...Но те, кто многое изучает, скользят лишь по поверхности знания, они схватывают законы, постигают величие замысла, но не видят трагической сути повседневности. Роберт Луис Стивенсон «Олалла»
✈
Итак, самолет навострил нос и взлетел, спешно удаляясь от летного поля. — Время ни на цент не поднялось бы в цене, дядя Том, — мрачно спохватился Ричард, вынырнув со дна размышлений, — дождись мы, в конце концов, мисс Аллен. Ответом ему было непрошенное ожиданиями молчание, которое, впрочем, показалось вполне виноватым для того, чтобы мрак сменился удовлетворением. Слишком уж любил племянник время от времени выбивать фигурально очерченный в воображении меч из рук чопорного, во многом упрямого дядюшки; к тому же Блэр категорически не нравился Ричарду в последние дни, — особенно после слов мисс Аллен. А слова ее с каждым часом оказывались дороже любых материальных и эфемерных валют. Хорошо бы еще обернуться да посильнее поддеть гордость поросшего смятением пожилого джентльмена самым острым осколочком ледяных глаз, — однако до тошноты пунктуальный страх уже въелся в нутро, как ржавые кандалы в запястья каторжника, и пригрозил сиюминутной помешанностью ума за любое смелое телодвижение: столь крепко приревновал он пленника к свободе после дерзновенного пилотирования «Самсона». Потому оставалось только вонзить зрительные осколки в крепко сжатый пальцами стакан, предусмотрительно врученный стюардессой. Влажные белесые ленты, трусливо колыхающиеся на водной глади, вдруг вывели на губах Ричарда трогательную улыбку: он сумел вспомнить день, когда в последний — решительно и безоговорочно — раз смочил горло виски, заглушая стресс в полете. Когда мисс Аллен — ныне Валери, напомнил себе мужчина и улыбнулся теплее — от раздражающих вопросов перешла к наивно-настойчивому воркованию, махнув дрожащей ручкой на блестящую карьеру. В том, что теперь в тисках стекла плескается вода, а не огонь, целиком ее заслуга, заключил Ричард и вдруг нахмурился. Это та самая заслуга, что скромно прячется под сдобренной ядом шкурой, которую он сбросил на глазах у Валери, утверждая в себе зверя более величественного и наполненного; та самая заслуга, что жаркой верой расплавила цепи, — и зверь ошарашил ревнивого нутряного мучителя, повторив прыжок на место первого пилота. Это все она — маленькая упрямица, храбрый оруженосец, чья верность накануне приобрела трепетную двусмысленность... А самолет навострил нос и взлетел, наплевав на отсутствующего пассажира, который сейчас непонятно где и в каких обстоятельствах, с кем говорит и на что надеется... в то время как в Нью-Йорке поглядывает на календарь юная Карла Аллен. Костяшки на пальцах загорелись мелом: эти мысли мигом взрыхлили мужество сидеть спокойно; мозг тут же укутался защитным рефлексом, навлекая на слух опасность тишины куда оглушительнее, чем ранее. Да, самолет по-прежнему призывно гудел на приближающийся слой облаков, но не для Ричарда: имя ассистентки давненько повисло тончайшей нитью в собственных ушах, скручивая болью голову и тревогой — сердце. Последнее, ко всему прочему, налилось уже позабытым, а потому свободным от контроля сонмом червоточин. Ричард не впервые сравнивает себя с ничего не подозревающим львом, чьи лапы угодили в один большой капкан. С чего бы это? Отважно растянув плотную, как резина, фобию, он поднял голову и встретился взглядом со стюардессой, пришедшей прямо из хвоста воздушного судна — вежливо поинтересоваться самочувствием мистера Хадсона. Силясь отыскать причину не приглашенного на борт ощущения, Ричард пригвоздил преданную Блэру бедняжку к полу немыми подозрениями, пока та выжидающе бледнела. И только спустя долгое мгновение заторможенное чутье неаккуратно — с нажимом — подсказало, что всему виной вовсе не стюардесса. А отсутствие шагов за спиной еще на трапе. — Билл?.. — глухо позвал мужчина, иссушая надеждой карие глаза напротив, которые, кажется, что-то поняли. И вот это молчание вконец выело бдительность. Не помня себя, Ричард привстал и обернулся, фотографируя зрением салон, — да так и застыл с этим четко проявленным в памяти снимком, застигнутый врасплох отчаянием и горечью. Въедливый страх уплотнился, сделался тугим, накалился добела — и вторым слоем обернулся вокруг, добиваясь удушения рассудка; потянувшийся следом мандраж брызнул ржавчиной паники на уверенность в завтрашнем дне — пару минут назад совершенно прозрачную; он гадко теребил сердце, предсказывал что-то подлое, что-то до ужаса неправильное... «Какое счастье...» Ричард взглянул на трясущиеся лапы. «Что мы...» Вот теперь-то капкан захлопнулся. «...Не дождались ее». «Пуф», — по-гадкому мягко сымитировал Алан и рассмеялся словно дьявол, от скуки бросивший в костер красивую железку — как сверкает! Он попросил — приказал — проявить восторг к этому набухшему жертвенному облаку, что поглотило массу стали и несбыточное прощание, но Валери не верила ему. Она не верила ни единой клетке своего тела, которое позволяло глазам видеть правду, но не кричало истошно от боли, соразмерной мгновенной утрате нажитого счастья; оно провисало где-то между жаром и холодом, но в конечном счете не принимало сигналы мозга — какое предательство! На сигналы ответило лишь сердце — самый преданный и чуткий источник всех нежных чувств; оно подорвалось миной вместе с самолетом, — и Валери тяжело упала на крупно дрожащие колени. Она вопила так отчаянно, что Алан... О, нет, он ухмылялся.***
Но как же?.. Кровь встрепенулась, забурлила и растянулась по жилам так же внезапно, как и затихла; разорванная было в клочья именная нить снова повисла звоном, но более осторожным; легкие вздулись прохладным воздухом, набирая обороты для новой ритмики. И только тогда от поглаживающих касаний цедрового света, не доверяя ему, приоткрылись усталые веки. Раздавался ли свист занесенной косы в этом гнусном сне? Ричард прогнал больной интерес, поморщившись. Он выпрямился в кресле, мотнул головой в укор наваждению и перевел дыхание, усердно унимая сердечную дрожь. Самолет мерно летел, навострив нос, плыл над пористым облачным фетром, щедро расстеленным кем-то сверху; нежно-розовый отсвет ощупывал бледную сталь фюзеляжа, будто солнце убеждалось в подлинности нового гостя. Ричард кивнул своим заспанным мыслям и, вскинув руку, хмуро отметил, что в наручных часах застопорилась жизнь. Но узнать время у персонала он так и не смог. Вместо того чтобы просто остаться в плену неисправного безмолвия, стрелки под стеклом ввели магната в леденящий гипноз. Что-то вонзилось в едва успокоенный ум, как старая ржавая пика, и прочно застряло новым вирусом опасений. Мужчина ждал, караулил что-то, задействовав самые мощные скорости мозга. Пальцы неуклюже смяли воздух, не встретив стекла на своем пути. Не встретив того, что вообще побуждало сжимать его до багровых ногтей. Ревнивый мучитель, похоже, проспал бодрость пленника. Но ясность ума казалась сумасбродством. — Мариотт. — Ричард вздрогнул, не сразу заметив девицу в изысканном красном, что снова вернулась... или не отходила? — Вы знали с самого начала? О том, что мистер Дон-ук не сядет в самолет? Его самого удивил свой вопрос: слух стюардессы наверняка преданно ожидал имя прямого работодателя; да только теория о предательстве Билла преодолевалась с особо острой болью. Девица на миг