых мозолей, ведал, для чего это делает. Стояло за ладожскими стенами целое городище, в которое каждый день стекались ручейком люди, искавшие защиты. И никто не оборонит их, кроме них самих. Коли падут стены, коли войдет Святополк за ворота, быть беде. Потому и не роптали уставшие сверх меры мужи. Потому раз за разом вскидывали топорики и взваливали на свои плечи здоровенные бревна да ветки, потому и тащили их упорно вперед, обливаясь потом и шатаясь под их тяжестью. Все таскали. И воевода, и сын его, и старшие гридни, оставшиеся в тереме, и молоденький князь Желан Некрасович. И женщины без дела не сидели: отложив в сторону привычное рукоделие, плели да вязали они веревки и узлы, выстругивали ножичками колышки с заостренными наконечниками, заготавливали оперение для стрел, впрок пекли тонкие сухие лепешки — не чета привычным, родным караваям да пирогам, но огромное подспорье во время осады. Потихоньку с того дня, как на Ладогу приехал Будимир, дядька Крут все чаще да чаще в тереме задерживался, о родной избе позабыв. Впрочем, Любава Судиславна с младшей дочкой тоже в горницах у княгини засиживалась, чтобы одну ее не оставлять — сперва по просьбе мужа, а после уж привыкла, привязалась к государыне. А когда Будимир привез с собой покинутую мужем и всеми позабытую княжну Предиславу с дочерями, дядька Крут порешил, что надобно и за ней приглядывать. Мало ли что глупой бабе в голову взбредет. Сам-то он помнил, что, повстречавшись с ней в Белоозере, подумал сперва, что княжна головой болеет. Помутился у нее слегка разум после всех горестей, на нее свалившихся. Знамо дело, воевода тревожился, как такую в тереме оставлять, подле княгини-то. А там в горницах и невестка с внучатами стала засиживаться, мужа дожидаясь… Так незаметно и стал дядька Крут в тереме ночевать. Все ему спокойнее было. Звенислава Вышатовна присмотрена, у него на глазах постоянно. Вот бы еще слушалась его, как родного батюшку, своенравная княгиня! Работой поменьше бы себя трудила, почаще бы в горницах оставалась, а не ходила бы по подворью… Уж всякий видел, что непраздна княгиня. Но нет, не желала она себя беречь и спокойно на постели сидеть не желала. — Я тоже буду, — сказала ему Звенислава Вышатовна, когда увидела, за какое занятие воевода засадил чернавок: плели они грубые веревки, чтобы бревна связывать. Сказала и уселась подле девок. А там к ней и жена его подтянулась, и дочка, и невестка… и даже княжна Рогнеда нос из горницы высунула, самой последней за работу принялась, но отлынивать не смела. Княгине-то хорошо, размышлял дядька Крут, горячась. Ей-то ничего не сделается. А вот ему князь, коли жив, голову открутит, когда про такие непотребства прознает. Сил не хватало глядеть, как Звенислава Вышатовна по двору шастала. Уже и землю под ногами скоро видеть не сможет из-за чрева тяжелого, а все туда ж! А успокоила его, стыд сказать, знахарка! Сызнова Зима Ингваровна слово молвила, а он с первого разочка поверил. — Не печалься, воевода, — сказала она, увидав в один из дней, как разошелся он на подворье, когда не смог княгиню усовестить и в терем вернуть. — Девочка хорошо носит. Ничего дитяти не сделается. Для острастки он, вестимо, сразу бурчать не перестал. Но в глубине души успокоился в тот же миг, когда поглядел в холодные, голубые глаза Зимы Ингваровны. И как же он раньше не замечал сходства промеж ней да братом с сестрою… Как прошел слух про Святополка, знахарка на подворье стала чаще объявляться. Тоже к осаде готовилась, на свой лад. Горшочки перебирала, травы сухие, старые рубахи на повязки распарывала. И все вздыхала, что в этот Березозол не удастся ей в лесу нужных трав набрать, чтобы потом насушить. В тот день, как повелось, вечеряли все вместе в тереме. Вроде бы и стоял почти на пороге грозный враг, и нависали над Ладогой тяжелые, темные тучи, а воевода порой забывался да радовался, глядя на внуков, которые княжон смешили. Детей в эти дни и не ругал никто особо, всем не до того было. Одна лишь тетка Бережана по-прежнему им что-то выговаривала, да и та уже в четверть прежней силы. Что тут скажешь, коли обе княжны вместе с матушкой то веревки сматывали, то кожаные ремешки вязали, то подсобляли женщинам, которые снедь мужикам, в лесу занятым, носили. — Дедо, а я тоже хочу как батька сражаться! — уже под конец трапезы, когда детям принесли киселя, старший внучок позвал воеводу через весь стол. — Возьми меня к себе в дружину! И мальчишка захлопал глазенками, с мольбой глядя на деда. — А