Не останавливаясь

Не спишь, не ешь, не думаешь, не дышишь – гиперактивная ЦНС, вот как это называют. Стайлз и не сомневался, гиперактивность, гипервнимание, у него всегда что-нибудь гипер. Можно посмеяться, только вот легкомыслие в эти дни слишком быстро проходит. Можно посмеяться, только вот Стайлз не знает, в чём тут шутка. И вот, прекрасно, теперь есть чем назвать те лица, которые не хотят показывать себя; есть, чем назвать тех монстров под кроватью. Не спишь, не ешь, не думаешь, не дышишь – его волнуют совсем не эти чёртовы монстры. -- Штука в том, что победа быстро проходит, штука в том, что победа случается не часто. Но Стайлз не променял бы её, этот рёв толпы лишь только в честь него… ну и пускай, что быстро. Пускай, что после остаётся лишь дурость, тупость и чувство ничтожности. После, после, когда последняя капля крови запятнает коричневую землю, когда последний синяк побледнеет до желтизны, когда последнее бедствие порвёт его в клочья, Стайлз поднимет себя и начнёт всё снова. Потому что так нужно, правда, и как же забавно, Уинстон Черчиль умер, приписав себе то, чему жизнь научила младшего Стилински в одиннадцать лет - мир всё также вертится, готов ты или нет. Готов или нет. Мир, как понял Стайлз, плевать хотел, справишься ли ты… мир не принимает оправданий, извинений и справок от врача. Штука в том, что победа – это то, за что чтят, славят, сражаются. В шестнадцать лет Стайлз начинает понимать, почему. -- - Я тебя не боюсь, - говорит он Дереку Хейлу. Уже второй раз, и хочет быть менее убедительным, ведь нужно отдать должное тому ребёнку, который произнёс это в первый раз, хотя не Стайлзу об этом говорить. Его голос звучит старше теперь, слишком молодо, чтобы от него бежать. Его голос звучит устало и в этом жестокая правда плохого вруна. - А должен бы, - отвечает Дерек, костяшками пальцев выстукивая похоронную мелодию по капоту Камаро. Он движется так, будто окружающий мир его беспокоит, будто совсем пустая парковка - поле сражений, и Стайлз гадает, сколько именно нужно пережить, чтобы быть настолько обнажённым в этом жгучем, холодном ветре? Здесь ли он сейчас? Будет ли завтра? Неужели то лезвие бритвы, по которому он ходит, всё то неудавшееся, что его заострило, уже погружено так глубоко из-за потока нескончаемых бед? - О, поверь мне, - произносит Стайлз, а джип недовольно стонет под его растопыренной рукой. – Поверь, Дерек, для меня много чего скрыто в сумраке. Но это? Нет, вот тут-то я прекрасно знаю. -- Если бы Стайлз хотел, чтобы его спасали, то дал бы в газету объявление. Но Стайлз лишь хочет кого-нибудь спасти. - Знаешь, разницы тут нет, - говорит ему Дерек однажды. Злится. Вот так сюрприз. - Поддаться сильному желанию спасти кого-нибудь и при этом подвергнуть себя опасности… Да ещё так, чтобы теперь спасали и тебя… В этом, блядь, никакой разницы. Просто ты всё приукрашиваешь для друзей. - Так ты теперь считаешься мне за друга? – огрызается Стайлз, весь в синяках и в крови, давно за гранью вежливости. - Потому как если теперь новые правила, я собираюсь требовать подарок всякий раз, как ты внезапно объявляешься в моём доме. Будешь так стоять или поймёшь, что мне нужна помощь? Но для него слова оборотня – открытие. Мысль, которая никогда его не посещала. «Нужно отметить в календаре», - думает Стайлз, вылезая из мусорного бака, чтобы сразиться с очередным чёртовым днём. Впервые в истории Дерек Хейл напрягается, чтобы преподать кому-то урок. -- - Кто-то умрёт, - произносит он, и уже прошло полгода, полгода с тех пор, как не выходит дышать нормально, полгода с тех пор, как его лучший друг отрастил шерсть и клыки. Стайлз и сейчас не может успокоиться, сидя на сидении большого, угнанного грузовика, который Дерек ведёт так, будто следом за ними вся преисподняя… хотя, возможно, так оно и есть. Никто даже не удивится. - Будь добр, не отвлекайся, - рявкает Дерек, и если Стайлз знает, что это такое признание его правоты, в слух ничего не говорит. Воздух в его груди движется толчками, а у оборотня, вцепившегося в руль, белеют костяшки пальцев - всё-таки все идут ко дну по-разному. -- Лето расцветает жёлто и чахло, будто сама земля боится дать надежду, и два месяца опасность не проявляется. Стайлз ждёт, когда спадёт напряжение, ждёт, когда перестанет боковым зрением следить за тенями, но не получается, становится хуже, чем даже когда было о чём волноваться. Гипернастороженность, думает горько он… очередной сноп энергии, которую, блядь, некуда девать. В итоге, он идёт к Дереку, или Дерек к нему. Стайлз удивлён гораздо меньше, чем нужно тем, как они ищут друг друга, когда проблемы медлят найти их обоих. Дерек не отрывается от фильма, которого никто смотрит, а Стайлз окидывает взглядом всю длину дивана, и раз за всю его жизнь тишина вовсе не требует слов, а лишь удовлётворённо позволяет ему сидеть, почти не шевелясь. - Мы не можем, - произносит Дерек тихо, когда начинаются титры. – То, что ты представил. Ещё не время. И если Стайлз думает: «Ну, чёрт, желать меня, наверное, это как пожелать себе смерти однажды», он повзрослел. Он понял. Он начеку. И потому позволяет себе сказать вслух лишь последнее слово.