поддалась изумлению. — Да, сэр, разумеется! — изумила сама, вышколенно игнорируя хладность магнатского тона. — Кто дал вам такое распоряжение? — не отступал мужчина, снимая на этот раз немоту с подозрений. Сбитая с толку девица сглотнула; блеск карих глаз начал биться в припадке, — и Ричард не мог, как ни тщился, понять, что не дает ей спокойно ответить: страх прогневать его очевидностью или... Не знает сама? Какая же чушь! Ричард повторил вопрос, теряя следом терпение джентльмена, — ибо было что-то от неуместного снисхождения в том, как девица вдруг качнула головкой и потянула наверх алый — от помады — уголок. — Все-таки мир удивителен, — почти весело хмыкнула она, — кто-кто, а вы совсем не меняетесь. — Что верно, то верно, Мариотт. — Ричард не стал ждать, пока натянутый нерв оголится до взрыва. — Потому по прибытии в Нью-Йорк я не премину поставить вопрос о вашем пребывании на должности. Пока же я жду ответа. Немедля. Стюардесса приоткрыла губы, но ярко-рыжий сноп небосвода зашторил стекла, и Ричард забыл про вопрос, сотрясаясь абсурдом: — Как?! Закат, Мариотт? — Закат, мистер Хадсон, — кивнула девица. — Но мы отправлялись в самый разгар дня! — Это верно, — устало согласилась она, добивая. — Зато как мирно, спокойно, правда? Но я бы на вашем месте приготовилась. А то вы, кажется, слишком в себе уверены… Впрочем, как обычно. Взорвавшись мурашками, Ричард уставился на нее как на убийцу своего самолюбия; кто из них стоит по ту сторону непробиваемой стены и смотрит на другого, не слыша, не видя, не понимая? — Мариотт! Дьявола возьми! — Зверь протиснул клыки сквозь голос магната. — Что вы себе позволяете? Что вообще происходит? — Да вы что, мистер Хадсон, — едва не всплеснула руками девица, — ничего не знаете? — О чем, Мариотт?! О чем?.. Мужские пальцы сжали ручки кресла, вспоминая форму бледных кулаков. — Ну как же, — выдержав паузу, пожала плечами черная леди. — Самолет взорвался, мистер Хадсон. И мы падаем. Словно в подтверждение, мерно летящую сталь тряхнуло; занавес покоя спал, как по команде, и ум нагой предстал на виду у безумия. Ричард вновь ударился взглядом в немой циферблат, ибо едва ли позволил себе осознать, по ком замолчали треклятые стрелки. Солнцу хватило лишь пары секунд, чтобы выйти навстречу навостренному носу, пустив вперед своих цедровых цепных, вспышками лающих на весь мир. И кто же теперь докажет магнату, что солнце невинно висело над ними? — Посмотри, Валери! Посмотри! — переходил на веселый смех торжественный голос страховщика. Она так громко кричит, так громко скорбит — набухшая именная нить не выдерживает и рвано трещит. Она вопит так отчаянно... Но кто она? Чей это голос?***
Пока липкая слепота сползала с лица, Ричард все еще спрашивал. Спрашивал столь же отчаянно, ибо нить, что когда-то носила имя, жадно впечатала алый след. Из последних сил он хватался за звонкий вопль из пекла, пока беглый ветер окончательно не смел это эхо. И пока вместо эха не вклинилось приглушенное щебетание капель — по ощущениям, карабкающихся снизу вверх. Нежно-розовый с цедрой отсвет стал ключевой водой на мольберте небес — он размылся и вытек под голубой холст, и память о нем предпочла безмолвие. Небосвод ленился в движении — привычно, спокойно, — но поколачивал кожу лучистыми иглами невинно дремлющего на своем пьедестале солнца; он был повсюду — и тихо вибрировал в такт земли под ногами. Напротив, неподалеку, повисал клок такого же острова, и водопад на нем... Нет, Ричард не ошибался. Он выдохнул рвано, шагнул, сминая траву, — и попятился, хватая ртом поднебесный воздух. Этого не может, не может быть... «Не может быть», — ударилось в виски в последний раз, когда позади фигура в белом костюме сбросила с обрыва мелкие камни. — Мариотт?! Остановитесь! — не узнал Хадсон собственного крика. Стюардесса обернулась на зов, но прожгла приближающегося магната льдом такой твердости, что Ричард, кажется, и сам не знавал такого; он замедлился этим подобием дьявольщины, но все же продолжил идти — неупокоенный джентльмен, — и тогда, обессиленно покачав головой в самой жалкой попытке остановить, девица не медля подалась назад, и пустота приняла ее. Ошарашенный Ричард сорвался на бег. С края обрыва успел увидеть, как тело пробило свежую брешь в слоистом фетре, привыкшем заметать такие следы. Мужчина и дальше смотрел неотрывно, пугаясь, однако, не этого. А того, что смотрел, смотрел неотрывно, не чувствуя кандалов... «Шагай за ней! Ну же!» — вдруг загремело широкое небо, как в самом дурном и в тревожном сне; Ричард заозирался, отыскивая источник. Отполированная ширь небес теперь казалась великаном-куполом, под которым звуки истерично искали выход. Руки тряслись, но отнюдь не по нужной причине. Какой прок от свободы, если она вбивает прутья новой решетки? «Действуй!» — нетерпеливо и властно врезался в уши осколок купола. И Ричард шагнул, прикрыв тяжелые веки. И еще раз. Еще... Посмотрел себе под ноги, леденея. И еще шаг. Еще...***
Кристаллики брызг с соседнего острова не привели в чувство — лишь посмеялись, щекоча кожу того, кто не верил. Кто вдруг ощутил спиной, как огромная птица спустилась на остров. — Сколько ни гляди ты вниз — небеса не разверзнутся. Возвращайся. И хлопанье крыльев казалось бравурным. — Или тебе не терпится упасть даже после того, как твой самолет дважды взорвался? Не голос — эхообразная крепость, выросшая на развалинах разума, к тому же расцарапавшая зубцами слов душу. Но небеса не гремели теперь; не сотрясался властностью купол. Ричард покрыл слоем камня измученное сердце, прежде чем медленно, с вызовом обернуться — как привык, когда истерически страшно. — Ну не стой ты там, — вяло скомандовал отзвук смиренного купола. — Люди, как правило, с ума сходят. — Взорвался?.. Дважды?.. — Правдоподобие впрыснуло свежую дозу дурманящей, мучительной веры в случившееся, как только Ричард рассмотрел того, кто с ним разговаривал: ветер, как малый сын, путался в черном плаще, игриво кусая перья, и услужливо перебирал смоляные пряди, прячась в капюшоне. Некто вскинул бледные руки, оголяя покрытую голову. — Смерть иногда притворяется сном. — Он пролил полудрёмный бас на дыхание «сына», который понесся в лоно щебечущих капель. — Она любит играть в милосердие, ибо работа ее монотонна; однако тот, кто ее нанимал, решил убедиться, что ты уж непременно встретишь свой… Последний закат. — Мельком взглянул под ноги Ричарда, вдруг задумавшись. — Но знаешь, теперь я и сам задаюсь вопросами. — Сложил наконец исполинские крылья, ожидая, пока человек — бледнее любого облака — подойдет ближе. — И серьезно рассчитываю на то, что ты мне поможешь ответить на них... Неприкаянный. Ричард замер, ища что-то в облике этого черного коршуна. Скрывающие шею ремни не давали ему покоя. — Вижу, не примешь ты это. Тревожный знак, — едва ли сочувственно произнес Геральд — с нотой того раздражения, что проявляют дети вечности к ее пасынкам. Принять?.. Ричард давно терпит мольбу собственного подсознания: Сгинь, подорвись, как тот самолет, но только не слушай, не слушай, не слушай… И он подорвался — мнимо спокойно, настойчиво, приказав: «Я не могу умереть. Мне нельзя. Меня ждут» — даже бег водопада на миг перешел на шепот. Так ребенок, сунув пальчик в кипящую воду, в слезах не желает мириться с