то батька не дозволяет! Но ты же в роду старший! Возьми! — продолжил клянчить бесстрашный Вячко. — Ах ты пащенок, — почти умильно произнес Будимир. От затрещины для сынка его удерживало лишь то, что сидели дети далековато. — У меня для тебя поважнее дело есть, — дядька Крут заговорщицки подмигнул мальчишке, который с опаской косился нынче на отца. А воеводе-то что, внуки — не дети. Он свое отвоспитывал, теперь и побаловать может. Пущай Будимир воспитывает. — Так вот, — продолжил он, дождавшись, пока Вячко снова повернется к деду и уставится на него своими темными глазенками. — Тебе надлежит мамку охранять. И брата молодшего. И важнее этого — дела нет! Тотчас возгордившись, Вячко важно выпятил вперед грудь и расправил плечи. Правда, под пристальным взглядом отца сник и уткнулся в чарку с киселем. Зато младший братишка глядел на него восторженно, взаправду как на славного витязя, а Яромирка, застенчиво улыбаясь, подвинула к нему свой кусок сладкого пирога. Не такая уж плохая мена. Ну, влетит от батюшки, что рот без спроса открыл. Но и на того, кто тихонько сидит все время и слова не молвит, ни одна княжна так глядеть не станет! Вячко уже собрался сызнова нос задрать, но вовремя опамятовался и продолжил молча прихлебывать кисель. — А княгиню дозволишь мне тоже охранять, дедо? — он все-таки не утерпел и снова сунулся к деду с беседой. И пока дядька Крут старательно давил улыбку, Будимир грохнул кулаком по столу. — Вечеслав! — рявкнул он на сына. — Еще одно слово, и седмицу будешь стоя трапезничать! Дождавшись, пока пристыженный мальчишка утихомирится, воевода склонился к нему через стол и снова подмигнул. — Вестимо, дозволю. И княгиню, и всех княжон! Звенислава Вышатовна, глядя на это, тихонько посмеивалась и гладила тайком тяжелое чрево. Скоро родится и у нее сынок, и он будет похож на своего отца. Разные слухи доходили до терема о судьбе князя Ярослава. Коли и посылал он гонцов, то ни один до Ладоги живым не добрался. Видать, повстречали на своем пути святополковских людей. А коли кто дальней дорогой их объезжал, так там и заплутать было недолго: в густых, непроходимых лесах и на необъятных просторах. Люди, которые стекались на Ладогу, говорили разное: и что умер князь на поле сечи; и что одолел хазарское войско, но умер от ран; и что предал Ярослава черноводский князь да бросил одного против хазарского воеводы; и что Мстиславич всех предал… Дядька Крут давно махнул рукой. Правды все равно не дознаться, нужно дождаться, пока доберется до Ладоги весть от самого князя. А слухам верить — токмо сердце напрасно терзать. Вот он и зарекся досужую болтовню слушать. Об одном лишь он крепко радел: чтобы ни полсловечка княгине никто не пересказал. Обещался до смерти выдрать, коли кто Звениславе Вышатовне хоть самую малую часть донесет. На том и успокоился. Все едино, людскую молву остановить никому не под силу. Проще русло реки изменить. Дядька Крут огладил бороду и искоса поглядел на Звениславу Вышатовну. Княгиня негромко говорила о чем-то с его невесткой. Давно сговорился он с Будимиром, что, коли совсем худо станет, женщин с детьми они из терема выведут. А коли потребно будет, то и силком на руках вынесут. Ждала уже в тихой заводи подальше от пристани небольшая лодочка, давно уложены в нее были кое-какие пожитки. Княгиню на растерзание Святополку воевода ни за что не оставит. Уплывет, и пусть хранят ее светлые Боги. На другой день в терем вместе с правнуками пришел старик Любша Путятович. Отказался от угощения, предложенного княгиней, и отвел воеводу в сторонку, потолковать. Два отрока топтались в нескольких шагах от прадеда, поглядывали на него с опаской: а ну как плохо станет? И лавки-то поблизости нигде нет. — Как мыслишь, Крут Милонегович, может, добром с ним попытаемся разойтись? — спросил боярин, опираясь на клюку. Сдал он за последние седмицы, сильно сдал. — Отчего ж не попытаться, — прищурился дядька Крут и упер ладони в бока. — Добром разойтись — это ж завсегда хорошо. — Не насмешничай, воевода, — строго одернул его Любша Путятович, и помстилось ему, что отрок он неразумный, а не взрослый муж, зимами умудренный. Перед стариком, который еще отца князя Мстислава застал, любой бы себя таким посчитал. — Добром-то и впрямь завсегда лучше. Я бы вышел к нему, потолковал. Все же отцовская память не водица, должен помнить, что никогда я худого князю Мстиславу не советовал, и тот слова мои чтил. То было правдой. К Любше Путятовичу прислушивался и дед Святополка, и