Две стороны медали

В приёмной у кабинета отца синие вставки на стенах, цветок с широкими тёмными листьями немного вырос, пахнет горной свежестью и жестоким морем — отцовский одеколон. Тори в детстве не мог нанюхаться этим запахом, даже какое-то время в колледже покупал себе такой же, только на пару оттенков потяжелее, и пользовался почти до самой командировки в Циллу. Ему до сих пор нравился этот запах. Он, если подумать, не мог припомнить ни одного светлого воспоминания, связанного с отцом, однако ностальгия стирала обиду и желчь. Он, как и любой другой нелюбимый ребёнок, всегда старался добиться чужого внимания настолько, что готов простить почти всё что угодно. Он ненавидел в себе эту мягкость по отношению к людям. Ненавидел и, однако, со странным, неподдающимся анализу чувством сопричастности вдыхал едва заметный запах отцовского одеколона. И нервно перебирал пальцами в ожидании, пока секретарь скажет: «можете войти». Как всегда женщина. Как всегда молодая, красивая, холодная и аккуратная — волосок к волоску. Блондинка. Вряд ли отец трахал секретарей по углам, и даже не из-за боязни получить потом повестку в суд с последующим публичным осуждением до скончания веков, а из болезненной преданности понятию брака и, что уж говорить, уважения к жене. Торвуду от этой принципиальности отца и их с мачехой любви было, разумеется, не легче. Раньше он бы и не подумал о какой-то там верности, а сейчас, поглядывая на идеальных параметров женщину со строгим выражением лица и туго стянутым на груди сюртуком, и сам стал жертвой уважения к выбранному партнёру. Дерьмо, дело ведь было даже не в том, что на Миннеана стояло крепче. И не в том, что пирожок был проверенным вариантом, с которым уж точно не соскучишься. То есть, не только в этом. Наверное, Тори действительно повзрослел? Раз уж теперь готов держать член в трусах и руки в карманах. Или то всего лишь временное явление? Нужно ли обсудить это с Миннеаном? Договориться о правилах? И ведь даже спросить не у кого. Блондинка изящно прижала тонкими пальцами с прозрачно-розовым, почти в цвет её светлой кожи, маникюром наушник, скривила едва заметно тонкие губы и что-то нажала на клавиатуре. Затем посмотрела на Торвуда. К её чести никак не отреагировала на до невежливости прямой взгляд. — Вы можете пройти, офицер. — Спасибо, Гуда, — сказал он, поднимаясь. Секретарь неловко повела плечом, словно пытаясь скрыть нашивку на груди. Торвуд осторожно проник в кабинет отца и прикрыл за собой дверь. Он почти не удивился. Отец сидел за своим столом из светлого дерева, подперев подбородок замком из пальцев, а напротив него, в удобном кресле, сидел, оборачиваясь через плечо, его первый любовник мужского пола — Борри. Торвуд лишь приподнял бровь, прежде чем звонко брякнуть каблуками, отдавая честь, а затем заунывно произнёс отчёт о прибытии: — Спецофицер Торвуд Третий по вашему приказу… Отец прервал его ударом кулака по столу. Они посмотрели друг на друга. Отец — зло, Торвуд — насмешливо. — Прекратить паясничать! — процедил он, глядя сыну в глаза. — Сядь! В отличие от отца, Борри изволил соблюсти приличия. Молча поднялся в кресле и пожал ему руку. Ладони у него были чуть влажные, светлые глаза разглядывали Тори со сдержанным интересом, и немудрено: они не видели друг друга много лет с тех пор, как Торвуд был ещё, по сути, юношей. Кажется, даже отцу было интересно на него посмотреть, хотя им периодически приходилось лицезреть друг друга по видеосвязи. Тори сел и с вызовом посмотрел на отца. Ничего не мог с собой поделать. — Ну так… для чего меня позвали на эти дружеские посиделки? Он уже предвкушал отцовский гнев: «не