ожогом. — Кто? Ричард поднял глаза, вопрошая. — Кто тебя ждет, Неприкаянный? Но только и смог, что поджать побелевшие губы, которые следом лишь вылепили, едва приоткрывшись: «Дела». Водяной шепот — шелест, течение, грохот — теперь, казалось, досадовал. — Дела? — блеснул озорной — притворный — огонек в океане под веками: крылатый привык. — Те самые — дела ради дел? Больше ничего? Больше… Никто? — Привык он и жалить больнее осы. Бледный призрак нити набух, тесно сдавливая, только Ричард ни звука, ни буквы в ответ не мог подобрать, и оттого поражался все больше. Он точно запомнил, что мог бы вернуться к чему-то, — ну а к кому? Он качал головой, ища в чаще памяти хоть подсказку, — и ничто, ничто не вызвалось взять безымянный след. — Грандиозно. Ты ближе к солнцу, чем я ожидал. — Геральд мрачнел: ситуация не из любимых. Его подопечному только и оставалось, что постигать логику этих слов. — И покамест так происходит, ждут дела тебя, Неприкаянный, именно здесь. — Почему ты зовешь меня Неприкаянным? — осмелел говорливостью демона Ричард. Нечеловеческая усмешка была стрелоподобной: — Я так и не увидел, как ты падаешь. — Господи, Мариотт… — И стрела угодила в память. — Но почему?.. — Кажется, ты давно не следил за временем. Издевательская изворотливость… Только демон мрачнел, и мрачнел он не словом, а сердцем, что явно не спутаешь с издевательством, глядя в глаза цвета океанской бури. Ричарду более ничего не оставалось; он поднес к глазам руку — циферблат приветствовал гладким блеском стекла. Стрелки, как оказалось, лишь притворялись спящими: они всколыхнулись и забегали, словно крысы на выплеснутой полосе света; Ричард видел, как с бешеной скоростью они размывают римские числа и исчезают в конечном счете, прибавив сверх того бегу; но не успел он поймать то мгновение, когда на их месте сгустился, заволновался поток живых красок, о которых не скажет болтливое время: девушка отняла от лица соленые руки, поднялась с крупно дрожащих колен, наконец ощутив колючие раны, но заставив себя стоять твердо, как дева-воительница на развалинах. Безымянная нить затрещала, и треск перешел на далекое, но непрерывное тремоло. Тоска, ноющая и грузная, принялась поедать живьем, и Ричард не мог найти этот корень. — Но кто она? — мучился он, не узнавая. — Чей это… Голос? Но он ничего не слышал — кроме скрежета чувств по красавице, что явно носила какое-то имя… Геральд молчал, не подсказывая. Взвешивая, рассуждая. Глядя в самую душу того, кто не помнил. Или пока не хотел вспоминать. …И она обернулась, являя кому-то размазанный тушью… гнев. Настоящую ярость скорбящего сердца. Она что-то сказала, внезапно подавшись вперед с неразжатыми кулаками — Ричард увидел его, белокурого дьявола в пиджаке; ничего необычного, впрочем, в мире, где ходят часы, — но ростки незнакомой злости втиснулись вздутыми на руках венами; эта злость билась насмерть с нежнейшей тоской, что тоже стремилась вытянуть корни. Словно быстрорастущее древо, чье семя однажды впитало проказу. И стало однажды расти, как мутант, в совершенно различные стороны. Геральд занервничал, видя все это. — Непрост, ты, ох как непрост, Ричард Хадсон… — Но кто она?! — Корни под кожей сплелись в тугой узел, выдав плохо скрываемый ужас: знать бы хоть малую долю причин, по которым душа знает больше ума; по которым хочется рвать и метать, когда смертный, меняясь в лице, перехватывает тонкую руку, слепо карающую, словно игрушечным, кулаком. — Кто они оба?! Геральд увидел, в чем дело, — смертный замахивается. Вздохнул. — Ну и хватит. — И грубо, немыслимо просто сорвал часы с трясущегося запястья; Ричард до этой секунды не знал, что есть скорость быстрее мгновения: практически неуловимо Геральд выбросил в сторону руку с добычей и разжал пальцы. С шумом тысячи битых стекол циферблат оказался впечатан в воздух, покрываясь голодным, охотным до скрипа и скорости льдом; веером тысячи ледяных копий разлетелся разбитый браслет, — и смертный не смог опустить занесенную руку. Не менее десяти ударов пропустило сердце, прежде чем Ричард понял, что сделал демон; прежде чем понял, насколько же тесно Хроносу обитать в людских механизмах… Он следил, как подо льдом застывает последняя голубая прожилка, — и не заметил, как Геральд к нему подкрался. — Ты мне, Неприкаянный, сразу не приглянулся. Ричард нехотя оторвался от стылых фигур, все еще не разбирая причину терзаний; он ожидал услышать тираду, достойную обвинителя во грехах. Но услышал только, насторожившись: «Много возни», — и спину пронзило ударом ладонью. Ричард едва ли не вспыхнул, как спичка, от негодования, но стушевался, когда встретил взгляд, обернутый в бурю — так тигр выжидает упадок сил запутавшейся в шипах гордой лани. Ричард не понял, насколько беспомощен. Спину кольнуло. Еще раз — надрез, резко втянутый воздух; полоснувшая по лицу боль из багровых росчерков. Ричард не выдержал — сгорбился, падая на колени, будто это могло вырвать спину вместе с пожаром, что кромсал ее словно армией раскаленных рапир. Геральд внимательно наблюдал, но отпрянул, как только «рапиры» сгруппировались двумя параллелями — и беспощадно проткнули надрезы, а затем и пиджак, обретая черты перьевых ветвей. Ричард делился криками и рывками дыхания с низкой травой, щекотавшей ему лоб и щеки; оттого не заметил, как теплая киноварь частыми ритмами красит одежду и сочный зеленый ковер. Как только пульсация разлилась двумя гирями по обе стороны, замер, шевельнул чем-то новым и непослушным; переждал привыкание к опустошению изнутри — и только тогда попытался встать, прогоняя с обзора соленое искажение. Островной ветерок, все играя средь взрослых, поспешил подсушить нежеланные раны. — На зависть всем лебедям и стервятникам, — по достоинству оценил Геральд молодые крылья. — Да только и среди одних, и среди других ты будешь чужим. Ричард преодолел колкость фразы и приобнял себя, как сумел, обретенной плотью; но слова демона укололи сильнее, когда были осознаны: один веер перьев сверкал цветом снега, а другой красовался в обилии алого. «Теперь пробуй взлететь», — скомандовал Геральд и описал рукой направление ветру, не дожидаясь реакции; ветер взвился чередой волн, толкая едва оперенного вверх, но Ричард и крыльев не смог распахнуть — снова впился коленями в землю, загубленный рваным увечьем. Геральд спокойно обошел беднягу, заранее зная, куда смотреть. — Теперь слушай меня внимательно — иначе рискуешь стать тем, кто ты есть, навсегда. — Демон злился на очевидное, которого до последнего ждал избежать. Но, с другой стороны, не ему ли давно пора выцарапать на стенах безвременья: наверху не допускают ошибок. Там уже знали, кого посылать: да, именно белые перышки у лопаток грелись под кровью. — Смерть, которую вы так боитесь, — лишь проводник, собирающий вас на этом клочке земли. Думаю, ты и представить не в силах, как ей смешно каждый раз, когда она видит панику в остервенелых глазах, готовых потухнуть. То, что здесь, на Парящем острове, происходит, — вот где сердце должно трепетать от незнания. Здесь появляются те, кого судят по житейским поступкам и мыслям; такие, как Мариотт (Ричард, услышав знакомое имя, привстал, но рваная боль опустила его обратно) отбывают служить Сатане — либо Господу. Будем так его называть, — хмыкнул Геральд, продолжив ходить вокруг