отец. Древен был старик что сама жизнь. — Куда же ты пойдешь? За ворота, никак, хочешь выйти? — дядька Крут нахмурил густые брови и покачал головой. — Не по сердцу мне твоя придумка, боярин. Не остановится ведь Святополк, ты еще пострадаешь, ненароком. У него ведь ни чести, ни совести, ничего не осталось. — Да будет тебе, воевода, — Любша Путятович покачал головой. — В каждом из нас есть честь. И в княжиче тоже. Так я мыслю. Пока не поздно ему остановиться еще. — Он землю нашу пожег. Людей крова лишил. Может, и убил кого — как тут разберешь. А до того, с хазарами спутался, такую беду на наши головы навлек! — свирепо отозвался дядька Крут и взмахнул рукой в сторону терема. Там, сидя на поваленных брёвнах возле стены, до сих пор чернавки заготавливали оперения для стрел и вязали веревки. Из кузни дым валил, не переставая, а сам кузнец ни сна, ни отдыха не знал уже сколько седмиц!.. — Такое не простить, не забыть! — Самого страшного он еще пока не совершил, — Любша Путятович стоял на своем. Он даже на клюку поменьше опираться стал, пока с воеводой спорил. — Кровь родную не пролил, на брата руку не поднял! — и боярин ткнул скрюченным пальцем дядьку Крута в грудь. — Так потому и не поднял, что не повстречал еще на своем пути! Да и сговор с хазарами — чем не предательство?! — забывшись, он заговорил громче, и к ним тотчас повернулась дюжина голов любопытных зевак. — А ну пшли отсюда! — выплеснул на них своей гнев дядька Крут. — Работы нет, уши греете? Так я найду вам занятие, токмо скажите! — Напрасно серчаешь, воевода. Прибереги свой гнев для битвы, коли дойдет до нее. А с княжичем я потолковать выйду. Не ради его самого, ради старого князя Мстислава. Как я в глаза ему взгляну, когда придет мой срок? Что отвечу, коли спросит, отчего сынка его от самого страшного не попытался уберечь? Договорив, боярин смерил дядьку Крута строгим взглядом и, махнув рукой, подозвал правнуков. Те подхватили его под локти и осторожно, шаг за шагом, повели с подворья прочь. — Тьфу, — воевода сплюнул в сердцах и с размаху ударил кулаком по раскрытой ладони. — А я бы у князя Мстислава спросил, отчего он в колыбели стервеца не придушил?.. Но ослушаться старого боярина он не посмел и велел приготовить все, чтобы Любша Путятович смог за ворота выйти, когда покажется вдали дружина Святополка. Долго ждать не пришлось. Минуло два дня, и ранним утром третьего прокричали с вежи, что заметили стяг окаянного княжича. Когда весть разошлась по городищу, поднялся и крик, и стон, и плач. И лишь гридь спокойно вздевала кольчуги, прилаживала воинские пояса, вдевала мечи в ножны. Бабы прижимали к себе детей, рвавшихся проводить отцов, и обильно поливали уходящих слезами. Хотя многие крепились, чаяли не плакать — негоже ни себе сердце рвать, ни мужам. Воевода велел всем женщинам в тереме — княгине, жене, невестке, княжнам Предиславе да Рогнеде — вместе с дитятями в одну горницу уйти. И сидеть там, пока он им выйти не дозволит. А для надёжности он еще кметя у двери поставил, чтобы тот посторожил. Хоть и потребны в битве были каждые руки, но, как помыслил воевода, что кто-то из них по подворью будет расхаживать али иные глупости творить, то порешил, что один кметь — не такая уж большая утрата. Как-нибудь сдюжат без него, зато на сердце покой будет. Сам же воевода вместе с Будимиром поднялся на стену. За ними, отставая на несколько шагов, следовал князь Желан Некрасович. Хоть и был он безусым мальчишкой, а воевода все же дозволил ему с мужами на равных быть. Пока. Потом-то он его в терем спровадит, когда до сечи дойдет. А нынче пущай ума набирается. — Не мыслил я, что столько дураков найдется, — сказал Будимир, когда стало получше видно святополковскую дружину. — Мыслил, он один явится. По рядам кметей пробежал неровный смех. — Я слыхал, там добрая часть наймиты. За звонкую монету ему служат, — отозвался кто-то неподалеку. — Стало быть, вот куда жинкины очелья растратил, — хмыкнул Будимир. — Свезло ему. Я бы и денечка не продержался, коли б хоть одну бусинку тронул. На сей раз хохотали уже в голос. Никак не получалось представить, что здоровенного, как медведя, десятника строжила его маленькая, кругленькая водимая, которая ему макушкой до плеча не доставала. Вскоре распахнулись ладожские ворота, и Любша Путятович отправился встречать Святополка. Дядька Крут сперва даже отвернулся, до того ему эта затея не по душе была. И чем дольше, тем сильнее. Старого боярина сопровождали наймиты, которые кормились с его