позорься», например, или очередное «прекратить поясничать», — но ситуацию вывез Борри. Спохватился, прежде чем у отца полилось говно из всех отверстий. Тори даже было немного перед ним стыдно. В конце концов, Борри тут ради какого-то дела, а они с отцом устраивают семейные разборки, как два малолетних идиота без манер. — У нас с Хинриком есть к тебе предложение, Торвуд, — сказал Борри, поудобнее устраиваясь в кресле. Нервничает. Значит, Тори это «предложение» вряд ли понравится. — Что ж, господа… с базы я сразу направился к вам. Не ел, не спал, не принимал душ и кофе тоже ещё не пил… К его большому удивлению отец только усмехнулся и нажал на кнопку вызова секретаря. — Гуда, принесите нам кофе, — сказал он в динамик и отпустил кнопку. — Командировка хорошо на тебя повлияла. — Почему Вы так решили? Отец немного расслабился. Откинулся в кресле, как они с Борри, закинул ногу на ногу, опустил плечи. — Хоть твоя придурь никуда и не делась, как я рассчитывал, ты, всё же, весьма поумнел. — Что это, советник? Неужели лесть? — Хинрик хочет сказать, что доволен твоим ходом, — вклинился Борри, пока отец не вскипел, как полный кипятка чайник, забытый на плите. — Каким ещё ходом? Они все единодушно закрыли рты, когда зашла Гуда, и неловко молчали, пока она не разлила по чашкам кофе и не закрыла за собой дверь. — Каким ходом? — повторил Тори, прежде чем кто-либо успел сменить тему. Он схватился за сахар и высыпал себе в чашку четыре ложки. — Когда ты сказал, что в качестве пары привезёшь на Тогго циллийца, я и не подумал о том, что всё сложится так удачно, — пояснил отец. Ложечка, которой Тори размешивал сахар, замерла в его пальцах. Он посмотрел на отца исподлобья. — Удачно?.. — Он засветился в общественном месте с представителем теянского правительства в Цилле, — ответил ему Борри. — И? — Тори на автомате налил себе сливок. Борри смотрел на него своими бледно-зелёными, как поверхность зацветшего водоёма, глазами. В его взгляде не было кипящих гнева и разочарования, как во взгляде отца, но было что-то куда более опасное — понимание. — Кажется, я переоценил тебя, Торвуд, — хмыкнул отец. — У нас появилась неплохая возможность для удаления лезущих во все щели крыс. Малавски — недостаточно крупная рыба, конечно, но причиняет нам неудобства, а прямо сейчас активно мутит воду в Мириаде. Он может стать большой проблемой. Как и те, кто за ним стоят. — Вы про Церича? Но при чём здесь Миннеан? — Церич — бывший любовник Малавски. — Это всё слухи. — Какая разница? Мы можем устранить обоих или одного из них. Тори хохотнул нервно. Он поскоблил ногтем эмаль на чашке, а затем выпил её содержимое залпом, не заметив, как обожгло язык и горло. — Перед общественностью мы будем чисты. Никто кроме сраных либеральных студентиков и не подумает, что в этом замешано руководство. Особенно, если вовремя направить их по ложному следу. — Хотите сказать… Ваш план заключается в том, чтобы подставить его? — Твой… — отец дёрнул губой, — циллиец — необразованный криминальный элемент, получивший в армии красную карту. Он сядет в любом случае. Это лишь вопрос времени. Тори поднялся с кресла и отошёл к стеллажу, на котором у отца стояли книги, награды и дорогие подарки. Провёл пальцем по рамке с фотографией семьи: отец, мачеха, Хегу, Рольф, Сара, ещё совсем малышка… где был он, когда делалась эта фотография? В военном интернате? На пальце не осталось ни пылинки. Тори прикрыл глаза и опустил голову, желая найти успокоение своему гневу. Отец хочет избавиться от Малавски и Ко, а всех собак спустить на так удачно подвернувшегося Миннеана. Что он придумает? Приревновавший любовника псих с красной картой? Слетевший