смертного и наблюдать. — Здесь появляются те, кто с изумлением обнаруживает себя особенным. И летит серокрылой птицей на поиски своего существа — выбирать между Раем и Адом согласно зову души. Эти люди зовутся Непризнанными; их поступки и мысли однажды сравнялись. И им повезло. Геральд вытоптал зелень и словно вырос, застыв, перед поднявшим голову Ричардом; голос его почернел и налился пугающей неторопливостью: — А есть те, кого смерть приводит сюда, как бесхозное чадо приводят в приют; как безнадежно больного приводят к единственному целителю, способному снять недуг. Это те, кто считает уроки небес наказанием или свалившейся неудачей — и тем самым завязывает узлы на своей судьбе, оставляя распутывать неизвестному; чьи поступки и мысли еще не подсчитаны, ибо этих людей что-то держит, и держит так крепко, что не улетишь. Ни к вратам Рая, ни к вратам Ада — ни за теми, ни за другими не ждут не прошедших путь. Вот таких, Ричард Хадсон, — отколотил по имени гордый демон, когда смертный с ним поравнялся, — ждет клеймо вечноищущих, клеймо представителей потустороннего мира среди людей, боящихся бледных замученных призраков. Но есть один выход, — Геральд словно бы надавил на пространство, дабы человек и вовсе не превратился в мел, — и только один… Ради которого смерть и держит над вами свое поручительство. Отчего-то Ричард почувствовал, что его взгляд должен покоиться на часах, которые спали в объятиях льда, как и сердце-камень — в жарком пламени двух разных, но равноправных по силе чувств. — Нужно вспомнить, из чего сплелся тот роковой узел. Он сто раз пожалел, что поверил, — но еще не совсем понимал, почему все не мог шевельнуть белоснежным крылом, для чего свобода перед ним ставит прутья; не ощутил в полной мере, что корень, напитанный злостью, прорастает добротнее. Не догадался еще, для чего перед ним — не ангел. — Но и этого мало. Узел надо распутать. И крепко усвоить, зачем.«Для чего».
«Для кого». Голос демона снова гремел и властвовал на манер величавого купола; отдалялся и забирал с собой горстку небесного эха. Ричард погнал искры глаз по его направлению, — но того, кто б отразил их бурей во взгляде, заменил быстроходный туман. — Ты же все знаешь! Все, что мне нужно знать самому! — Ричард кричал в пустоту, озираясь. — Так помоги мне! Скажи, что мне делать! Мягкий хохот бессмертного в серости эха лишь обесценил мольбу: «На тернистом пути нет носильщиков. Только попутчики». Скорый туман захлестнул небеса, сжал одиноко стоящего смертного в плотных объятиях. Громко дрогнули сколы замерзшего циферблата. «Так помоги себе сам,Неприкаянный».
***
Скорый туман расступился быстро, словно его попросили; лег на землю и вмиг притворился спящим. Солнце не жгло, не воровало ни зрение, ни здравомыслие — прямосветящие псы его молча лежали, послушно сверкая для голубого холста небес. «Почему ты снова стоишь? Ты же помнишь, что я говорил?» Ричард опять озирался, опять не верил. И опять, опять видел прутья везде и повсюду. Где-то неподалеку блеснуло, порезав чувствительность: гончая солнца оскалилась светом, оживилась и распростерлась — не млечным путем, но лимонной дорогой; на ней замелькала цветастой пленкой до боли знакомая жизнь — нежность сигналила, выла, металась, все порываясь туда. Но белоснежные крылья — здоровые, легкие — неуверенно растянулись… готовясь сомкнуться. «Нет, не вздумай, — гремел строгостью властный купол, — не вздумай сдаться!Солнце и так досадует, что не сожгло тебя!»
Неприкаянный наблюдал за лучом, в котором, впрочем, не было изменений; прежнего страха не было тоже, но прямо сейчас так хотелось, чтобы он снова надел кандалы. «Нет, это же статуя во плоти!» — Геральд озлобился — его голос мог стесывать камни; он возник черной тучей, пугая застывшего. — Не взлетишь — я заставлю. Слышишь меня?!» Кожу щипало жаром, с которым ветер бросил справляться. Ричард решил, что горит. Это солнце исчерпывало терпение. — Что мне делать? — шептали сухие губы. — Что же мне делать?..«Взлетай, говорят тебе! Ну же!»
Как жарко… «Ты по-прежнему близок к светилу». Геральд выгреб ладонью остатки ветра, чтобы тот успел еще оказать помощь.«Лети, Неприкаянный. Вспоминай».
«Вспоминай!»*♫
И Ричард взмыл, понукаемый колющим холодом; небеса закружили его, понесли, раскидывая за горизонт самые необъятные дали. Преодолевая удушье солнца, он стремился к его верной гончей, как навостренный нос самолета. Там точно что-то ждало его — Ричард зажмурился, рассекая собою луч. Видение не обманывало: оно обняло светом званого гостя, обрело плоть и соскользнуло с дремоты; дребезжание купола высыпалось в мерный гул вместе с шуршанием облаков, шумом ветра и водопадов; но не смог рассмотреть Неприкаянный крыльев больше, хотя чувствовал их; и не видел он больше небес, которые только что бороздил. Что-то ясно подсказывало, что он был уже здесь. Он стоял на огромной сцене, оглушенный аплодисментами. Кто стоял рядом, преданно глядя в глаза? Ответ колыхался внутри: его тоска и радость — безымянная и далекая. На огромном экране хвастливо вздымалось металлом воздушное судно; на губах догорал долгожданный — судя по счастью на лице девушки — поцелуй. Она что-то сказала ему, разгоняя по щечкам краску, — но Неприкаянный не услышал. Он неожиданно дал ей ответ, полный нежности и привязанности, — но и этого Неприкаянный, будто ватой напичканный, совсем не услышал. Но услышал он далее четко — громкое, скорбное, саркастичное, извлеченное теми губами, что только что целовали: — Не может такого быть! Все вы врете, завретесь совсем! Полоснуло. И больно — больнее проткнувших порезы крылья. Зал разразился хохотом судей, нашедших убийцу в лице обвиняемого. Этого не было. Громом пронзившая мысль вызвала гневный протест. Этого не было! — Вы хоть помните, как зовут меня, мистер Хадсон? — Женский голос когда-то скорбел и звал — но теперь измывался. За что? Почему? — Не отворачивайтесь от меня! Постойте! — Ричард готов был рассечь эту сцену коленями. — Я бы так хотел вспомнить… — Так вспоминайте. — Дева-воительница развернулась и упорхнула сребристо-воздушной дымкой — в небеса, в непроглядность владений Всевышнего. Луч пошел трещиной и рассыпался, выбросив смертного в те же владения. Белоснежные перья вновь показались на краешках зрения — только на кончиках явно осел темный пепел. Взмывший ввысь значения не придавал: теперь он знал, как летать, и не боялся объятий гончих. Теперь он летел не бесцельно. Он звал. Догонял. Вспоминал. Звал сребристую дымку из прошлого, подражающую образу юной девушки; звал, пытаясь догнать и увлечь из потока несущихся сфер, облаков, капель собранных в серебро водопадов; звал, пока образ не слился с новым лучом — холоднее, бледнее предшествующего. Неприкаянный сразу нырнул туда — прямо в огни и софиты знакомого бара; он сидел рядом с ней, под защитой ее оптимизма; он извинялся, не помня, за что. А она лучезарно ему отвечала: «Я всегда буду рядом — даже если придется стоять на развалинах». На долю секунды тоска отступила, и тело наполнилось противоречиями. Я действительно знал ее имя? Почему не погиб вместе с ним? «О, и не только имя! — разорвал на клочки нежный флер гордый купол. — Слова ее, тело ее и душа для тебя были дороже любых материальных и эфемерных валют.Но ты все позабыл. Представляешь, как жалко?»