руки, и три широкоплечих, статных внука. — Лучше бы подле нас стояли нынче, — вполголоса буркнул воевода себе под нос. Так, чтобы токмо Будимир услыхал. Тот поглядел на отца и похлопал по плечу. Лучше многих ведал, как тяжело воеводе принять, когда кто-то не по его желанию делает. Когда до терема оставалось рукой подать, Святополк людей своих почти остановил, и нынче шли они спокойным шагом. Гридь, собравшаяся на стене, смотрела, как все ближе и ближе подъезжал небольшой отряд Любши Путятовича к святополковской дружине. Вот старый боярин, опираясь на внуков, выпрямился в своем возке, вот вскинул руку. Ветер заглушал его голос, да и стояли они далече от терема, потому ничего не было слышно. Воевода изо всех сил щурил глаза, что те аж слезиться начали. — О чем они толкуют, о чем они толкуют? — бормотал себе под нос, давя в груди ненужную надежду. Но чем дольше оставался Любша Путятович напротив Святополка, тем сильнее и сильнее становилась эта надежда. Может, все и впрямь еще обойдется… Может, одумается княжич в последний миг да сложит оружие, отпустит своих наймитов во все стороны… Может, и не придется им кровь проливать, защищая терем. Уже и кмети стали о том вполголоса поговаривать, а боярин все стоял да стоял на своем месте, и, верно, что-то горячо втолковывал Святополку: со стены токмо и видели, как совсем не по-стариковски бодро машет он руками. Никто и заметить не успел, как Любша Путятович замер и свалился с возка. Дядька Крут невольно подался вперед, впился ладонями в заостренный частокол. Помыслил сперва, что не выдержал старый боярин, умер своей смертью. Но под градом чужих стрел рядом с ним легли и внуки его, и наймиты — даже лошадей не пощадили. Воевода взвыл, еще крепче вцепившись в стену. Зароптали вокруг него дружинники, и постепенно тихие голоса переросли в громкий, боевой клич. А скорбная весть про Любшу Путятовича разошлась во все стороны, полетела дальше в городище, и вскоре ни одной избы не осталось, где не ведали бы, что Святополк убил безоружного старика, верно служившего его деду и отцу. И коли и оставались прежде на Ладоге его радетели, то с этой минуты никого уже не было. — Лучники! — во всю глотку рявкнул воевода, когда войско Святополка пришло в движение. Мало кто из них объехал мертвого старика, и вскоре втоптали Любшу Путятовича в землю те, кого он до последнего вздоха своего надеялся спасти. Ратников с собой привел Святополк немало. По душевной слабости чаял воевода, что будет их поменьше. Но и не хазарское войско нынче на них наступало, и потому дядька Крут храбрился. И не от таких оборонялись. Сдюжим. — Не сметь! — снова рявкнул воевода, когда святополковская дружина замедлила ход. Впереди перед ними лежала добротная, плотная засека, служившая для городища хорошей защитой. Но она не была непроходимой. И вечно вражеское войско не удержит. Под руку лучникам на стене задувал порывистый ветер. Надо ж ему было подняться, как нарочно… Дядька Крут поднес к глазам раскрытую ладонь, вглядываясь вперед. Святополка от чужих стрел заслоняли сразу два воина. — Стрелы! — воевода резко вскинул вверх сжатый кулак и дал рукой отмашку. Свист и шелест перьев разрезали воздух за его спиной. Из-за встречного ветра меньше трети долетели до цели, и тогда дружина княжича пустила стрелы в ответ. На стене гридь бросилась вразнобой: кто-то схоронился за щитами, кто-то — за высоким частоколом, а воеводу увлек на пол Будимир. Часть стрел врезалась в деревянные бревна, часть — подгоняемая попутным ветром, перелетела стену и упала на подворье; а еще часть угодила в живую плоть, и послышались стоны первых раненых. — Стрелы! — сызнова гаркнул воевода, едва выбравшись из-под здоровенного сына. Гридни споро потянулись за луками и выстрелили, почти не целясь: не было времени, ведь в их сторону уже летел второй залп от святополковской дружины. И снова пришлось бросаться, кто куда, и хорониться за щитами и выступами. Воевода почем зря костерил ненастный ветер. Разве ж не принесли они богатую жертву Перуну, разве ж не молили его о милости? Разве ж не была за ними правда?.. Так отчего же грозный Бог не ниспослал им попутный ветер? Отчего же их стрелы не долетают до цели и со свистом рассекают воздух лишь для того, чтобы быть отброшенными в сторону коварными порывами?.. После пятого или шестого выстрела дядька Крут выглянул из-за выступа, за которым хоронился. Будимир, отброшенный на десяток шагов в сторону, с тревогой поглядывал на отца. Святополковские