Часть 1
26 октября 2022 г. в 18:04
— И я люблю тебя, Хан-и, — смеялся Минхо, произнося эти слова звук за звуком уже миллионный — или может быть миллиардный? — раз.
Он смеялся, выходя из комнаты, где собрались все, и вразвалку шел в ванную, попутно успевая ещё поворчать на младшеньких, поднявших ужасный крик на ровном месте — кто-то запел какую-то дурацкую песню и все остальные решили этого кого-то поддержать, начиная выть, вопить, рычать мелодию каждый на свой лад. Минхо все ещё смеялся, когда зашел в ванную и закрыл дверь, после чего смех резко прекратился, уголки губ сползли вниз, а кулаки сжались так сильно, что спустя полчаса он все ещё ощущал онемение под ногтями.
Слезы мгновенно залили его лицо, а дрожь сковала тело настолько, что пришлось отодвинуться от двери и облокотиться на душ, чтобы кто-то случайно не услышал его. «Люблю тебя, Хан-и», — сколько ещё черт возьми раз ему нужно было сказать это, чтобы Джисон понял: он не шутит?
Концерты, шоу, съемки, выступления, съемки на выступлениях и снова концерты и везде фансервис, игра, выжимание эмоций. За эти несколько лет Минхо стало казаться, что он забыл: был ли он таким всегда или это результат постоянного поддерживания собственного имиджа. Он смотрел на себя со стороны и спрашивал: действительно ли он такой безразличный и раздражительный, холодный и в какой-то мере жестокий, или это лишь гипертрофированные стороны, из которых сложился образ «Lee Know»? Он не был уверен. И он не знал плохо ли это, потому что это та жизнь, к которой он стремился, и в конце концов такой образ его нисколько не тяготил. Наверное. Иногда ему хотеось, чтобы его чувствительность сводилась не только к безумной заботе о котах и распространялась на что-то большее. Например, на Джисона. Но не в рамках этого чертового фансервиса, когда его сердце захлёбывалось от крови в моменты, когда Хан улыбался ему, обнимал или дразнил, заставляя смотреть на себя на расстоянии одного взгляда. И кто кроме фанатов с уверенностью мог сказать — они соулмэйты, если даже другие мемберы растерянно смеялись или улюлюкали в моменты, когда из двух людей планомерно возникала одна сущность — «Минсоны».
Минхо не мог себе позволить спросить напрямую или начистоту поговорить с кем-то из парней. Они слишком заботились друг о друге, чтобы он мог взвалить всю безнадёжность своего положения на Чанбина или тем более Банчана, ведь они поняли бы его и сопереживали бы, а какой в этом смысл, если дело не в страхе признаться, а в том, что внезапно выплывшие чувства могли отдалить не только Джисона от Минхо, но и внести разлад во всей группе. Неловкость и сдержанность бросались бы в глаза фанатам, он уверен в этом, и это ой как не помогло бы группе, тем более когда она находилась на пике популярности. Да и сам разговор с кем-то из группы мог сделать то же самое — по крайней мере Минхо был в этом уверен. И он не хотел никого подводить, не для того они столько боролись, чтобы он испортил все своими эгоистичными желаниями.
Но это ведь не отменяло то, что он чувствовал. И не могло отменить. Джисон был слишком драгоценным и прекрасным, чтобы не любить его, и Минхо в какой-то момент зашёл с этим чувством слишком далеко. Он не знал, когда их близкая дружба перешла ту границу, когда взгляд Джисона стал смущать, его улыбка, лицо, просто он сам — стал поднимать настроение, а запах — означать дом. Минхо игнорировал разрастание чувств до тех пор, пока однажды Джисон, разыгравшись на радость фанатам и заставляя Минхо сидеть смирно, пока сам он, придвинувшись вплотную к нему, что-то урчал, пытаясь доказать, что его губы — самое привлекательное и желанное, что может быть в этой жизни. Минхо осознал это не с ужасом или удивлением, но с тоской и мыслями: «Я могу это контролировать». Но он не мог. Немногим позже он со стыдом и отчаянием лежал в темноте, взмокший и обессиленный, после того, как его сознание одно за другим стало подкидывать ему игривые поцелуи Джисона в шею или объятия со спины, из-за которых у Минхо и так все переворачивалось внутри, а в ту ночь и вовсе скрутилось тугим узлом возбуждения. В итоге он чувствовал что-то среднее между уколами совести, злостью, безысходностью и удовольствием.
Минхо не был властен над тем, что чувствовал, и близкий контакт с Джисоном был будто крупной солью, которой натирали свежую рану, но отказаться от этого он не мог. Даже попытаться отвоевать личное пространство было нельзя, потому что это выглядело бы крайне неестественно. Максимум, на который он был способен, — притворяться больным, когда становилось совсем невмоготу, и отстранять Джисона от себя под предлогом того, что тот может заразиться. В остальное время он смиренно возился с ним, принимал все ласки и мысленно выл, кусая губы.
