Полноценный

             

Hurts – Redemption

                           Чуя курил с затягом, подушки непослушных пальцев тонули в черном мазуте, горло жгло от терпкости чужого ехидства.       Обычное его состояние, если судить о том, насколько часто он сталкивается с Дазаем последнее время.       — Не скучаешь, да? — Чуя приподнял аккуратные брови и отвернулся, игнорируя мужчину. Дазай не любил, когда его игнорируют. — Не слышу, Чуя-кун.       — Убейся, — пробормотал мафиози, наблюдая, как Эдгар подал ему пальто, помогая продеть руки. Эдгар задумчиво хмыкнул на испепеляющий темный взгляд и молчание Осаму Дазая. Ему нет дела до детектива, но есть до времени, которое они стремительно теряли, пока Чуя пытался убедить себя, или самого Дазая, что им не нужны разговоры.       Эдгар тяжело вздохнул.       Чуя стоял к Дазаю спиной, на плечах было чужое пальто, в зубах тонкая сигарета, а глаза опущены. Ему невероятно сильно не хотелось устраивать сцен, особенно при его знакомом, но Дазай никогда не считался с его мнением.       Осаму сделал шаг вперед, в этом тускло освещённом переулке, из которого только два выхода – на тот свет или через высокую сетку с другой стороны. Чуя знает, что Аллан не сумеет перебраться, а Дазай знает, что Чуя никогда не побежит.       Столкновение было неожиданным. И неприятным и, Аллан понимает – неизбежным. И, блять, совершенно ненужным, но оно все больше превращалось в сюр, под талантливыми манипуляциями Дазая.       Осаму выстрелил.       Чуя сделал шаг в сторону, прикрывая вздрогнувшего Эдгара сжавшего руки вокруг Чуи сильнее. Мафиози кинул равнодушный взгляд через плечо на Дазая, выкидывая сигарету, затушив лакированным ботинком.       — Детектив, к чему этот спектакль?       Ох, Аллан. Он даже близко не знает, что из себя представляет Дазай и к чему ему, в принципе, потребность вывернуть чужую душу наизнанку. Чуя крепко стиснул ладонь писателя, посмотрев на него немного измученно, мягко приподняв уголок губ. Мужчина его понял, но не желал оставлять. Он переплел их пальцы, погладив выпирающую косточку на узкой кисти Чуи, обозначая, что останется. Уйдут они только вместе.       Чуе грустно подумалось, что вкус у него, как был дурной, так и остался, даже на мужчин. Эдгар так и не понял, а вот ему ясно, как день – никуда они не уйдут.       Дазай хотел крови, потому как собственная вышла из-под контроля – он видел ее на своих руках, одежде, она лилась из ушей и носа, пачкая асфальт, тянулась проулком, темной дорогой ровно до стройных ног Чуи, что стоял прямо перед ним, повернувшись спиной. Она была на подоле чужого пальто, и, Дазай знал, стекала по лицу его бывшего напарника угрожая засохшими разводами, что могут остаться и их уже не смоешь, как не пытайся.       Никакой крови, конечно, не было.       Дазай сжал пистолет, поправляя кобуру, и заставил себя расслабиться, медленно засовывая руки в карманы бежевого плаща, который жгуче ненавидел. Весь свет, который он иррационально пытался из себя достать сейчас просто поблек, насмехаясь.       Чуя был таким красивым в свете старого, ржавого фонаря, освещающего тротуар и проезжую улицу, лучами доставая до них, слегка разгоняя сумрак.       Он не хотел бы его видеть и через вечность не то, что обычной ночью, когда ему не спиться. Когда он вышел, чтобы забыть о том, что мог бы просто убить и стало бы легче. Забыть о прошлом, настоящем, гипотетическом будущем. Он шел, шел долго и медленно, ушел далеко из центра, так, что пики башен Мори были только размытой туманностью.       Но Чуя был здесь, глаза его горели своим мерным теплом, шелковистые – он знал, волосы блестели, были распущены и уложены на одно плечо, падая мягкими волнами, подчеркивая острые углы спокойного лица, мягкость пухлых покрасневших губ, разрез кошачьих глаз и россыпь золотой пыльцы на его белоснежной коже. Последнее скорее всего галлюцинация, хотя сегодня он не употреблял. Даже не помнит, когда делал это в последний раз. Может год назад, может еще тогда, в далекие пятнадцать, когда Чуя ворвался к нему в контейнер и ударил, заметив запрещенку, врываясь в драку, как на праздник. Тогда было сотрясение мозга, тусклый смех, душный разговор и истерика. Тогда они еще только приживались, сшивали разорванные края, но Дазай, не имея дружеского начала и не стремясь к нему, уже был влюблен.       