прихвостни, прикрываясь щитами, принялись разбирать засеку. — Бейте по ним, бейте по ним! — во всю мощь заорал воевода, указывая рукой в сторону, где сбились в небольшие кучи дружинники. Он едва успел отшатнуться, как в место на стене, где еще мгновение назад было его лицо, прилетела стрела. — Не лезь туда! — взревел Будимир с другой стороны. — Они по тебе нарочно бьют! — Вот уж удивил, так удивил, — пробурчал воевода и осторожно двинулся в бок, чтобы поглядеть наружу уже через правое плечо. Послушные его приказу, дружинники прицельно стреляли по тем, кто разбирал засеку. Достать их было непросто: мешал и клятый ветер, и град встречных стрел, и крепкие щиты, за которыми надежно схоронился противник. Стоило кому-то на стене высунуться из своего укрытия и вскинуть лук, как в него тотчас летел с пяток стрел. Он порой и свою пустить не поспевал, куда уж там прицелиться поточнее… Можно было и бы и пересидеть, конечно… Да пока пересидишь, как раз засеку в одном месте разберут, а там уже до стены рукой подать. Ни камни не помогут, ни кипящая вода — ничего. — Стрелы! Стрелы! — вот и кричал воевода во всю мощь глотки, подуздывая своих ратников. Коли не остановят они нынче святополковских прихвостней, то вскоре придется им туго. Но по уму, стрелы бы тоже стоило беречь. С бронебойными наконечниками их меньше всего и пригодятся они, когда враг к стене подойдет. Такие стрелы любую кольчугу и доспех пробьют, особенно вблизи. Срезней — побольше, но не так, чтобы вольготно ими разбрасываться… Конечно, потом по подворью соберут те, которые нынче целей не достигли. Можно будет их обратно Святополку отправить. Эх, коли б было у него побольше людей да дул бы попутный ветер, выехал бы он за ворота с небольшим отрядом да пострелял тех умельцев, которые нынче засеку рубят. Но людей было мало, и дядька Крут не мог ими понапрасну рисковать. Потому им одно и оставалось: отстреливаться да уповать, что придет на подмогу князь. Про которого они не ведали даже, жив ли он. Но дядька Крут крепко верил, что Ярослав придет. Надобно только его дождаться. Не мог его воспитанник сгинуть от клятых хазар. Не мог. Он уже спешит им на выручку, а их дело — держаться. День так и прожили. Надобно сказать, что засеку они все же поставили на совесть: крепко просмолили и деревья, и веревки, навязали мудреных узлов, заострили со всех концов палки да сбили плотно-плотно, чтоб протиснуться было невозможно. Потому она и порядком Святополка задержала: долго его воины с ней возились, осыпаемые градом стрел; долго не могли разобрать-развязать. А после засеки дядька Крут на земляной вал уповал. Наткнуться на острые, вбитые в землю колья лошади да люди, еще часть перемрет. К вечеру стало малость потише. Верно, Святополк решил, что торопиться ему не с руки, и людей на ночь чуть дальше увел. Воевода для острастки все же велел стрелять изредка по засеке, проверять, не снует ли там кто-то в темноте. Расставил на ночь людей вдоль стены и впервые за весь день спустился вниз, на подворье. Нынче факелов не зажигали, довольствовались светом луны да масляной лампы: по огненным отсветам больно удобно стрелами бить. Дядька Крут велел остеречься. Они с Будимиром умывались из небольшого ковша, когда крутившийся подле них мальчишка-князь воскликнул с горечью, которая бывает лишь у безусых отроков. — Вот бы ночью на них напасть! — и он взмахнул рукой, сжатой в кулак. — О таком токмо в баснях сказывают, — воевода усмехнулся несмотря на усталость. А вот Будимир задумался и почесал темную бороду. — А что, князь дело говорит, — сказал он и поглядел на отца. — Коли сбоку где-нибудь по веревке спуститься да стену оббежать… Вон, и луну уже скоро затянет, темнотища будет, — он указал рукой на небо, на котором и впрямь черными пятнами выделялись громадные облака. — Совсем ты рассудка лишился, как я погляжу, — воевода постучал кулаком себе по лбу. — Не вздумай даже! Токмо людей зря положишь. — И снег стаял. Земля темная, — продолжал гнуть свое Будимир. — Долго мы еще на стене прокукуем? Ну день, может, два, коли Святополк обленится. А потом все едино — помирать. Не в полон же к нему идти. — И что ты там сделаешь? Убьешь троих и сам ляжешь. Какой в этом прок? — Лагерь им подожжем. — Чем, дурья твоя башка? Смола почти вышла вся! — Немного еще осталось. Бать, будет тебе. Сам ведаешь — надо идти. Коли не делать ничего, так и помрем! — А засеку как ты обойдешь, а? — Ну, пролезем где-нибудь. Нам много не надо, мы ж не конная дружина, — и Будимир