Моя война кончилась

      Дождь.       Волосы у Олега мокрые, липнут на лоб, щетина успела отрасти в бороду, что безусловно ему идёт, но делает лицо непривычно взрослым. На улице молодые девушки шарахаются. Неудивительно.       В зеркале по утрам Волков — уже не тот бойкий детдомовский мальчишка, готовый за справедливость начистить рожу обидчику, даже если тот сильнее физически. Теперь он точно знает, куда бить, как и какие от этого будут последствия. Бьёт расчётливо, вкладывая в удар накопившуюся ярость от неудачных сражений в прошлом.       В маленькое кафе с окнами на зеленый сквер, где на спинках лавочек в теплые дни устраиваются откормленные голуби, а у фонтана плещутся дети, Олега ноги ведут почти машинально. Ещё, конечно же, голод. Тоска по нормальной жрачке. Хоть он и кашеварил в отряде, выбор ингредиентов был скуден, так что особо не разгуляешься. Нет, какие уж там изыски: просто посидеть в человеческой обстановке без чавканья Вадика неподалёку и сальных комментариев: «Ну, Поварёшкин, будь ты бабой — я б женился!»       Первый день на воле. Ставший непривычным запах свежего белья и парфюма. Вместо приевшегося мужского пота, своего и чужого, металлического привкуса крови и пороха во рту, насквозь пропитанных грязью берцев, пыльной униформы. Олег потирает амулет в пальцах и отпускает, тот падает обратно на жетоны с тихим звоном. Подошвы берцев скрипят по недавно вымытому полу, и воспоминания лёгким ветром проносятся в голове. Как наваждение: рыжие длинные волосы, будто пылающие в солнечном свете, веснушки и смех. Вот здесь, на этом диванчике в дальнем углу кафешки, где они с Серым любили прогуливать уроки. Изредка.       Волков ненадолго прикрывает глаза, чтобы развеять воспоминания. Глубокий вдох, сведённые густые брови, выдох. Он продолжает идти, намереваясь сесть на то самое место, спиной ко входу, как и всегда. Бросает рюкзак рядом, открывает меню, но вместо того, чтобы выбрать блюдо, пялится в окно. Дождь перестаёт барабанить по стеклу, и сквозь мокрые зеленые ветви солнце щекочет лицо. Миниатюрная официантка решает не беспокоить явно задумчивого военного, глядит только, стоя поодаль. Тихо звякает колокольчик над дверью, впуская уличную прохладу, запах мокрого асфальта и чьи-то шаги.       Голос за спиной раздаётся негромкий, какой-то необычайно родной, он будто мягко касается олегова уха, и тот оборачивается, поводя плечом. Взгляд буквально прилипает к тонкой фигуре. Серёжа его не видит. Волков наслаждается этими секундами. Когда Разумовский его заметит — кто знает, что будет? А сейчас можно вот так смотреть, молчать, смаковать странное свербящее ощущение в груди. - Большой латте с соленой карамелью.       Разумовский поправляет забившийся под лямку рюкзака ворот пиджака. Он до сих пор не может привыкнуть к строгим костюмам после институтских толстовок и мешковатых футболок, в которые можно залезть с ногами. Хотя за такое неудобство много платят. Все еще свеж в памяти тот день, когда после участия в открытом семинаре ему на почту пришло письмо с приглашением на работу. Крупная фирма, отдел IT-разработок, офисные штуки. На работу он согласился, но в качестве протеста исправно надевал кеды, цветные носки и таскал за собой огромный рюкзак.       Сережа расплачивается за заказ и, пока готовится кофе, направляется к своему любимому месту. Надо отправить пару писем, провести договор с заказчиком, а дальше можно посмотреть сериал, поглазеть на прохожих сквозь стекло. Или обнаружить за своим столиком бородатого бугая в военной форме. Если бы не висящий по-прежнему на шее поблескивающий кулон, Разумовский бы вряд ли узнал в этом рослом, хмуром мужчине Олега Волкова. — Это мой столик, — сухо бросает он и садится напротив, сверлит Волкова взглядом.       Он злится. Злится, что каждую неделю приходил в это кафе и садился за этот столик. И ждал вот этого самого Волкова, который сейчас пялится на него в ответ. Зачем он его ждал, Разумовский не ответил бы. Извинений ожидать было глупо: Олегу не за что было извиняться. Он молчал почти всю ссору на кухне общаги семь лет назад. Кажется, сказал всего два-три предложения. А потом забрал документы из универа и ушел в армию. Сергей тогда ужасно злился. Потом искал его. Потом снова злился. Потом приходил в это чертово кафе и злился, но уже не на Олега, а на этих глупеньких официанток, которым все равно, что он привык приходить сюда не один, на людей, которые сидят тут и, как назло, радуются и улыбаются, на себя.       