Чую трудно было не полюбить. Не то, чтобы он этим гордиться.       Дазай смотрел, ощущая пепел в глотке, словно курил он сам. Жгучая, злая энергия ела его, жевала органы, рвала мышцы, урчала и ему хотелось боли для других. Чтобы сейчас, чтобы до разорванных кусков плоти.       Ситуация позволяла.       Хотя пули не свистели, здесь, в узком проеме между домами, по дороге, которой он шел, борясь с тошнотой от самого себя, пока не столкнулся с парой, потерявшейся друг в друге, но со всех сторон было то же, что могло бы быть на поле сражения. Хоть бы на одном из тех, где они с Чуей были не порознь, а бок о бок очень-очень давно.       Здесь было также: какие-то люди, которые страдали, были измучены собой и друг другом, с масками из странно-равнодушных кусков. Без стрельбы и агонии, без ужаса, духоты, пыли и смертей, а ощущение словно они в разгаре сражения.       Только вот к концу сражений, битв накатывает весь ужас своих поступков, но Дазай не чествовал в душе хоть что-то человеческого, потому что его сила продолжала руководить им, и он, запотелый, в порохе, совсем с ума сошедший, спотыкался и задыхался, продолжал расплескивать собственное человеческое тело на всех кто был рядом. Кто хотел быть рядом.       И Дазай знал про себя, и уж тем более Дазай знал, что Чуя знал, что если надо: они оба могли переступить друг через друга, для своей идеи, будь то по совести или по непреклонной обязанности – перешагнуть через ошмётки, тело, кровь, наступив на прощание.       Дазай посмотрел прямо на Чую и его человека и тихо задумался, пряча яд поглубже. С яростным возбуждением Дазай заскрежетал зубами не сумев уловить, о чем думает, что чувствует напарник. Мысли неслись ровно, струились плавно, как у хищника, но Дазай не был в порядке.       Чуя испытывал счастье до его появления. Он застал их тихонько обнимающимися, явно только вышли из кабаре. У Чуи блестели глаза и горела улыбка, он мягко хихикал, позволяя увести себя из этого томного вечера, даруя возможность мужчине рядом быть своей опорой. Они оба смотрели друг на друга и не могли определить границы чужого дна, ведь оно уже было одно на двоих. Дазай скупо подумал, что ему не могло везти всю жизнь, чтобы все было нерушимо-хорошо – и Чуя тому доказательство. С Чуей ему вообще никогда не могло быть хорошо, настолько любовь Дазая была разрушительна.       Что-то пошло не так еще до того, как Дазай вступил в вооруженное детективное агентство.       Боль от утраты больше напоминала старые шрамы, а голова была забита другими заботами. Дазай знает, что он не хороший человек. Его чувства и не чувства вовсе, а так, осадок. Но единственное, что он может ощущать ярко и отчетливо – злоба. Она пожирала его. Он не мог встать на ноги, не чувствуя ее в себе. И все, потому что Чуя Накахара, его старая мозоль, с другим.       Он, блять, с другим.       Яд перевалил за каемку, подвергая опасности все живое и Дазай даже не попытался закрыть рот, скалясь: — Что, он предложил тебе себя самым первым из прочих и ты просто согласился, да?       Чуе было мерзко и ему пришлось задушить в себе злой оскорбленный хрип, но он замолчал, так резко и быстро, что стало понятно – да, так и было.       Потому что силы уже были на исходе, просвета не предвиделось, а чувствовать очень хотелось. Эдгар был таким хорошим, таким воспитанным. Галантный, умный, смешной. И Чуя ему понравился, как ему было не рискнуть? После смерти близких он даже не пытался пытаться. Алан просто делал все за него, был ненастойчив и тоже расколот. Другая ли неудавшаяся связь или что-то глубже, Чуя не лез никогда, но ему было очень хорошо. По-настоящему, очень-очень хорошо.       Он бросался на прутья клетки, в которую сам же и угодил, одним фактом своего рождения и он так устал пытаться что-то наладить, что просто забросил это дело.       Дазая было не вернуть. Он этого не хотел, не хотел их, не хотел Чую, и Чуя взялся за протянутую руку человека, что стал ему знакомым, помощником, информатором, другом и любовником. Не сейчас, но может позже, он им действительно станет, а пока он решительно, ненавязчиво претендует на все это, и Чуя дал добро. Чтобы почувствовать тепло, ласку, чтобы целоваться до упомрачнения, забываясь; ходить в кино, рестораны, театр, копаться в машине, выпив; подражая напыщенному высшему свету ходить на выставки, концерты, проводить время вместе.       