подмигнул отцу. Дядька Крут покосился на Желана, невовремя открывшего рот, и тому мгновенно захотелось провалиться под землю. Ближе к середине ночи воевода сызнова вернулся на стену. На сердце у него было тяжело. Где-то там, под покровом темноты, по веревке на землю спускался его сын с несколькими своими людьми. На то, чтобы пропитать тряпки, которые они навязали на стрелы, ушли все запасы смолы. Мучительно медленно тянулось ожидание. Воевода шагал из стороны в сторону, заложив за спину руки, и искоса поглядывал за стену — туда, где под покровом темноты стало на ночь святополковское войско. Костров они, знамо дело, не зажигали. Но дозорных точно выставили. Издалека было не разглядеть, но в любой момент отряд Будимира мог напороться на врага. И не стало бы у воеводы тогда сына. Добро, женщин из терема он выпускать не велел, и жена его ничего не ведала. Подпирая плечом сруб, на крыльце тяжко вздыхал князь Желан, наблюдая за тем, как маялся воевода. Он сказал, не подумавши, а теперь десятник Будимир мог погибнуть… а вот коли б он смолчал… Когда вдалеке мелькнула первая вспышка, воевода припал грудью на частокол и впился ладонями в острые выступы, не замечая боли. Следом за вспышкой один за одни пошли всполохи, расчерчивающие ночную темноту. Занялся первый огонь, послышались отдаленные, глухие голоса людей. Испуганно заржали лошади. Дядька Крут прикипел взглядом к тому далекому огню и глядел вперед, не отрываясь, и слышал лишь, как быстро-быстро колотилось его сердце. Он смотрел вперед, силясь увидеть сына, хоть и ведал, что не получится. Но продолжал упрямо стоять на месте и смотреть, словно от этого зависела его жизнь. За первым огнем последовал второй, третий, четвертый… Потом воеводе показалось, что в свете пламени увидал он силуэты людей. И они все приближались и приближались к засеке и стене, и вскоре он расслеповал, что одни — преследовали, а другие — убегали. Не мешкая, дядька Крут вскинул к лицу лук и прищурился. Далеко было, да еще и в темнотище… — Стрелы, стрелы! — наконец, до тех, кто ждал на стене, долетел громоподобный крик Будимира, и воевода дал отмашку. Град стрел обсыпал преследователей, позволяя бегущим вырваться вперед. Они стреляли и стреляли до тех пор, пока святополковские прихвостни не повернули назад — все до последнего. Рванув на груди тугую кольчугу, воевода по стене осел вниз, держась за сердце. Дышать было тяжело, и он хрипел, пока неверными пальцами распутывал шнурки и ослаблял завязки. Тогда стало чуть полегче, но под левой грудью по-прежнему кололо, и дядьке Круту казалось, он даже ног не чувствовал. Он не сразу понял, когда к нему подлетел мальчишка-князь и принялся похлопывать по щекам. Потом подошли еще кмети, и все топтались подле него, словно безусые юнцы. С него стащили кольчугу и кожаный доспех, оставив лишь нательную рубаху, и побрызгали в лицо водой, и полили на темечко, но воеводе все еще было худо. К отцу подскочил легкораненый в плечо Будимир. — Батя, батя, ты чего. Все ж хорошо, я ж вернулся, — он обхватил ладонями его лицо, пытаясь заглянуть в мутные глаза, и воевода через силу кивнул. — Я… я… — прохрипел он, царапая ладонью о грубо выструганные доски. — Помру через тебя… — кое-как договорил он и понял, что снова может дышать. Среди кметей прошелестел нервный смешок. За дядьку Крута перепугались все. — Тебе еще внуков нянчить, куда тебе помирать, — с облегчением отозвался Будимир и поднял голову. — А вы тут нашто собрались? Живо по местам, живо! — Отчаянный ты малый, десятник, — кто-то похлопал его по плечу перед тем, как уйти. — Славно их поджарил. До сих пор горит. — За боярина я бы их всех спалил. Живьем, — выругался второй. — И за князя, — согласно добавил третий. — Визжали они там, как девки, — снизу с подворья донесся довольный голос кметя, который участвовал в вылазке вместе с Будимиром. — Святополк громче всех! — Брешешь! — Вот те перунов знак! Говорю, визжал — значит, визжал! Но в следующие дни стало им уже не до веселья и не до пустой болтовни. Хоть и удалось Будимиру устроить все, как он и хотел, численность святополковского войска от этого не особо уменьшилась. Может, с дюжину они убили, еще столько же ожогами отделялось, да лошадей малость попугали. Но не шибко много людей полегло, коли сравнить с теми, кто в живых остался. Под конец второго дня воевода велел беречь стрелы, и потому на третий нападавшие разбили, наконец, засеку и прорвались за нее. Кто-то полег перед земляным валом, напоровшись на острые