И в то же время казалось, будто Джисон действительно ничего не замечал. Он ластился и заигрывал с Минхо со всей свойственной ему энергией, испытывал его на прочность не важно где: пусть их снимали для выпусков «MAKING FILM» или они пытались готовить после насыщенного дня. В любое время и в любом месте Джисон одинаково нежно обхватывал талию и клал подбородок на плечо. Ни больше и ни меньше. Минхо старался себя уверить в том, что это просто Хан, просто его манера общения, но получалось у него это плохо. Неосознанно он продолжал замечать жесты, которые Джисон делал якобы только в его сторону, взгляды, в которых проскальзывали какие-то намеки, улыбки, которые значили больше логических доводов и оправданий. Иногда он ненавидел себя за выискивание малейших знаков, а иногда только и жил мыслью о том взгляде, которым одарил его этот милый хомяк.
Справляться с накатывающими приливами тошноты от безысходности помогало сумасшедшее расписание и график без передышки, когда все, чего хотелось Минхо в конце рабочего дня — шлепнуть Хенджина по заднице и попросится к Джисону в объятия, и не важно, для кого и что они значат, если в итоге им обоим становилось хорошо. Куда хуже было на столь редких, но все же выходных, особенно, когда времени давалось не так много, чтобы успеть съездить домой, и Джисон предпочитал одиночество любому другому времяпровождению. Минхо становилось больно в такие дни и он слонялся без дела по общежитию или, что еще хуже, уходил с парнями, лишая себя возможности пересечься с Джисоном на кухне или возле ванной.
Но что такого произошло в этот вечер, когда после насыщенного расписания они завалились домой и, заказав еду, стали по очереди бегать в душ, чтобы смыть с себя бесконечное количество пота и тяжести прошедшего дня? Минхо ужасно устал, его ноги тряслись от репетиций и все, чего он хотел — упасть на кровать и спать часов семьдесят. У Джисона же наоборот оставалась куча энергии, которую он тратил на развлечение всех присутствовавших и на флирт с Минхо. «Минхо-я, Минхо-я», — галдел он, повиснув на плече и пытаясь выклянчить место в очереди на купание. Он топал ногами и дул губы, но Минхо был слишком обессилен и, к своему собственному удивлению, деланная милота пухлых щек его не трогала.
— Хен, я люблю тебя! — хныча крикнул Джисон вдогонку.
— И я люблю тебя, Хан-и, — засмеялся в ответ Минхо и скрылся за дверью. Засмеялся и тут же почувствовал, как горло болезненно сжалось, а губы предательски затряслись словно от холода. Минхо беззвучно рыдал на протяжении трех минут, после чего подумал, что если он отвлечется, то эта внезапная истерика прекратится, но слезы не перестали течь ни пока он раздевался, ни пока настраивал воду, ни в душе. Он оправдывал эти слезы переутомлением, но они не хотели кончатся и даже полились еще большим потоком, когда он подумал о Джисоне. И тогда он испугался. Ему бывало откровенно плохо и тоскливо, но он еще никогда не ревел из-за своих чувств. Минхо не хотелось этого делать, иначе получалось, что его силы кончились и тогда либо выбирать себя, либо становится холодным ко всем, чтобы сильно не бросалось в глаза его страдание, и надеяться на то, что чувства как-то сами собой развеяться.
В какой-то момент, словно очнувшись, Минхо показалось, что время, проведенное в ванной, превышает все разумные лимиты, поэтому вздрогнув в очередной раз, он выключил воду и оделся, обнаружив, что слезы как будто кончились. О том, что он рыдал говорили только его воспаленные красные глаза и припухшие веки. Пока он протирал кожу лосьоном и мазался кремами, нос задышал нормально, так что можно было спокойно выходить и ссылаться на попадание мыла в глаза. Пару раз выдохнув, чтобы окончательно успокоиться, он почувствовал, что мысли потеряли драматичность, которая донимала его пару минут назад, и теперь казалось, что все не так уж и плохо. В конце концов, разве у него нет права поплакать?
Минхо щелкнул ручкой двери и вышел, слыша, как к нему идет ворчащий Джисон:
— Ай-я, ну сколько можно намываться? Мы все тут уставшие и хотим есть и спать, а ты купаешься так долго, что… — и все в таком духе.
Минхо не спешил отходить от двери, чтобы оставаться более-менее в тени, надеясь, что его налитые кровью глаза будут не так заметны. Он поправлял волосы, опустив веки и периодически встряхивая волосы.
— Хен, — Джисон был уже в двух шагах от ванной. — Ты что плакал?
«Не получилось».
— С чего бы это? Просто шампунь в глаза попал, — как можно уверенно и безынтересно ответил он.
Джисон внимательно заглянул в глаза с лопнутыми капиллярами и нахмурил брови.
— Бедный хен, растяпушка, — он положил ладонь на щеку Минхо и наклонил лицом к себе, — в глазоньки шампуня налил, бедный, — между словами он прижался губами по очереди к одному и другому закрытому веку, после чего отстранился и улыбнулся, ожидая, что ему ответят ворчанием и укоризненным взглядом.
Но Минхо не спешил даже сморщиться. Поцелуи разлились по нему приятной негой, успокоительной микстурой, и он стоял наслаждаясь моментом. Все, что он сделал в ответ: убрал ладонь Джисона своей и, не отпуская ее, произнес, глядя в глаза:
— Я люблю тебя, Хан-и.
Джисон, глупо хохотнув и поморщившись, скрылся в ванной, оттуда прокричав: «И я тебя, хееен», а Минхо еще с минуту постоял у двери, думая, что не все так уж плохо и продержаться он сможет еще хоть сто лет, лишь бы Джисон был рядом и у парней все было в порядке.