с катушек поклонник? Циллийский террорист? Почему он пытался увезти Миннеана из одного осиного гнезда, а привёз в другое, ещё более ядовитое? Отец прав, он идиот. Беспросветный глупец. Глупец, решивший, что слово «семья» что-то да значит. Глупец, понадеявшийся на защиту высокопоставленных родственников. Глупец, что главного своего врага до сих пор зовёт отцом. — Этого не будет, — сказал он глухо, обернувшись к двум старым уродам без совести и чувств. Отец скривился, словно наступил в говно. — Это не вопрос для обсуждения, Торвуд. Всё уже решено. Мы сделаем это с твоей помощью или без. То, что ты не подумал о спасении тысяч жизней… Не ведая, что творит, Торвуд схватил со стеллажа тяжёлое пресс-папье и со всей дури, со всей немалой силы, кропотливо взращиваемой всю жизнь с его рождения во благо Родины, запустил его в пол. Дорогой паркет с оглушительным треском вздулся, пресс-папье утонуло в разломе натуральной древесины. — Я сказал, этого не будет, — процедил он сквозь зубы. Отец быстро пришёл в себя. Глаза его широко раскрылись, широкий оскал выступил на лице. Боги, как же они отвратительно похожи… — Да как ты смеешь, сукин ты сын… Торвуд преодолел расстояние в два шага. Он схватил отца за грудки, приподнял и с силой толкнул обратно в кресло. От потери воздуха тот не смог продолжить. — Как ТЫ смеешь, жалкий ты старик, — прорычал Торвуд ему в лицо. — Это ты лишил меня матери. Ты забрал мой дом. Ты всю жизнь держишь меня за яйца, как личного раба. Как ТЫ смеешь забирать у меня последнее, что мне дорого? Неужели у тебя нет ни капли стыда перед собственным сыном? — Убери свои руки, ублюдок, — в тон ему прорычал отец. Он ударил ребром ладони Торвуду по запястьям, и тот выпустил жёсткую ткань мундира. — Это был первый и последний раз, когда ты поднял на меня руку, — процедил отец, даже не думая встать с кресла. Он был в своём праве, он имел всю необходимую власть. Он мог позволить себе сломать Торвуду судьбу одним нажатием кнопки на планшете. Торвуд ощутил жаркую волну, поднимающуюся из глубин, откуда-то из тёмного ящика его сознания, который нельзя показывать никому и никогда. Волна окатила его, шепча на ухо сладкие желания. Вот ручка на столе. Если вогнать её старику в глаз под определённым углом, то она заденет мозг. Край стола. Очень крепкий. Если ударить с достаточной силой, можно проломить череп. Артерия на шее. Можно зажать её на долгое время, а можно вспороть. У отца сильные зубы, а значит… Он сжал челюсти и нашёл в себе силы выйти из кабинета. Плюнул на пол, когда вслед донеслось ругательство, которое даже не разобрал. Зрение превратилось в два направленных лазера. Он видел, что происходит впереди, но по бокам словно опустились шоры. Сердце стучало. Тори остановился у окна, схватился за перила. Глядя на парк, попытался утихомирить себя. Гнев сменился паникой. Он ничего не контролирует в своей жизни. Он не способен даже защитить любимого человека от собственной семьи. Он привёз его на заклание и ничего не сможет с этим поделать. — Вуди… Тори обернулся. Борри убрал руку с его плеча. — Зайдём ко мне. Тори не стал спрашивать, зачем. Молча последовал за ним через просторный переход, затем — через подземку на его личной перевозке, зашёл в его кабинет и устало сел. — Будешь? — Борри протянул ему косяк. Торвуд взял, хотя не баловался подобным со школы, а Борри сел напротив и посмотрел на него, после всех косых взглядов ненароком в кабинете отца, уже прямо. Терпкий дым неприятно заколол обожжённое горло, но Тори удержал его в себе на несколько секунд. Борри дал ему немного времени сделать пару таких затяжек и прийти в себя, прежде чем заговорил. — Как твои