колья, но еще больше дружинников прошли вперед, к стене. И в первый раз отступили, когда закидали их сверху камнями и валунами, которых дядька Крут велел заготовить в избытке. Вослед нападавшим летели бронебойные стрелы да копья. Первая волна схлынула быстро, и Святополк отвел людей назад. Он знал, что может взять городище измором, и не хотел рисковать понапрасну. — Сукин сын, — изнуренный, в грязи и копоти, дядька Крут стоял вечером на стене и смотрел, как прихвостни княжича обустраивают себе ночлег. Он токмо закончил обходить закрома, пересчитывать оставшиеся запасы и был хмур без меры. Сплюнув за стену, он спустился вниз, на подворье, и его тотчас обступили дружинники. С сыном он уже обо всем успел переговорить, и нынче тот подсоблял таскать раненых, которых с каждым днем становилось все больше. — Что делать станем, воевода? Дядька Крут обвел гридь тяжелым взглядом запавших от усталости глаз и смахнул с лица давно не мытые, грязные волосы. Завтрашний день мог стать для них последним. Запасы подходили к концу. Стрелы, копья, камни… Это понимали все, кроме женщин и детей. — Будем умирать, — и он широко улыбнулся. — Будем умирать за нашу землю и за нашего князя. Но умирать мы с вами, братцы, будем долго. И сперва перебьем все святополковское отродье до последнего прихвостня. — Тогда можно и не умирать, воевода! — кто-то из кметей развеселился. — Ну, стало быть, тогда и не будем! — отозвался дядька Крут, и усталые лица мужчин на пару мгновений разгладили улыбки. — Женщины с детьми пусть уходят лесом, коли эти ублюдки прорвутся, — снова заговорил воевода, когда стих негромкий смех. — А мы уж с вами поднатужимся и добудем для них хоть полденечка, а лучше целый! — Да куда им уходить… коли б ведали, что жив наш князь… А так… — Боярин Гостивит уже утек, лодка его груженая ушла. — Чтоб она у него, у собаки, перевернулась да на дно легла! — С таким-то толстяком недолго… Воевода стоял и слушал, о чем говорили кмети, а потом вскинул вверх руку, потребовав тишины. — Князь наш жив! Я в это верю крепко, и так же следует вам! Будем биться до последнего, но его не посрамим! За князя! За Ярослава! — За князя! — согласно грянула гридь и зазвенела мечами, застучала о щиты. — За Ярослава!!! Дядька Крут вздохнул. Нынче ему предстояло поговорить еще с княгиней и сказать, что рано-рано на рассвете предстоит ей уплыть из Ладоги на лодке, которую он давно для нее подготовил. Непростой его ждет разговор. Звенислава Вышатовна не согласится, но нужно добром ее уговорить. Не волочь же силой непраздную княгиню… Он провел ладонью по лицу, еще пуще размазав грязь, и, задрав голову, посмотрел на небо. «Видит светлый Перун, ЯркО, что смог — я сделал. Простишь ли ты старика, что не сдюжил дом твой оборонить? И княгиню твою не защитил… княжон невесть куда отправил…». Непросто далось это воеводе. С трудом он признался самому себе, что падет Ладога — не завтра, так через день. Он-то костьми ляжет вместе с гридью, да токмо не поможет это. Возьмет Святополк городище… — Напрасно кручинишься раньше времени, воевода, — на него ясными глазами смотрела знахарка, вышедшая из клети, где лежали раненые. — Все еще изменится. — Ты бы тоже уходила завтра, — буркнул он. — Княгине подсобишь, когда ее час настанет. — Я ей здесь пригожусь, — Зима Ингваровна улыбнулась мягко — словно по лицу его погладила. — Не могу тебя заставить, — он развел руками и шагнул в сторону, когда знахарка снова позвала его, заставив остановиться. — Ты серчаешь на меня. Я ведаю, — он слышал в ее голосе сожаление. — Но есть такие долги, воевода, которые ты должен выплатить, как бы горько тебе потом ни было. — А тебе было горько? — он стоял к ней спиной, повернув в сторону лицо. — Было, — усмехнулась знахарка. — Вестимо, было. Но иначе я не могла. — Мир тебе, Зима Ингваровна, — воевода тяжело вздохнул. — Пошто зазря серчать, коли помирать скоро. — Крут Милонегович… — она окликнула его, а после махнула рукой. Мол, неважно, забудь. Помедлив, воевода кивнул сам себе и ушел в терем. Говорить с княгиней. *** На другой день Святополк прорвался за ворота. Защищавшая стену гридь стояла насмерть, но они были уже не в силах сдерживать дружину, что превосходила их по численности, и потому первые святополковские прихвостни хлынули на подворье. Дядька Крут встречал их вместе с сыном и кметями, и мысль о том, что терем за его спиной — пуст, согревала ему душу. Что ушла водой и княгиня с девочками, и невестка его с внучатами, и даже княжна Рогнеда