И вот сейчас ЭТОТ сидит перед ним, и Разумовский тянет время своим холодным презрительным видом, понимает, что не рассчитывал на такой поворот судьбы. Он не знал, что делать, если Волков все же вернется, не знает, что говорить. Поэтому первое, что он сказал, опять может начать ссору, с отчаянием понимает Сергей.       У Олега давно отлегло. Сергей мог наговорить в пылу очень многое, не выдерживая долгих пауз, он не лез за словом в карман и всегда точно знал, куда бить словами. Его проницательности Волков всегда поражался. Но решение пойти в армию было принято им задолго до ссоры. Он хотел пройти этот путь. Путь, который разлучил их с Разумовским надолго, который определил в каком-то смысле его судьбу. — Я рад тебя видеть, — Олег улыбается.       Он забыл о голоде. Забыл о том, сколько прошло времени. Да, может быть, ему не рады. Может быть его забыли. Но он-то помнит. Улыбается сквозь щетинистую бороду, подпирая руками подбородок. Не глядя на официантку, которая наконец осмелилась подойти, делает заказ, благодарит и всё продолжает смотреть.       За непробиваемой холодностью — тёплый и пылкий юноша. Серёжа вырос, почти догнал Олега по росту, но утончённость, свойственная с детства, всё ещё сквозит в нём. В каждом жесте и даже в том, как он пьёт свой кофе. Волков смотрит пристально, не торопясь говорить. Пытается подобрать слова. Хочет, чтобы без слов было понятно, но увы, так не получится. Сейчас они будут знакомиться снова, ведь оба изменились. — А мне казалось, здесь есть и мои инициалы тоже, — он косит взглядом в сторону выцарапанных тайком букв на затертой поверхности в самом уголке стола. — Помнишь, вместе писали?       Волков пытается потянуть за нить, которая поможет распутать клубок обуявших их обоих чувств. Ностальгии, застарелой обиды, недосказанности, страха. Может быть, еще пара минут — и Серёжа уйдёт. Встанет и исчезнет. Не появится больше в этом кафе. Медью волос сверкнёт за окном, на пробившемся сквозь тучи и мокрую от дождя листву солнце — и был таков. А может… — Прости, что ушёл. Что оставил тебя, — взгляд прямой, честный, как всегда.       Ему непривычно говорить так мягко, так спокойно, но с Серёжей иначе не выходит. На Вадика можно рявкнуть — тому даже понравится. На Разума рявкать не хочется вовсе. «А чего хочется-то, а, Волче?» — закрадывается лукавая мысль, которую сбивает запах горячего супчика, стейка с овощами и травяного чая. Нужно ещё подумать. Хорошенько так обмозговать.       Планы на вечер у Волкова были, но не то чтобы грандиозные. Подыскать квартиру на первое время, принять душ без толпы таких же уставших и голых мужиков, поужинать, улечься в кровать. И вот, он сидит в кафе, лениво ковыряя стейк вилкой, смотрит на Разумовского и не хочет даже допускать мысли о том, что они сейчас попрощаются и больше не встретятся. «Хочется, чтобы остался. Чтобы как прежде», — ответ сам приходит в голову, обескураживает. Олег бросает взгляд за окно, на подсыхающий асфальт. — Серый, прогуляемся?       Тонкие как у пианиста пальцы барабанят по стаканчику, на котором черным маркером выведены аккуратные буквы. — Сергей. Меня зовут Сергей.       Губы Разумовского трогает усмешка, Волкову еще не знакомая. Он тоже изменился. — И я всё помню, Олег. Где мы гуляли, какие надписи оставляли. Почему ты ушел.       Он запрокидывает голову, залпом допивая кофе. По подбородку стекает черная капля. Он снова это делает. Скрывает боль за маской высокомерия и самолюбования. Обычно это прокатывает. Сергей красивый, знает, как себя показать, как повернуть голову, чтобы у собеседника потемнело в глазах. Руководитель этот его навык очень ценил, часто отправлял на переговоры с заказчиками. Но сейчас переговоров не будет. — Я прощаю тебя.       