— Замолчи, — прошептал тихо Ричард глумливому демону искривленными в гневе губами. Насторожился: в баре выцвели звуки, пропала, как при поломке аппаратуры, музыка. Она теперь смотрела на Неприкаянного, — испуганно, угнетенно, — будто услышала в глухой ночи угрожающий шелест. — Значит, я ошибалась, — не спешила стирать она капли слез, — вы правда совсем не меняетесь. Ричард слышал подобное — от стюардессы, не стоящей ничего. Но не ей, только не ей говорить такое!.. Луч не ждал, пока гнев прорастет, и послушно пустил образ дальше, рассеиваясь на манер предыдущего брата; Неприкаянный еле успел распахнуть посеревшие крылья и взмыть, удерживая ее в поле зрения. Тоска направляла его, засоряла пожаром могучие легкие, — только пеплом ему было чувство вины, что принесла на клыках эта гончая. Неприкаянный догонял, раскрывал крылья шире, касался пальцами вертлявого хвостика дымки… Но новый луч проглотил беглянку, не оставляя малейшего шанса. Эта гончая показалась прозрачнее — цвета поношенной временем ткани; солнце ей не давало внимания — лишь кормило прообразами незаконченного пути еще одного Неприкаянного. Здесь молодой человек, вызвавший твердое, непреклонное уважение, обвинял Ричарда в эгоизме, все твердил, что покинет компанию, поскольку сил его больше не было наблюдать, как она катится к дьяволам; хмурил брови и отворачивался. Да, Хадсон помнил, что этот помощник незаменим. Билл не внушал недоверия… Неужели когда-нибудь он предаст? И она была рядом, и все она слышала. Но молчала. «Тут и слова не нужны. Все должно быть понятно, как небо». — Ты о чем? «Ох, проклятое человечество, — вдруг отругал гордый демон, возникнув за спинами памятных образов. — Ты ведь слушаешь то, о чем говорит тебе твой подчиненный?Или ты не привык его слушать?»
Ричард смотрел, как Билл разворачивается и уходит. Раздражение на весь мир угнетало его, потому что грозилось переметнуться на своего же хозяина — и растоптать нежность-лотос, робко цветущий на поле брани. Нежность… Эта девушка точно ее источник, — но тогда почему она ранит словами, как кошка когтями? «Остывай. — Демон стал исчезать, забирая с собою луч. — Ибо она убегает». — Какой в этом смысл?.. — не выдержал Ричард: крылья заныли у основания. «Злишься сам на себя — так не зли свою смерть.Она не для этого сжалилась над тобой».
Снова утрата. Снова желание удержать. Снова полет — долгий, нервный, холодный, выматывающий — на посыпанных пеплом крылах. От пожара на теле осталось кострище, но лететь становилось все тяжелее. Новый луч поразил Неприкаянного, но не более блеклым оттенком — тоном едва пожелтевшей страницы, — а безразличием, вросшим в его же лицо — человеческое. Да он видел живого себя, словно дурное свое отражение: он стоял перед ней в большом кабинете, пропуская бумаги в нещадный шредер. Почему он так сделал — не помнил и сам; но она горько плакала, плакала долго, чтобы выжить в глубоких эмоциях. Те бумаги, наверное, утеряли свою актуальность… Кажется, именно так рассуждал магнат, убежденный в своем величии. Со стороны показалось, что он — сродни тирану, чудовищу, монстру. Ричард напрягся и задрожал, смотря на себя же, как на врага; он подбежал к горько плачущей, но прикосновения не состоялось — оно прошло насквозь и словно оставило этим пощечину. «То, что сейчас происходит, — ударил по нервам бессмертный, — одно неприятное следствие. Но знал ли ты, ослепленный, об этом?» Ричард смотрел на себя и не верил. Не признавался себе. Это не он. Это кто-то другой. Только другой мог добиться рыданий этого ангела! Но этот «кто-то другой» медленно, виновато, уверенно приближается к ней, опускается рядом и ласково обрамляет ладонями личико. Кто бы еще посмел? Вдруг стало легче, значительно легче. Но ненадолго: отзвук купола издевался, томил, раздражал, ковырял сердце-камень: «Она выплакала все, что можно; пережила вонзенные в ее веру в тебя ножи, о которых ты думал как о дешевой лжи. Пока она окружала сладкими снами свою сестру, сама спала в обнимку с кошмарами. Из-за тебя, между прочим».«Из-за тебя, между прочим».
«Из-за тебя». — Прекрати! Две фигуры, готовые губы сомкнуть в поцелуе, испуганно обернулись. «Не мне прекращать, ибо не я начинал. Я лишь попутчик, — уверил Геральд, смягчая нападки… Или усиливая? — Ты обещал ей свою защиту, обещал, что не дашь никому в обиду. Но это лишь после того, как… — Не надо. Ричард шагнул назад, слыша, как стук каблука застревает в ушах. Его словно пронзило током, как при самом большом потрясении, ибо он осознал неготовность знать, что таится в более ранних воспоминаниях — и как именно он вкачивал боль в эту хрупкую душу. Вина киркой надавила на сердце-камень. Сотрясаемый дрожью, Ричард представил, как следующий луч разрывает его. Кто же она — дева-воительница на грядущих развалинах его шаткой империи? Кем он предстал перед ней до того, как она подарила ему свою веру? Луч задвигался и пошел трещиной; стекла его, собирая видение, взвились стайкой за вновь убегающей дымкой. Не успев удержать ее за запястье, Ричард снова не верил в то, что не спит. Снова все начинать сначала?! Душа могла бы разбиться от горя, — но эта душа еще не прошла испытание. «Лети, Неприкаянный, дальше. Если крылья еще позволяют.И, разумеется, если хочешь».
И Неприкаянный, собрав волю, какая осталась, взлетел; догонял, потому что хотел вопреки неготовности — пожалуй, сильнее всего на свете — выяснить, по ком плакал цветущий лотос; только иссиня-черные крылья будто покрылись свинцом — да и тучи взбились из неоткуда, не давая еще одной солнечной гончей оскалиться. Теперь лишь способность в накопленном гневе проламывать крепости, оставшаяся от личины магната, разбивала преграды и четко указывала дорогу. Новый луч. Обескровленный, он тихонько поблескивал воспоминанием; летящий опасливо обернулся — солнце значительно отдалилось. Хорошо это или плохо? Демон всегда говорил загадками. Беглянка дразняще юркнула мимо и угодила в утробу луча. Грянул гром, заставив смертного сманеврировать вбок. — Ты же сам не даешь мне пройти, — огрызнулся Ричард в недоумении. «Брось, Неприкаянный! Я лишь попутчик. Я — просто тень».«А на тень никогда не ложится вина за трусость».
