***
Вилея здесь уже сколько? Полгода? Месяцев восемь? Она должна была умереть. Она должна была и чувствовала, как огонь лижет ей пальцы ног своим жаром, как он охватывает ступни и икры. Как пузырится кожа и лопается под прикосновением пламенных лепестков, равнодушно страстных, жестоких. Она видела взгляд того, кто отправил ее на костер, собственного жениха, отрекшегося от нее из-за спасения своей жизни. Жестокий поступок, научивший ее не верить людям более, какой бы любви ты к ним ни испытывал. Очнуться в чужом теле, с чужим незнакомым именем и переливчатым языком, с незнакомцами, страстно желающими услужить и лживо-добрым дедулей… последнее, чего она ждала. Особенно с тем Пламенем, что цветами янтаря жидкого и отблесками солнца яркого плясал на пальцах, теснил родную силу, что в крови хмелем и солодом была, позволяла молиться за жизни чужие, творить спасение. Но Вилея не похожа на добрую-ласковую Тсунаеши, она хмура и серьезна, она выросла в пятнадцатом веке от Рождения Христова, где каждый с детства готов брать в руки мотыгу и топор, драть дома деревянные и каменные, пахать в поле с утра до ночи или готовить, вышивать, плести. Она слишком приучена к ответственности, к иным порядкам, чтобы их можно было спутать. Вилея видит это в чужих взглядах и лицах, щурится опасно, когда замечает в глазах мальчишек еще неузнавание или горечь, но уверенность в правильности сделанного. Им удобно не замечать, что маленькую госпожу Саваду заменила самозванка. Что же они сделали с бедной девочкой?.. Она готова искать ответы.***
Ее почти тошнит от этих людей. От мерзких ублюдков, что прикрываются благовоспитанностью и высокими целями. Видела она такие цели, слышала их, как слышала и крики из подвалов особняка жениха — а как же иначе, если выходить ей предстояло за графа, молодого господина инквизитора. А потом смотрела-смотрела-смотрела, не смела глаз отвести от мучающихся в огне девушек и детей. Даже если слезы застилали глаза, Вилея все равно смотрела. И сама закончила там же, где и те люди. О, список претензий к ним был огромен… Психологическое насилие, когда девочку ломали и подстраивали под себя, под свои какие-то стандарты, наплевав на личность, интересы, желания. Таких она тоже видела, маленьких любовниц и наложниц лордов. Или тех самых инквизиторов и церковников. Там не только девочек ломали, но и мальчишек из хора тоже. Отпаивать их отварами, приглядывать было сложно, опасно, но Вилея старалась. И молилась, конечно, чтобы их наказал Бог за такое, молилась яростно, с горячей страстью, желая мира и спокойствия для детей. Домолилась, что называется. Физическое насилие, конечно, идет следом. Ее избивали, протыкали, ломали кости и заставляли истекать кровью. Жгли и бросали на амбразуры, а она шла, просто не могла не идти ради детей и тех, кого мафия не коснулась напрямую. Убивала и наблюдала, как умирают ставшие близкими люди. Да, лишь раз, но все же… Мерзко. А больше мерзости было лишь потом. Решили эти твари, видимо, соединить две старые ветви через нее и… приемыша? Парня под покровительством? Вилея не знает, как это сейчас называется, но это и не важно. Девочку обесчестили, взяли силой и без брака, принудили к этой связи, как какую-то проститутку! Желали заиметь ребенка двух ветвей, обязательно мальчика. И не важно, сколько времени уйдет, чтобы этого мальчика получить, сколько раз она будет изнасилована и растоптана, сколько раз ей придется страдать, если она все же окажется одарена Богом… Мерзко. Отвратительно. Будто бы ее саму помоями облили. Она сжимает документы в пальцах, и те трещат-хрустят от ее силы под взглядами тех, кто не был в этом замешан — Бьякурана и Юни, Дино, Энмы. Они все ждут ее решения, и впервые в этом времени, когда Вилея поднимает голову, ее глаза не карие — они голубые от ведьмовского синего огня, от дара, что течет в ее крови и венах. — Пора заставить их заплатить за все…***
Вендикаре ей… не нравится. От слова совсем. Холодно, мрачно, в снегах. И аура нехорошая, мертвецки-ледяная, как на кладбище, как от рук бабки Аньяры, когда та по камням водила и шептала-молила заговоры, чтобы мертвые спокойно спали, чтобы не подняли их духи злые, чтобы не занял кто места родных, их жизни и лица отбирая. Вендиче, стражи тюрьмы, именно такими мертвыми и ощущаются — занятыми духами, поднятыми из могил телами, что жизнь свою продолжают. Но заняли они свои же тела, в них же вернулись от желания сильного, и дар свой Вилея усмиряет, не отправляет их обратно, в объятия ангелов иль демонов — куда жизнь их завела. А потом не до этого становится. В кресле за столом, изломленный-переломанный, не мертвый и не живой, бинтами покрытый, сидит тот, кого она не желала встретить никогда. Граф Бермуда фон Вихтенштайн, великий господин инквизитор… Ее жених и ее же убийца, собственными руками спасенный. Папка с доказательствами летит на стол грубо, без уважения, а она даже не дожидается, когда ее пригласят сесть — сама устраивается в кресле напротив стола и скидывает капюшон под хмурым взглядом. Чтобы усмехнуться неприкрыто, чтобы чужое удивление, ужас и вину в глазах увидеть, чтобы прищурить собственную океанскую синеву. — Разберись с этим, фон Вихтенштайн, и считай, что мы в расчете. Уважь девочку после ее смерти — меня же уважить ты не смог, даже благодарности за жизнь свою спасенную не высказал. И Бермуда молчит, все время молчит, только спину ей прожигает внимательным взглядом, под которым плечи расправляются. Он сделает, иначе знает — ведьма, что жизнь ему спасла, что свою из-за него потеряла, сотрет и его, и его тюрьму с лица земли. Как и тех, кто дал ей жизнь в теле Савады Тсунаеши.