Чуе очень хотелось быть в центре чьего-то внимания. Они могли тихо смеяться, гулять под дождем, один раз даже Эдгар повел его в танце – ловили капли дрожащими губами и топили друг в друге ночь.       А Дазай так и не пришел.       Чуя искал его глаза повсюду. Дома, на лестничных пролетах, на дорогах, мостах, в цветочном магазине, в поезде. Однажды, посетив вечером кладбище и пробыв до самого рассвета, он с солнцем отправился в залесок искать своего мужчину, пересекая чужие дворы, деревни, сады, и он все шел и шел, выключив телефон и отбросив ключи от машины, не замечая ухудшения погоды.       Он потерял шляпу, перчатки, сам скинул плащ, чтобы идти, чувствуя силу природы – стояла духота, ветер приносил только зной, а темнота сгущалась, словно следуя попятам, скаля пасть. Он искал везде, где только мог предположить, везде, где ему казалось, что Дазая могли упрятать. Это было уже после его тюремного заключения, после того, как над ним измывались, после того, как он харкал соленую морскую воду, не видя и не чувствуя, только слыша его голос.       Он знал, что умирает, но не мог ничего сказать. Даже попрощаться. Даже тогда, он глупо хотел попрощаться.       Когда все было окончено, когда он спас этого недоумка, после того, как Дазай, ха, его предал и его самого вытащил Достоевский… Что ж, наверное, он все-таки что-то себе повредил. Умом тронулся так точно. Он все-равно шел вперед, и неудача за неудачей – его кошмара нигде не было. Оно и понятно, откуда бы Дазаю взяться за городом, ночью, в лесу за кладбищем. Чуя досадовал на себя, и привалившись к широкому стволу дерева, для опоры, просто закрыл глаза, жмурясь и выпуская смутную печаль. Она пролилась на щеки, не силой возможностей, а силой чувств и Чуя больше не хочет ни о чем думать и вспоминать.       Эдгар коснулся его плеча, позволяя спрятать осунувшиеся лицо на груди, крепко обнимая. Как он его только нашел, дурачок.       Дазай так и не пришел.       — Давай забудем, Дазай. Пожалуйста, давай уже просто забудем друг друга, — Чуя отступил, опираясь спиной на Аллана, но глаза его были прикованы к Дазаю. И он уже знал, что так не сработает. У них вообще ничего не работает.       — Скажи ему уйти, Чуя.       — Я никуда не уйду.       — Скажи ему уйти, или я ему башку прострелю!       — Эдгар… — мужчина поворачивает его к себе лицом, мягко касаясь волос, в доверительном жесте. Чуя на мгновение закрывает глаза, прижавшись к теплой, родной руке, наслаждаясь моментом.       — Чуя, нет. Хватит. Я не позволю ему. Он ничего не починит, не достоин. Он не может себя так вести. Не с тобой. Посмотри на меня, — Чуя смотрит и не может не. Взгляд Дазая сверлит ему спину, и он уже знает, что проиграл этот вечер. Но только вечер – Чуя касается губами чужой страшно спешащей жилки на шеи, незаметно согревая дыханием. Эдгар покорно и пораженно склоняет голову и шею, и Чуя чувствует, что его трогательная жертвенность, касающаяся только Чуи, поразительна. Привлекательна. — Пойдем со мной, — последний раз просит Аллан, зная, что и в первый у него не было шанса.       — Ты такой хороший, — прошептав, Чуя быстро приблизился положив голову на плечо, крепко зажмурившись. Его руки сжались у Эдгара на предплечьях, пока сам писатель обнимал его поверх пальто, просто держа в руках, не напирая. — Я вернусь.       Эдгар ничего не сказал. Только оставил теплое касание губ на брови, и развернулся.       — Хороший мальчик, – выдавил Дазай, разоружаясь. Он был зол, но Чуе плевать. — Он хорош?       — Да, — шепчет натяжное, не слушающимися губами. Дазай оказался за спиной, бесшумный, опасный, как когда-то давно.       От него веяло тиной, морем и горем, и, Чуя знает, он уже чувствовал все это, когда терял своего близкого друга. Наверное, сейчас они оба что-то теряют. Молодость, веру, время и Чуе совсем-совсем не жаль. Дазай целует его губы, и, кажется, морем и солью теперь веет от них обоих, захлестнув штормом, который не вынесет на берег, а только добьет о скалы, истерзав остатки лоскутов надежды.       Чуя несдержанно содрогается, беззвучно всхлипывая от слез, позволяя воде скапливаться между ними, на лицах, смешиваясь со слюной и дождевой водой.       