— Иди к черту, — коротко бросил в ответ Неприкаянный и исчез в потускневшем воспоминании. Геральд обрадовался своей выходке: как же легко управлять гневливыми! Гнев заставляет слова заостряться, кулаки — сжиматься, а голову — отключаться, передавая бразды правления в третьи руки. Лишь бы один, хотя бы один подопечный пришел к этому не через боль. Демон и не мечтал. В новой иллюзии Неприкаянный даже не чувствовал, что пробует свою роль из прошлого. Наверняка в тот момент его не было здесь; ибо он помнил ласково улыбающихся врачей и сестричек, полки, шкафы, начищенные до блеска; аппаратуру, в которую наверняка вкладывал деньги сам; но не помнил лежащую на койке девушку, бледную и понурую, пережившую что-то, способное привести смерть за подол ее темной робы. Он стоял над ней и смотрел, жарко мечтая спросить ее имя, чтобы рассыпалось каменное сердце у ее исполосованных муками ног; жарко мечтая покончить с видениями и признаться, и вспомнить, и… — А ты что здесь делаешь?.. Алан его, разумеется, не услышал. Он беззаботно поправил пиджак и пригладил кудрявые волосы, занимая пустую вазу самым свежим букетом нарциссов. На мгновение взгляды пересеклись. Злоба вздулась под кожей венами. «Мстить не дам. — Геральд стиснул до грубости свое эхо, внимая разгневанному здравомыслие. — Не дам и еще раз не дам. Ты значительно отдалился от солнца — не вздумай все портить». Демон снова указывает, что делать… Тело опять раскалялось в пожаре — солнце жгло изнутри, не иначе. То, что билось успешно на смерть с потерявшей надежду нежнейшей тоской, заполняло нутро — не хуже забытого страха полетов: — Но какой толк в том, что я от него отдаляюсь? Я гоняюсь за призраками, которых знал, но никак не могу их вспомнить. И для этого я погиб Неприкаянным? Почему ты молчишь? — Ричард обратил взор к потолку, попривыкнув искать наверху не Бога, но демона. — Неужели теперь сказать нечего? Тишина — угнетающая, обезличенная, претендующая на начало оставленности. И в тишине этой Алан смеялся, поглаживая маленькую женскую руку. В глазах Неприкаянного мутно рябели костры. Девушка мирно поддерживала разговор — Ричард мечтал, чтобы это было неискренне. Тишина звонкая — нить натянулась и плакалась головной болью по своему имени; дрожь — на самых кончиках пальцев. А затем — громогласное сотрясание купола. Угрожающее, предупреждающее, непрощающее поразительную недогадливость:«Я мог бы молчать, Неприкаянный, с самой первой секунды — как только мы встретились».
Луч пошел осторожной трещиной, постепенно вбирая шум. «Но боюсь, твой нераспутанный узел так располнел, что за ним ты не видишь ответов. Ведь не думал же ты о том, что когда ты давал прорастать своим ярости, гневу, отчаянию, добиваясь встречи с Неназванной…» Алан поднялся, собравшись уйти.…Этого смертного не было рядом вовсе?»
— Что ты, черт возьми, хочешь сказать?.. Алан ушел, но Ричард смотрел ему вслед. Где-то там, наверху, громко хрустнули стенки часов — Ричард опомнился, завлекаемый в самую панику. Как же так?! На циферблате застыл человек, грозящий ударить невинного ангела, перечеркнуть его скорбь и заткнуть его верность дважды погибшему — вот кто действительно копит всю ярость! Ну разве не так?! Геральд так тяжко вздохнул, что перебил этим сколотый луч, медленно разрушающийся. «Хорошо, я сдаюсь. Рановато еще, рановато». — Что ты такое несешь?.. «А что, если я обмолвлюсь, кто заказал для тебя твою смерть?Кто без зазрения совести сорвал нить, впечатавшую алый след?»
***
Луч совсем потерял осколки — словно дуб сбросил старые листья. Неприкаянный долго сопротивлялся, но принять образ кудрявого смертного, помешавшего жить дорогому имени в чаще памяти?.. Непростительно. — И после этого ты намекаешь на то, что я сам — источник своих же страданий? Демон подумал — и рассмеялся: «Я могу повторить». — Нет. С меня хватит. Неприкаянный вытоптал зелень на теле Парящего острова, высмотрел демона среди туч и, ведомый отчаянной яростью, с вызовом двинулся на него; крылья — чернее бездонного рва — резали воздух стальными наростами. Шумный ветер подхватывал и толкал в спину, улюлюкал, подыгрывал, помогал. «Хватит с меня твоих издевательств!» — только и раздавалось вокруг; Геральд молча следил за атакой разгневанного, подпустил слишком близко и принял удар… …Который пришелся на стену лифта — скупой на обилие звуков металл взъелся на Ричарда, бесцеремонно ворвавшегося в воспоминание. Люминесцентные лампы маленького пространства слепили, но ничто не слепило так, как… — Мистер Хадсон, вы точно здоровы? Ричард боялся дышать, задыхался от самых чудовищных волн нежных чувств: вжавшись в стену и глядя испуганно снизу вверх, собираясь ответить на что-то, что допустил магнат в этом прошлом, созерцала его озарение не кто иная, как она — причина всего, что он пережил, причина всех выматывающих исканий. Ее лицо находилось так близко — Ричард другого и не желал, ибо душе — и уму его — было известно: это она — пассажир, которого он больше не потеряет; это она — самый храбрый оруженосец из всех, кто когда-либо шел с ним бок о бок; с ней Ричард пройдет самый лютый пожар и заткнет наконец своего нутряного мучителя; с ней империя выстоит, если оба того пожелают; ее верность расколется надвое и подарит ему, недостойному, сердце-лотос, исполосованное им же самим. Ее имя еще не раз прозвенит длинной нитью, потому что впредь Ричард его не забудет. Валери.Валери.
— Валери… — Мистер Хадсон, — недовольно и осторожно позвал голосок, но Ричард, услышав его повторно, напугал мисс Аллен сильнее прежнего крупной и быстрой слезой. — Зря вы затеяли это все. Ваши нервы вам изменяют. Вы то кидаетесь на меня, то смотрите, будто впервые видите. Что вы делаете?.. Мистер Хадсон?.. Он осторожно касался лица, украшенного по-девичьи смиренным изумлением; наслаждался той мыслью, что Валери больше не исчезнет, как дымка, что больше не будет его отрицать. Ричард не мог ничего говорить; все слова ушли красить алым глаза, рисовать в уголках соль и воду, доводить до беспамятства сердцебиение, жадно рассматривать столь родной взгляд. Валери. Неприкаянный заставлял каждую клетку поросшей тучами памяти впитывать это имя. Как можно было забыть?.. Но ассистентка еще не признала имя начальника больше, чем статус, — иначе Ричард решился бы на объятия самые теплые, самые искренние и отчаянные… Скованная всеми странностями, Валери не могла взять в толк, почему они так естественны, почему ей не хочется их прерывать; почему она приняла их на веру и даже уговорила себя улыбнуться. «Очень мило. Но ты еще мертв». — Только не ты… «Почему? Я в своем праве тебе помогать».«Ты же сам попросил меня».
Вой, треск, скрежет металла — кажется, так погибал вместе с Ричардом самолет; лифт накренился, опасно свисая. Нет, только не снова. Только не снова… Ричард плюнул на все и прижал к себе девушку, которая рада была — от испуга. Больше она никуда не уйдет… Если и падать, то только с ней. «И тебе эта мысль не кажется странной?» Лифт покачнулся — и рухнул. «Она падала вместе с тобой, но при этом держала тебя, как могла,на своих маленьких, хрупких плечах.
