Больше нет

      Есенин заливает апатию паленой водкой, хотя раньше предпочитал отборное вино, курит самокрутку, хотя прежде знавал только дорогущий табак, и громко признается Маяковскому в любви, хотя всегда молчал, лишь покрываясь мурашками от горячего шепота и прохладных прикосновений. Но молчал.       А сейчас сгорает, ведь Маяковский хуже всякой водки. Потому что к водке привыкнуть можно, она и горло обжигать огнем перестает, а Маяковский — он не такой. Он будет каждый раз придумывать что-то новое, изводить едва ли не до позорного скулежа и мольбы и холодно улыбаться. Водка греет, Маяковский — леденит.       Есенина все называли сообразительным мальчиком, Маяковский тоже. Поэтому без водки с Маяковским он не остается. Без смягчающей пелены опьянения всё слишком яркое, болезненное и неискреннее. Есенин, краснощекий и пьяно смотрящий в темные омуты глаз, не замечает в них ни пренебрежения, ни холода. Есенин, наивный до того, что жалеет его даже Маяковский, думает, заходясь в стонах, что его по-прежнему любят.       Маяковский и правда любит. Любит звенящий колокольчиком голос, который порой такую ересь несет (но Маяковскому слишком нравится этот дерзкий тон, чтобы заткнуть); любит голубые-голубые глаза, которые ярче неба и светятся восторгом, когда они встречаются взглядами; любит широкую улыбку, немного кривую, но безгранично задорную. Маяковский любит Есенина, того Есенина, которого нет уже давно, но понял он это недавно.       Этого Есенина Маяковский любит и ненавидит, убить хочет и вытаскивает из петли раз за разом. Потому что напоминает того его мальчика-пастуха, который стал для него личным солнцем. И напоминает, что того мальчика больше нет.       Сергей Есенин есть. Существует, жизнью это не назвать.       А его Сережи нет. Пропал, утек сквозь пальцы, словно и не было.       Маяковский всё-таки ненавидит Есенина. Есенин ненавидит себя тоже.       И когда весь народ русский скорбит по необыкновенному писателю, так рано ушедшему из жизни, Маяковский не разделяет их скорби. Он не плачет, не идет на похороны и даже не пьет, самому тошно от себя такого, но он понимает. Он похоронил Есенина уже очень-очень давно.       Он приходит на могилу через неделю, когда все малость поуспокоились. Кладёт всё-таки венок на холодный камень, читает медленно надпись, поднимает глаза и так и замирает. Изображение Есенина почему-то старое, он даже помнит эту идиотскую рубашку в заплатках, ворот которой художник зачем-то тоже добавил.       Они встретились впервые, когда Есенин был таким, как на камне. И глаза живые, и улыбка задорная, и голос его звенит в ушах: товарищ Маяковский, товарищ Маяковский! Как вам мои строки?       Маяковский чувствует, как щеки щиплет от замерзших слез. И кого пытался он обмануть? Для кого был разыгран спектакль? Для того ли, кто лежит под промозглой землей, окостеневший и чужой? Или для того, кто стоит на этой земле, но не чувствует ее под ногами?       Маяковский не знает. И знать, пожалуй, не хочет.