дела, Вуд? — Дерьмово, — ответил Торвуд. — Сам не видишь? — Он запрокинул голову, выдыхая дым. Боль сжала виски. — Ты же меня сюда не для праздной болтовни привёл. — Нет. — Борри смотрел на него со спокойным и уверенным выжиданием. — Тогда чего ты хочешь? — Хочу узнать, что ты собираешься с этим делать. Тори скривился. — Почему ты решил, что я должен всё тебе выложить? — Потому что я могу предложить тебе альтернативное решение, — спокойно ответил Борри. Торвуд посмотрел на него с недоверием, молчаливо предлагая продолжить. — Есть вариант, при котором ты сохраняешь жизнь и свободу любимому человеку. Он был готов убить себя за радостную эйфорию и острую благодарность, которые испытал в этот момент. Разумеется, всё никогда не бывает настолько просто. И Борри не станет ему помогать ни в связи с их общим постыдным прошлым, ни в связи с внезапно проснувшимся чувством справедливости. Но Тори знал, что он сделает это, чем бы оно ни было. Оно того стоило. Миннеан, нет… он сам того стоил. Он бы не смог жить, зная, что предал единственного близкого человека. — Чего ты хочешь? Борри посмотрел в сторону. Он так делал, когда нужно было что-то обдумать. Никогда не рубил с плеча, в отличие от импульсивного Торвуда и его не менее импульсивного отца. — Мне нужно, чтобы ты работал на меня. Я возьму с тебя всего пять-шесть лет. Я дам тебе и твоему партнёру защиту от Хинрика. Предупреждая вопросы… твои навыки уникальны, и они нужны мне для того, чтобы получить преимущества на выборах, а главное — после них. — Почему ты предлагаешь это именно сейчас? — Ты и сам знаешь, Вуд. Деньги — не самая надёжная валюта, особенно для того, кто родился в такой семье, как твоя. — Глупый был вопрос, — усмехнулся Тори и отложил косяк на пепельницу. Мысли поплыли, но ему, по крайней мере, теперь не хотелось биться об стену. — Я дам тебе время подумать, — сказал Борри и поднялся, подошёл к шкафу. — Но только до конца праздников. Реши, стоит ли того его жизнь. — Нечего думать, Борри. Я согласен. Так или иначе, мне придётся делать грязную работу для политиков ещё лет двадцать. Борри налил ему холодной воды в стакан и снова сел напротив. — У нас в этой жизни три варианта, Вуд, — сказал он, наблюдая за тем, как Торвуд залпом выдувает стакан. — Ты либо раб, у которого есть только выбор: обожать или ненавидеть хозяина. Либо ты слуга, и ты можешь гораздо больше: выбирать сторону, которой служишь. Либо ты сам становишься хозяином. Но и тогда твои действия ограничены: ты должен сделать всё, чтобы сохранить своё место на вершине, потому что у тебя есть семья, которая нуждается в тебе. Способы не всегда приятны. Но жизнь — не сахар, знаешь ли. — …а дерьмо на то и дерьмо, чтобы вонять дерьмом, — закончил поговорку Тори. Борри кивнул. — Воспринимай это как повышение. Или очередную командировку. — Командировку… — задумался Тори. — Думаешь, я настолько люблю жертвовать, что брошу его ради того, чтобы сохранить ему свободу? Борри усмехнулся. — Кого ты обманываешь, Вуди? Жертвенность здесь ни при чём. Они помолчали. Голова у Тори трещала, и очень хотелось домой — спать, обнявшись со своим проблемным циллийцем, проснуться с ним на заре, а затем долго-долго и нежно-нежно трахать, чтобы он сходил с ума, чтобы запомнил его одного на всю жизнь. И пусть эта жизнь будет до опиздения долгой. Наконец он поднялся, провёл рукой по волосам. — Я отвечу тебе, когда протрезвею, — сказал устало. — Вышли мне… то, что можешь выслать. — Я вышлю. Вуд. — Да? — Ты и правда сильно возмужал. Тори пару мгновений смотрел в его глаза, а затем усмехнулся криво. — Прошло много лет, Борри. Борри сложил на столе бумаги. — Я знаю, Вуд.