Мы всегда вместе и никогда раздельно.

Аллердэйл. Мой уютный гротескный мирок, где пляшут живые среди мёртвых. Хотя, по правде говоря, здесь давно уже никто не пляшет, и веселье здесь является нечастым гостем, практически никогда. Я понимаю Томаса, отчего его ежедневные старания превратить рутинные дни новоиспечённой жены в праздник — не увенчаются успехом. Она ликующе миловидна, энергична, и так ещё полна надежд... В её сон не забираются образы плачущих детей, что истерзаны, и держатся друг за друга, как напуганные мышки; она не видит стенания этого мучительного поместья, что душит каждой неравнодушной секундой скрипучих половиц, измеряющих время, что застыло памятью в каждом предмете обихода; она не верит в боль, что пронизана каждым истошным воплем завывающего ветра, что поёт колыбельные и убаюкивает в одной из спален фамильного дома Шарпов. Эдит — юна, глупа и не подходит на роль жены в этой злосчастной истории, что пишется кровью уже не одно столетие. Постепенно отправляя её в могилу, я почувствую удовольствие лишь на мгновение, и за то, что та жадно испивает соки из моего брата. Её сердце, пустое, ненасытное, не умеет любить той ужасающей любовью, что течёт в моих венах в такт стекающим ливневым струйкам, испуская последний дух весны. Англия принимает приезжих малодушных джентльменов и их леди, но родословное древо Шарпов, высеченное историей в этом помещении, не ждёт никого. Не пощадит никого. И красная глина, что прилипнет к ботинкам, протянет след по просторным полузаброшенным пыльным комнатам, оставляя багровые кровоподтёки, исчерняя и без того чёрную душу, что нарекло само поместье «Багровый Пик». И я люблю этот источник памяти и трезвости, загоняя себя от испуга под собственную постель, пугаясь своей тени, что сопровождает меня спутницей, покрывая своей чернью все холодные стены, что нащупают дрожащие руки. Насекомые попрячутся меж прогнивших ущелий, шевеля усиками, бесшумно ступая лапками, а грызуны будут объедать кого другого, ибо здешних припасов с трудом хватит лишь на троих. Эдит, дорогая, ты явно здесь лишняя, тебе не стоит ждать конца в строгости этих хмурых дней, что приветствуют непогодой за окном. Ты вольна делать то, что хочешь, и писать, и смеяться, и жить на широкую ногу, ведь в твоей семье есть наследство, и ты сама являешься наследием. В то время как я, прозябая под трауром грузности своей любви, буду вечным призраком Аллердэйла, храня в тайных архивах фотографии, испепеляя свою душу до равновесия, когда останется только сойти с ума, или с дистанции (чему никогда не бывать), до последней пылинки, что вместе с прахом развеет мою собственную печаль. О, мой дорогой, Томас... Ты проводишь свои вечера в компании жены, а я тревожно собираю чёрные смоляные волосы в косу, чтобы отправиться в постель в одиночестве. Аллердэйл скулит вместе со мной пока мои гневные очи терзают собственное отражение. Я пытаюсь собраться, чтобы избавиться от муслинового платья красного как глина, что олицетворяет это место, располагаясь над шахтами, охватывая покрытые снежной пеленой участки. Здесь мне не бывает холодно, окутанная тьмой и скорбью, я не укрываюсь по ночам, предаваясь воспоминаниям, что украдкой терзали мне сердце. Я на всё готова ради тебя. Ты ведь знаешь? Некогда в комнате наверху, что служила нам с тобой и тюрьмой и спасением одновременно, я впервые увидела тебя такого ранимого и чуткого. И в тот день я поклялась себе, что стану твоей защитой на протяжении всего времени, что буду жить. А жить в стенах Аллердэйл холла я буду вечно. Мой напуганный, наивный мальчик, ты стал мужчиной так рано, и я помогала тебе познать все погрешности запретной любви. Но и невинными детьми мы не были безоружны, ведь я могла сделать многое, когда ты нуждался во мне. Я была ведь твоим кумиром? Да, жестокость отца, ярость матери и издевательства, всё это мы вынесли на обозрение за пределы поместья, но никто никогда не пытался защитить нас. Мы делали это сами. В самые тяжёлые времена мы делали всё друг для друга, чтобы сохранить здоровый рассудок и успокоить ритм бешеного сосуда, что покоился в грудной клетке безутешным органом. И в твои протянутые руки я падала в объятия, когда мы кружились в вальсе, забываясь на те недолговечные мгновения. А сейчас? Холодно. Темно. Мертво. Ты тянешься к свету? И в данный момент? Я знаю, что ты увлечен назойливой идеей возвратить