Зверобой, ромашка и хмель.

Утомлённый дорогой Странник ложится спиной к костру, укрывшись неизменным столько десятилетий плащом, поджав уставшие в пути ноги. Потрескивают обожженные поленья, и нет сомнений, что в эту ночь лес не потревожит путников. Замерла каждая птаха в своём гнезде, поджали уши осторожные олени, полушагом отступая в чащу. На небо высыпал мелкий и неровный жемчуг, кое-где соединённый незримыми нитями. По-настоящему живописный мрак над острыми пиками деревьев. Звенит тугими струнами вытянутая из кожаной торбы лира. Шанти садится наземь, вытянув длинные ноги, притирается лопатками к широкой спине Странника. Нисколько тот не противится. Лишь, предвкушая, подкладывает под щеку мозолистую руку. Пахнет прелой землёй и мшистыми холмами. — Споешь мне на добрый сон? — спрашивает он. — Я знаю твои сны. Стоит мне завести сказ о бабочке, в тумане грёз ты увидишь дракона. — Это нисколь не значит, что я не хочу услышать его вновь. Шанти оглядывается. Наклоняется к затянутому в льняную рубашку плечу, целует спешно и проводит пальцем по звонким струнам. Раз от раза они звенят по-особенному, ещё не было ночи, когда бы она повторилась. — Я слышал ты едешь на ярмарку в Тайн? Зверобой, ромашка и хмель. Спой песню мне о той, что жила там, Она ведь была любовью моей, — льётся из её бархатных уст песня, а руки перебирают изрезаные лунными рунами бока лиры. Странник дышит ровно и тихо, так, будто и не продирался дни Лихолесьем. Забывается в блаженном спокойствии, плавится от огня, как пчелиный воск. — Скажи, пусть возьмет тончайшего льна, Зверобой, ромашка и хмель, Сошьет мне наряд без единого шва, И вновь она будет любовью моей Узкая спина её подрагивает, массажем расходясь под кожей Путника, заглушает неведомый зуд. Он согревается, словно молоком напившись. — Пусть наряд сполоснет в роднике за холмом, Зверобой, ромашка и хмель, Что сух, и воды век не видели в нем. И вновь она будет любовью моей. С головы до ног наполняет приятная истома. Под её сказки хочется заснуть, снова оказаться юнцом босоногим, что ковыряет слизней под мостом, а подвиги лишь грезятся ему ночами. Что откликается на имя Эстель, сверкая серебром очей и днями сидит в винограднике, любуясь пауками. Сползает со лба тяжёлая прядь, он заправляет её, расправляет плечи и грудь. Сидеть Шанти становится несколько удобнее, хотя, не сказать, что что-то её беспокоило раньше. За спиной его ей всегда было тепло, а в руках его спокойно. Она прерывается, не окончив песню. — Допой, — ворчит в ладонь свою Странник. — не то придётся мне самому. — Угрозы твоих губ — что хмель моим, Арагорн. Арагорн ухмыляется едва слышно, затем перекатывается на живот, выставив в опору локти. Это Шанти не трогает. Она только сползает, затылком откидываясь на его поясницу и лениво наигрывая что-то на лире, беря один и тот же лад тоненьким мезинцем. — И не стыдно тебе? — улыбается Странник. — Совершенно, — равнодушно отзывается Шанти. Он смотрит на свои сжатые кулаки, пряча улыбку за завесью волос. Делает ещё один оборот, уже чуть перекатив эльфа, выронив лиру из её хватки. Арагорн обнимает ее под грудью одной рукой, другую подкладывая под свою голову. — Я не знаю продолжение этой песни, — признается Шанти, положив свои руки поверх Арагорнововой, как бы невзначай поглаживая их и забираясь под обмахрившийся рукав. — я услышала её вчера, у водопада, когда ты умывался. И то, мне кажется, что я ошиблась в некоторых строчках. Слишком она была далеко. Не припомню праздников в сию пору, но так весел был лесной народ… Странник приподнимается, целует верхушку острого уха и, прикрыв глаза, вдыхает медвяный запах её рыжих, как лисий хвост волос. Занятны эти эльфы. Могут слышать и видеть столько всего, но используют это только для того, чтобы узнать новые песни или подслушать какую сплетню себе на потеху. Шанти — существо не военного промысла, совсем не того склада. В скитаниях с Арагорном она больше дарит тому уверенность в том, что сгинуть бесследно невозможно, дарит настоящую опору, дарит всю себя, что тысячи лет не знала таких извилистых троп. — Не думал, что ты замечаешь хоть что-то, когда на мне нет одежды. — Гол ты или одет, я все равно знаю куда больше способов сделать тебе приятно. Порой песня может тронуть дальше, чем руки, так что же упускать её? И он целует каждую костяшку её длинных пальцев, пригибаясь, как охотничий пёс. Мажет носом по плечу, опаляя не скрытый рубашкой участок белоснежной кожи горячим, будто драконьим дыханием, прикосается губами к остро торчащей косточке, ведёт кончиком языка. Рельеф её ключиц до мурашек захватывает его разум. Шанти выдыхает. Грудь опускается, Арагорн чувствует это, прижимаясь ближе, ещё ближе. — Хочу, чтобы ты сочинил песню обо мне. — Баллада о воине? — Песнь влюблённого мальчишки. Спой мне о лесном массиве, в котором я встретил тебя двадцать лет назад, — он глубоко затягивает пьянящий запах лугов в её волосах. — И о ручье, в который я тебя бросила? — Нет уж, — усмехается. — пусть лучше это будет о том, как можно полюбить с первого взгляда. — Ну, не знаю, — Шанти хитро улыбается. — ты был весь в грязи, потный, твои волосы были спутаны, как гнездо дрозда. Порой и гоблины выглядят симпатичнее. — Но…? — Пожалуй, я была несколько не в себе. Может быть настойка попалась крепкая, а может я плясала так, что от бессилия готова была свалиться хоть кому в лапы… Договорить она не успевает, Арагорн сжимает обе груди широкими, сильными ладонями, утыкаясь в шею, а Шанти давится скрипучим стоном. — И все же ты подала мне руку. Даже такому оборванцу, ты дала надежду на то, что длинный свой век я не должен искать путь в одиночестве. Ты скрывала лик во тьме деревьев, пока я сушил одежду и мечтал увидеть его вновь. Он прикасается шершавыми губами к плечу, выписывая треугольник по бледным родинкам, не разжимает пальцев, только большими водит изредка. — И, когда наши дороги вновь сошлись на опушке… — Арагорн! — вскрикивает Шанти, направляя его ладонь чуть ниже, буквально заставляя надавить сильнее. — Когда наши дороги сошлись, — продолжает Странник. — я понял, что ради этого стоило подмочить и репутацию, и зад. Шанти кусает изнутри щеки, стучит по земле ногами. Охотничьи её ботинки полосят по земле кожаными шнурками. Она пытается свести колени, но Арагорн вставляет локоть между ними и подтягивает дрожащее тело к себе. — А может споешь мне об этом?.. Одной рукой он все также гладит её грудь сквозь рубашку и брошенную сверху шаль. Другую тянет ниже, к завязкам на штанах и кладёт поверх, не шевеля совсем. Однако Шанти сводит ноги, и ей становится нестерпимо жарко. Он не позволяет снять одежду. Осыпает нежными поцелуями шею, плечи, выступающий на спине позвонок. — Приходят ли слова тебе на ум? — Некоторые, но петь такие песни непристойно даже в самых грязных кабаках. Арагорн прижимается грудью к её лопаткам, в очередной раз вытягивая глухой стон. — Лучшая музыка для меня, ma vhenan…