Что ты дашь ей взамен, Неприкаянный, кроме своей непреклонной хватки?» Ричард мгновенно вспомнил, что дважды погибнуть не может. Это значит — и крылья покоятся за спиной. Он их не чувствует, объятый ужасом… Но он не оставит ее в этой тьме. Секунда — лифт разбивается и ломает упавшие стены, но Неприкаянный вновь взмывает, неся на руках ту, что больше не будет страдать. Черный пепел не сыпется с перьев — он намертво въелся прогорклой известью; но Неприкаянный все летит, не разбирая дороги, ввысь, в небеса; скорость полета пугает даже светило, что позволяет ему приближаться. Быстро сменяются тучи на облачный фетр, расстилаемый чуткой рукою; яркие псы сбиваются в стаю, словно на пир. Они скалят ухмылки и точат клыки; нетерпеливо сминают лапами голубой холст небес. Видимо, пир запланирован. «Куда ты несешь ее?» Лишь одна мысль бьется загнанной птицей: подальше от тьмы, от страданий, от горя. Неприкаянный все летит, и тяжко дышат разрозненные перья. Четче становятся новые воспоминания. Они небольшие, и солнце их держит в своих юрких бликах. Мало ли сердце-камень испытывало потрясений?.. Неприкаянный понимает, что именно эти жизненные эпизоды он не хотел посещать. Там живой проявлял свой скверный характер и отмечал каждый день Валери словно черной сургучной печатью. Этого не было. «Это было.От солнца не скроешься».
…Значит, пора напролом. Об этом кричит сама ярость, что быстро снабжает кровь; усилив тяжелый рывок и укрывающие объятия, Неприкаянный разбивает собою блик. Он разобьет еще сотню таких, чтобы прекрасный сад памяти Валери их не хранил. И он разбивает еще и еще — воспоминания из эгоизма, тревог, своеволия: Ричард держал в страхе всех своих подчиненных, и Валери, этот нежный цветок, угораздило прорасти среди них… Стиснув зубы от чувства вины и укрывая крыльями ту, что боялась, Неприкаянный вновь прорывает тьму — на основаниях новой плоти раскатисто ноют порезы; перья черными родинками рассыпаются по небесам. Лишь бы на коже невинной воительницы не было даже песчинки пепла. Солнце все ближе, и свет его слепит; оно не ждало, что Неприкаянный возвратится, но раз так… Жар нападает, кусает, съедает способность лететь. В новом блике живой гуляет с ней под руку и смеется, когда она говорит. Но Неприкаянный все летит. И он не может остановиться. Он разбивает собою блик — смех Валери обращается в пепел. Демон молчит, наблюдает, мрачнеет. В следующем блике влюбленные делят ту самую ночь, обрекая понятие верности на двусмысленность, — но эта ночь разбивается на осколки и высыпается под лучи; крылья истесаны, вымотаны, обагрены струями теплой киновари. А Неприкаянный все летит, прижимая к себе беззащитную. «Я не могу! — только и раздается в сознании. — Я не хочу разрушать то, что дорого!» «Не хочешь? Но ты разве не видишь, куда ты летишь? Светило все ближе — его шаровидный облик круглится живым великаном. «Слепота твоя поразительна, но сейчас поражает сильнее всего.Ты тащил за собой всех и вся, мечтая приблизить деяния к свету.
Но всегда забывал, кто его источает.Несчастный мотылек».
— Отпустите! — пронзил строгость купола девичий возглас. — Немедленно отпустите меня! Несущийся к солнцу оторопел, будто хуже слов никогда не слышал. — Валери… — Я сказала, пустите! Я пошла за вами — и за это сгораю! Сгораю! Солнце не знает ни милости, ни затмений: Валери тает и плавится воском, ускользая сквозь снова дрожащие пальцы. Неприкаянный звал и кричал, но сердце-камень никак не могло подорваться. Лифт дернулся, остановился; спокойно открылись двери — Валери неуловимо проплыла мимо и ступила на выстеленную дорогу луча; голубая, чистая гладь небес стала ее встречать. Неприкаянный наблюдал, звал, леденел, несмотря на жару: Валери взбежала по трапу и села в тот самолет, что однажды навострил нос и взлетел. Но зовущий вспомнил, что мертв, а позади еще держатся крылья; он вспорхнул резко, как при побеге, не щадя ветвистую плоть. Убаюканные облака погибали мгновенно — так терзали их стальные наросты, могущие вспороть что угодно на скорости света; Ричард вытягивал руку, как мог, догоняя, сжигая весь воздух, что был в его легких… Демон с силой дернул цепь на себя. Шею скрутило таким удушьем, что из глаз тут же брызнули пестрые искры; тело взметнулось, голова закружилась; только крылья преданно продолжали работать. Гончие солнца испуганно расступились, вытекая под голубой холст небес. — Нет, Неприкаянный, — достигла ушей снисходительная усмешка. — Туда тебе еще нельзя.***
Кристаллики брызг с соседнего острова лишь посмеялись. Неприкаянный боязливо ощупал чокер демона на своей шее. Вот так в Аду обращаются с пришлыми? Он поглядел вниз и напрягся. Парящий остров не был далек, но высота поражала. С чего бы это? Ревнивый мучитель вернулся на место? Ричард поймал, как бескрылую птицу, уже привычную мысль: кандалы все еще не мешают его свободе. Это значит, он мертв. И все это было взаправду. — Будешь спускаться? Или помочь? Ричард стал выжидать, надеясь продолжить путь. Обмануть. Совершить новый рывок… Да только Геральд не один век усмирял безнадежные хитрости. Он коснулся холодной цепи, и огонь цвета солнца взбежал по ней; забравшись на Неприкаянного, пламя крепко вцепилось в теряющие силы крылья, что тяжелели и тяжелели — пока на траву не закапал воск. Черный чокер исчез, выпуская на волю дыхание; однако Ричарду было уже все равно. Он опустился опять на колени и больше не видел причин подниматься. А впрочем... Не видел ли? Алан. Его зовут Алан. Я вспомнил его. Это он поломал мне не только жизнь, но и смерть. Он не должен ходить по земле. Он слишком опасен для Валери. — Неприкаянный… Я знаю, о чем ты думаешь. Демон медленно выносил приговор — с сожалением и заметным волнением. Он надеялся на исход, уводящий от списка озлобленных призраков, но один из корней в душе подопечного все еще мог поравняться с опухолью. Ричард поднял глаза — чокер покоился на шее хозяина. Может, еще есть шанс улететь?.. У лопаток болели лишь высушенные надрезы. Мертвый воск скрывал под собой траву, уже не имея ни капли общего с веерами из перьев. — И это не лучшая благодарность той, что взвалила на плечи твое эго как достояние. — Я и не думал больше надеяться, что еще хоть раз отблагодарю ее, — заверил Ричард с полуулыбкой, переплавляющейся в гримасу боли. — Но страховщик дышит с ней одним воздухом и удерживает на прицеле. Он отобрал у меня все… даже покой. Я никогда не найду покоя. — Он хотел бы заплакать, но горечь выпарила запас слез. — Ты еще помнишь, как падала Мариотт? — неожиданно выдал демон, задерживая взгляд Неприкаянного. — Она даже не подпустила тебя. И я скажу тебе, почему. — Мне безразлично. — Нет, ты слушай. Она б не последовала за судьбой. Такие становятся Неприкаянными на века — вот какова цена горячительного вмешательства! Захотел бы ты приближаться к ней, зная об этом? — Демон склонился к падшему смертному, чтобы тот не посмел отворачиваться. — Так почему ты сейчас считаешь, что нашел верный план по спасению Названной? Неужели ты не страшишься ей навредить? И зачем демон все