былое величие этому дому. И Шарпы снова будут знамениты и богаты, перестанут быть загнанными обществом в сплетни и склоки; благородная алая кровь предков влияет на тебя дурно, милый, ведь кровь нашей семьи была давно отравлена гнилью. Но мне нравится тот пыл в тебе, что делает тебя настойчивым и возбуждённым, пока я остаюсь взволнованной и счастливой где-то в глубине своей души. За окном неторопливо падал снег, в другую секунду менял желаемое на привычное, позволяя непогоде застать врасплох любого, кто делал сюда попасть. А значит мы безвылазно сокрыты здесь, в глубинах полуразваленного чертога, со всеми своими тайнами и признаниями. А пока я буду наслаждаться собственным одиночеством, ибо твои поступки — благо нашего будущего, но отчего так «сверлит» моя безукоризненная преданность. И в основаниях громоздких меблей, заставленных витрин разного рода безделушками, кукол, безделиц для шитья и бесформенных зародышей животных, плавающих в формальдегиде, я встречаю бархатом своей кожи на тонких пальцах ту самую ночную бабочку, что ты сделал когда-то из двух листов черной бумаги, сделал для меня. И она поднимала и опускала крылья, соревнуясь с другими насекомыми, что облепили мою комнату. Иссохшиеся, мёртвые, полудохлые, цепляющиеся за жизнь... Такие прекрасные создания. Помнишь, любимый? Чистые помыслы и грязные умыслы. Заскрипели половицы сего живущего своим миром имения, призраки стали шептаться и скрипучим шепотом звать на помощь новобрачную гостью, что уже не один день исследовала каждый уголок, несмотря на запреты. Силы покидали её, а страх прокладывал ей путь в разгадку этого приключения. Ты возник в проёме комнаты стараясь бесшумно пробраться и приложив указательный палец к устам, чтобы мы остались наедине, маленькой тайной только друг для друга. Я встретила тебя линией тонких губ, что образовали еле-уловимую улыбку. Ты взял меня за руки, чтобы мы наконец воссоединились вопреки всем запретам, восседая на белоснежных и белых простынях, что благоухали различными травами, душистыми и свежими. И я, как зачинщица всего дурного, как твоя сестра, олицетворяю образ женщины с самыми необычными желаниями. Я необычайно возбуждена от самой только мысли, что ты подчевал Эдит Шарп с ложечки — ядом, что подмешан был в чай. Я сижу напротив, и глаза мои наполнены страхом и желанием быть необходимой тебе, любимой. Я уязвима только с тобой. И только с тобой. Любишь ли ты меня, как любил прежде? — Любишь ли ты меня? Я провожу рукой по твоим тёмным волосам, путая пальцы в них. Ты отвечаешь: — Дон-дин, Дон-дин Кошку в колодец засунул Малыш Джонни Тин А что сделала эта кошка — да ничего Просто съела всех мышей в сарае Отца его А кто её вытащил? Умница Джонни Стаут. Робким касанием по губам ты провожаешь моё придыхание, и я начинаю оттаивать, вспоминая как беззаботно было когда-то. Если можно сказать беззаботно, называя родителей-ублюдков людьми переменчивыми. У меня железная воля, я держусь, не то, что ты... Небось очарован своей новой избранницей? Листья погружаются в кипяток в заварном чайнике. Это ягоды пираканты. Пей, дорогая тебе нравится этот вкус? Я смотрю в твои глаза, ты чувствуешь, как мои чары тебя околдовывают. Сколько тебе было, когда ты впервые поддался им? Помню, что в восемь мы уже прижимались к друг другу, я дразнила тебя картинками в книгах, где люди предавались любви, получая невиданную порцию щедрости от отца, что избивал меня, рассекая фарфор моей кожи на невинном лице. Ты проникаешь в мои губы своим настойчивым языком, а я поддаюсь тебе, направляя твою руку к своей груди. Ты впиваешься жадно меж ложбинкой и шеей, сжимая пальцами ореолы моих сосков, что твердеют сильнее. Я запускаю руку в приоткрытые черные штаны, слегка ослабленные на поясе, подбираясь к плоти, что манит наравне с каждым рывком наслаждения. А вокруг сплошные зрители. И какие намёки на уединение? Я слышу их мольбы, их недовольство, брань... Призраки «живущего своей жизнью» Аллердэйл холла наблюдают за нами, протягивая свои багровые руки. — Мы всегда вместе и никогда раздельно, — шепчу тебе в губы наш девиз, нашу клятву, и языком осушаю твои слёзы, что застыли утренней росою на ресницах. Заиндевевшие и прекрасные. Жаль, что я не могу больше прикоснуться к тебе с лихвой, ведь нужно успеть привлечь внимание ещё одного свидетеля. А вот, к слову, и она. Моя сердечная, Эдит. — Может быть, чаю?