с князем-мальчишкой, которого пришлось затолкнуть в лодку силой. Лишь княжна Предислава воспротивилась и осталась в тереме — ждать мужа. «Пусть он меня наконец убьет», — так сказала обезумевшая женщина, и у воеводы не хватило сил ее уговорить. Терем пуст и, коли будет воля Богов, женщины с детьми будут уже далеко, когда Святополк пройдет через все городище. А там, может, и свидятся они когда-нибудь с Ярославом, который, — дядька Крут и тени сомнения не допускал — был жив. Они отбивались и отбивались, бесконечное число раз занося над головой мечи и рубя врагов. Дядька Крут давно потерял счет времени и счет мертвым, которых он положил вокруг себя. Он не чувствовал ни усталости, ни боли от ран — нет, лишь в голове расплывался туман, да мысли путались. Верно, медленно подкрадывалась к нему смерть. Потому-то он и помыслил сначала, что звук ему помстился. Ослышался он, и не такое бывает с теми, кто сызнова стоит одной ногой на Калиновом мосту. В пылу смертельной битвы было бы немудрено. Но потом воевода увидал, что сражавшиеся вокруг него мужчины начали вскидывать головы, прислушиваясь, и уразумел, что еще не окончательно лишился рассудка. Там, за стеной, где-то вдалеке звучал княжий рог. Рог Ярослава. Все переменилось в одно мгновение, и обреченная на смерть ладожская дружина воспряла духом. Рог звучал все громче и все ближе, и некоторые из святополковского войска, заслышав его, принялась бросать на землю оружие. Кто-то даже бежал. Верно, наймиты. Им-то теперь умирать ни к чему. Люди кричали, толкались, налетали друг на друга — застигнутые врасплох, они паниковали. Для других же битва продолжалась, и потому воевода раз за разом принимался поднимать своей меч и разить врагов. Все они были заляпаны кровью и грязью с ног до головы, все едва держались, из последних сил держались и не падали на землю на колени подле тех, кто уже умер. Тяжелело уставшее тело, мир плыл перед глазами, но гридь билась. До последней капли крови, как они и обещали. И когда нападавшие схлынули, когда вокруг образовалась чудная тишина, дядька Крут вскинул голову. Он с трудом стоял, и кто-то из кметей побойчее поспешил к нему, чтобы подставить плечо. — Неужто все закончилось? — прохрипел воевода, и сам не узнал свой голос. — Князь, князь, князь, — взволнованный, ликующий шепот, перешедший в крик, пронесся по выжившим дружинникам. Воевода прищурился, стараясь стоять и смотреть прямо. Через снесенные во время сечи ворота верхом въехал Ярослав. Живой. Раненый, с окровавленной старой повязкой, черный от усталости, но живой. Гридь зашумела, задохнувшись радостным криком. Позабыв о своих ранах, кмети лупили в щиты, звенели мечами, подкидывали в воздух пустые колчаны. Дядька Крут словно примерз к одному месту. Он и хотел сделать шаг навстречу, да не смог — ноги не шевельнулись. А потом Ярослав среди всей толпы нашел его взглядом, и воевода посмотрел князю прямо в глаза. — Мы сдюжили, ЯркО, сдюжили… — тихим, свистящим шепотом выдохнул воевода. Снова закололо сердце, и он дрожащей ладонью нашарил ворот кожаного доспеха, попытался его оттянуть. Покачнувшись, он медленно осел на землю, прямо в руки кметя, который так и стоял подле него. Перед глазами почему-то возник маленький Ярослав — такой, каким отец привез его как-то днем на подворье да бросил одного против всего терема. Упрямо закушенная губа, тяжелый взгляд волчонка исподлобья, вечно растрепанные, спутанные волосы, которых давно не касалась материнская рука… Мальчишка Ярослав, который заглядывал ему в рот, когда дядька Крут стал учить его ратной науке, и всюду ходил за ним следом, словно привязанный. Искал защиты и утешения, когда перепадало от отца. Отрок с жестокими синяками, научившийся бить всякого обидчика. Выдержавший Посвящение молодой кметь. Когда повязали ему воинский пояс, что лишь мужи носят, сперва поглядел он на пестуна, а лишь потом — на отца. Ладожский князь подле погребального костра, который сложили для старого князя Мстислава. Все это промелькнуло перед глазами дядьки Крута буквально за считанный миг. А потом он снова увидал маленького Ярослава — брошенного кутенка на огромном подворье. Увидал и улыбнулся, и закрыл глаза. Давно выросший Ярослав, князь в своем праве, стремглав соскочил с жеребца и бросился к воеводе, крича на ходу, чтобы кликнули знахарку. С другой стороны подворья к отцу изо всех сил хромал израненный Будимир. Но дядька Крут этого уже не видел. — Мы сдюжили, — сказал он своему князю, которого дождался. И умер.