Дазая может быть уже завтра убьют, или он сам это сделает, закончит их мучения, и это должно вызывать только пыльную скорбь, но Чуя и ее не чувствует.       Только представляет, как это сделает смерть с ним. С ними. Как оставит после себя гору воспоминаний, ряд которых надо бы просто выкинуть, вырезать. Может еще останутся чувства эти, самые далекие и самые задушевные, которые и выбросить жаль и оставить невозможно.       Чуя отвечал на поцелуй, с ужасом трогал чужие скулы, зарывался в непослушные кудри, вдыхал родной запах, сдирал бинты, и вспоминал последнее прощание с Овцами, Флагами. Вспоминал последнее время своей любви к Дазаю. Вспоминал смерть Оды. Вспоминал предательства, которым уже и счет потерял. И ему стало так жаль и себя и его, и Чуе пришлось опустить руки, чтобы просто в нервно-размягченном состоянии позволять Дазаю все.       Осаму отчаянно жмурился, сгибаясь в три погибели, чтобы дотянуться до его губ, жадничая и сбиваясь на хрип. Он касался языком губ, и кожи вокруг, притягивал ближе за талию, касался лопаток, поясницы, плеч. Не мог насытиться, любил его, прижимал к груди, и сердце его било заполошно о грудную клетку, словно старалось дотянуться до чужого, которое оставалось то ли безмолвно, то ли мертво, но оно билось тоже, может не так хаотично, скорее так будто оно сейчас остановится. Как в последний раз. Может это и был последний раз. Был ли первый? Но поцелуй этот треклятый был их первый. Чуя видел, что Дазай страдал и чувствовал потребность выразить что-то еще, но в слова ничего не складывалось и становилось все только хуже. Горечь вязла на языке, в горле, пролилась по трахее, скапливаясь на дне черствого и сухого, что внутри выедено ложкой за все эти годы.       Чуя безвольно уронил руки.       Он открыл глаза и долго вглядывался в лицо Дазая. Печально смотрел на его длинные ресницы, дрожащую кожу, трепет век, жадность губ. Дазай в его глазах так же чист и полон поэзии, и чувства к нему, при всей мимолетности своей, были самой горькой отрадой большого сердца Чуи, самой большой ошибкой.       Что Дазай видел под закрытыми веками? Может его душе предстал бездонный, вечный, тягучий туман, который преследует самого Чую уже много лет их разлуки, который неизбежно сжирает, поглощая и чувства, и эмоции, и воспоминания, и людей, и звезды, и целые миры? Чуя специально не смотрел, закрыв глаза. Его губы были влажные, полный беспорядок, он приоткрыл их, выпуская воздух, желая задохнуться, но Дазай гладил его лицо непослушными пальцами и крепко прижимал к кирпичной кладке.       Перед его глазами было другое, что-то что уже довольно долго оберегало его, заставляло забыть, укачивая в мерцании, блеске, теплоте и гармонии, забирая шероховатости и отдавая, отдавая, отдавая. Чуя говорил своему свету, что нельзя любить людей, мало для кого можно пожертвовать всем и остаться при своем, чтобы в ответ получить правильную цену. Живешь без награды, и без утерянных чести и справедливости. Эдгар эти слова, чужие на его языке, просто брал в свои большие ладони и выбрасывал на пол, раскидывая, как стеклянные игрушки, которые распылялись, расщеплялись, бились и крошились, без шанса на восстановление.       С Эдгаром было хорошо и не так, как с Дазаем – правильно.       Чуя не знал, чего хотел взрослый Дазай, но он знал, что нужно ему самому. Красота момента, волшебство, фейерверки, боль, ненависть, истребленная нежность, отрытая рана – все это было Дазаем и Чуей, и они держались этой линии все время, пока не стало поздно. Дазай хотел дать себе шанс, обратить все вспять, но Чуя не меняет решений и Осаму предстоит его просто убить, потому что по-другому не будет, Чуя больше по-другому не хочет.       Чуя ухмылялся, через муку терпел чужой горчащий поцелуй и знал. Знал, что ночь и утро, и все последующие дни он проведет в особняке Эдгара, куда и поспешит вернуться, напросившись на завтрак и заодно на жизнь вперед. Эдгар его ждет, и Чуя будет рядом, потому что тому удалось кропотливо связать их нити воедино. Он знает, что сегодня Чуя прощается. Он не вернется к Двойному черному. И обратить ничего нельзя. Невозможно. Очень больно.       А пока он захлебывается очень даже несмутной печалью, отдаваясь и из-за этого истончаясь, как всегда, забывая брать хоть что-то взамен.