это говорит?.. Ричард встретил с достоинством взгляд цвета бури — и пугающе быстро взял над ним власть. Навредить Валери, этому лотосу, едва зацветшему в каменном сердце?.. Органически невозможно. Никак. — А почему я должен верить тебе, существу из Ада? — Геральд скептически выгнул бровь, но Неприкаянный проигнорировал. — Ты же демон, ты пробуждал во мне яд намеренно. Откуда мне знать, что ты сказал правду? Как ты и хотел, я лично назвал по именам тех, из-за кого застрял Неприкаянным; испытал борющиеся во мне чувства и увидел со стороны, почему побеждает гнев, — но все равно потерпел поражение. Как мне тогда искупить вину? Если не способами, что остались... Капли защебетали громче и радостней: в воздухе словно звенел колокольчик: — Но Валери доверяла тебе. Пусть однажды ты и предстал перед ней настоящим демоном. Геральд выпрямился, обернулся. Недовольство проснулось в нем: — Мисселина… Прошу. Не вмешивайся. — И все же вмешаюсь. — Милый ангел, голубка из Рая, высвободила из капюшона пшеничные локоны. — Я наблюдала за испытанием, Геральд. И кое-что поняла. Она опустилась перед Ричардом на колени; взгляд цвета молодого подсолнуха мягко блуждал по осунувшемуся лицу; слова из меда, смазывающего уши, невольно заставили заострить слух: — Неприкаянный. Ты заплутал. Но общество тех, кто привык лгать ради выгоды, осталось внизу. Здесь же ты должен верить тому, кто тебя навещает, — ибо ангелы прилетают на благость и свет, а демоны — на доминирующие пороки. Мягкими пальцами — лепестками расцветшего василька — Мисселина приподняла подбородок понурого. Утонуть в успокоении и гармонии хоть на минуту, на одну каплю холодной росы — Ричард совсем не мечтал о таком. Голосок-колокольчик вменял ему дальше: — Ты распутывал узел судьбы очень долго. Ты устал. Но запомни: это делается не для любимой. И не для смертного, которого хочешь сравнять с землей. Для себя, Неприкаянный, ты спасаешь свою же душу. Не всегда с нами рядом попутчики в этом нелегком, но благородном деле; и лишь твоя Валери была не просто храбрым — верным оруженосцем. Всегда и везде. Не задумываясь, такая пойдет за тобой в пекло дважды, даже поняв, что однажды сгорит. Ричард смотрел в глаза ангелу и дрожал. От удовольствия, что спокоен. От той скорби, что сожалеет о том, что пришлось уйти из живых. Мисселина по-матерински сжала руки поникшего в своих веточках: — Чувства твои тебя истерзали; но разрубить корни мало — останется древо. Эта ловушка и создает Неприкаянных — несчастных обманутых с нераспутанными корнями. Но пойми: если меняется древо — меняются следом и корни. Ты был так близок к этой истине — но слишком быстро склонился к мести… Потому я так хотела бы у тебя спросить… Как считаешь… смог бы ты отпустить свой порыв отомстить… и таким образом стать верным оруженосцем для Валери? Валери. Имя звучало как пение соловья, как сотворенные в благостном творчестве ноты — мелодия чувства, далекого от земли. Валери… Ричард взглянул на циферблат, объятый льдом; нежность шептала ему что-то важное. Геральд не мог стоять в стороне — подошел, опустив руку на плечо ангела: — И смог бы придумать способ построить империю на развалинах, не пытаясь достать до солнца? Если меняется древо — меняются корни. Имя у этого древа должно быть одно. Ричард вспомнил его, преисполненный благодарностью. Она четко сказала ему, разгоняя по щечкам краску: — Я счастлива. Наклонившись, он ожидаемо дал ей ответ, полный нежности и привязанности: — А я влюблен, Валери. Я влюблен… Камень в момент раскололся, и сердце забилось в такт небесам. Нежность!.. Конечно же, нежность зиждется на любви. — Мне нравится ход твоих мыслей, — улыбнулась Ричарду Мисселина; улыбнулась расцветшему лотосу в самом центре его души. — Геральд, — сказала она, поднимаясь с колен, — пришло его время. Пора. Демон кивнул, мысленно что-то — кого-то — вычеркивая из списка неупокоенных, и взмахом руки разогнал хваткий лед, выводя стрелки из-под застывших красок. Те шевельнулись сонно и неохотно, но Геральд заставил их пойти вспять.***
Ветер и не обещал быть приятным: Валери то и дело убирала раздражающий локон со лба, продолжая вдыхать отвратную гарь. Коленки горели ранами и доводили до исступленного желания повалиться на землю в последний раз. Алан имел бесконечный запас победных улыбок; он терзал ими девушку каждый раз, когда она пыталась рассмотреть его сквозь все подступающую пелену. Наконец, Валери сжала кулачки и вооружилась взглядом, которым еще, пожалуй, никогда не владела. Алан увидел женские скорбь и гнев во всей красе. Потому что мисс Аллен услышала то, чего не хотела бы слышать. — Безумец, — всхлипнула Валери. — Нет, не безумец. Псих. Самый настоящий псих! Последнее слово сопроводилось коротким, наивно-отчаянным нападением. Алан тут же переменился в лице и приготовился дать ответ. Валери моргнула и отшатнулась, но широко раскрыла глаза, когда увидела, кто перехватил рассекшую воздух руку. — Мистер Смит. Вы забываетесь. — Она давно полюбила этот вгоняющий в панику голос. Но не думала, что он вновь зазвучит. Алан тоже не верил своему зрению, но по-своему: маскируясь под дьявола, которому все нипочем. «То, что ты жив, Хадсон, — привел он в движение саркастический артистизм, — это еще не конец». Валери не сдержала расслабленного вздоха, когда подоспели агенты. — Алан Смит, — отчеканила смелая и величественная Джейн, держа пистолет наготове. — Лучше бы вам держать руки так, чтобы я видела. — Ладно. Я почти испугался, — повиновавшись, продолжил свою игру Алан. — А ты не боишься, великий магнат, за свою деву-воительницу? Ричард даже не стал разбираться в том, послышалось ли ему. И не стал искать на мольберте небес демона-искусителя. Зато ярость спичкой прошлась по еще не созревшей душе — Джейн не успела отреагировать. Рыхлые вздохи и писк Валери едва ли проникли в сознание Хадсона; Билл оказался возле коллеги и рефлекторно увлек за собой. — Ты не в себе, Ричард, — набрался он смелости заявить, следя за направленным дулом. — Просто отдай его правосудию. Алан, довольный хитрыми мыслями, хмыкнул и почесал затылок. Чем сильней разозлил бывшего Неприкаянного. Бывшего ли? Сердце болезненно билось в висках. Страховщика не было рядом, когда прорастал этот гнев. Но почему так хочется отомстить? — Ну же. Стреляйте, пожалуйста. — Алан нервничал, но улыбался. А кто ему помешает? «Только смерть», — ответил себе же Ричард, надавив на курок. Валери ощутила себя вдовой. Но Неприкаянным не стирают память. — Мисс Хардинг. — Агенту вернули ее пистолет. — Прошу, продолжайте. — Неужели? — Алан заметно расслабился и побледнел. — Это слабость или благоразумие? Ричард помедлил, еще не привыкнув к непредсказуемости страховщика. Когда Джейн извлекла из кармана коричневого пиджака — под неизменную ухмылку его владельца — удостоверение ЦРУ, слова Мисселины и Геральда клеймом впечатали алый след — рядом с именем той, для которой проклевывалось семя нового древа. Валери искрилась преданным счастьем, краснея от гордости и любви. И Ричард ответил непринужденно: — Это решать не мне.