Но это ничего не поменяет. «Себя я не простил», думает Разумовский, скользит взглядом по солнечным зайчикам, застрявшим в густой темной бороде. На языке остывает пряный, терпкий вкус кофейных зерен на контрасте с бесконечным холодом внутри. В груди снова вскипает злость: он ждал его, чтобы убедиться, что это не из-за него он _такой_, не из-за Олега он кокетничает перед парнями, не из-за Олега его тянет именно к мужским взглядам, парфюмам, сильным рукам и поцелуям. А теперь смотрит и понимает — это из-за него. — Я опоздаю на встречу, — Сергей поднимается с диванчика. Никакой встречи нет, но ему нужно уйти. Да, он снова убегает, но остаться он не может. Слишком больно, слишком тяжело.       Нотки льда в голосе Разумовского острым краем резали прямо по сердцу. Поэтому взгляд, за секунду почерневший, скрылся за хмуростью бровей. Олег уставился в тарелку, дожёвывая обед, ставший вдруг отвратительным. Вытер губы салфеткой, почесал бороду, в которой поблёскивало серебро тут и там, не по годам вмешавшееся в густую черноту тонкими нитями.       Серёжа поднимается с места. Серёжа готов уйти. Олегу хватает секунды раздумий, чтобы осторожно, мягко, но настойчиво взять его за запястье, когда тот проходит мимо. Взять шершавыми пальцами и нащупать сбившийся пульс. Предательское биение сердца, в наличии которого он никогда не сомневался. — Я больше не уйду. Слышишь? — рука, привыкшая причинять боль, выбивать дурь и сжимать до асфиксии глотки, касается серёжиной так, словно он — редкий фарфор.       Пальцы у Волкова тёплые, он проводит большим по тыльной стороне серёжиной ладони, глядя снизу вверх щенячьим взглядом, мол, на, убедись, загляни в самую душу своим пронзительным, проницательным. До одури, до ломоты в костях хочется встать и обнять. Но торопится ведь. Олег не уверен, предлог это или же правда, но вставать на пути не станет. Объявился, ворвался, как пустынный вихрь, в чужую отлаженную жизнь, бесцеремонно, без предупреждения. Случайно, даже для себя неожиданно. И чего ждёт? Что Разумовский бросится ему на шею и скажет, что скучал? Может, и не скучал вовсе. А пульс от кофе подскочил.       Мысль промелькнула всего на долю секунды, но ударила очень больно, больнее льдинок равнодушия. Может быть, он уже давно с кем-то? Рука отчаянно вцепилась в серёжин рукав. «Дурак ты, Волче, стал бы он тебя дожидаться? После такого-то». В голове у Олега их ссора стала вдруг выглядеть как-то угловато. Казалось, что после такого почти невозможно наладить никакую связь заново. Казалось, что такой невероятный парень, как Серёжа, точно не мог остаться один. Казалось? Олег не хочет верить в то, что навсегда его потеряет. Навсегда потеряет повод быть иногда мягким и ласковым, а не угрюмым, жестоким и уставшим. — Я могу пригласить тебя на примирительный ужин? — Волков вдруг произносит это, всё ещё не отпуская рукав его одежды. Сдаваться он явно не планирует. Пока этот пульс так бьётся — уж точно.       Запястье обжигают сухие горячие пальцы, как поднятый сильным ветром пустынный песок. Сергей вздрагивает и смотрит на наемника. От умоляющего взгляда больно, от искренних (кажется) обещаний больно. Но от вот этих ласковых, доверчиво простых, разрывающих едва зажившие раны прикосновений на глаза наворачиваются слезы. Где ты был раньше, Олег? Где ты был, когда я просыпался по утрам с красными, высохшими от слез глазами? Где ты был, когда я выл в подушку, скучая по твоим рукам на своих плечах? -Я… не могу… — выдавливает парень. Я не могу это выдержать, хочет сказать он, но горло сдавливает ком.       Разумовский выдергивает руку, бормочет какое-то извинение и выскакивает на улицу. Убегает стремительно, необратимо, и Олег всё ещё держит руку в воздухе, глядя в удаляющуюся спину в пиджаке и с наспех наброшенном на одно плечо рюкзаком. Медленно опускает кисть. За ней опускается и потемневший взгляд под сдвинувшимися как грозовые тучи черными бровями.       От распирающей грудь тревожности Серёжа заворачивает на работу. Рука все еще немеет от сжимающих ее фантомных пальцев. Распечатывает договор, отдает в бухгалтерию, садится за компьютер и пялится в монитор. В голову лезет какая-то истеричная дичь. Зачем он пришел? У него же удаленка сегодня, все задачи он разобрал. Сережа еще немного тянет время, делает вид, работает, хотя просто кликает мышкой по рабочему столу, потом хватает рюкзак и уходит. Надо домой возвращаться.       Разумовский спускается по лестнице в переход метро, заходит в первый приехавший поезд и даже не смотрит, куда он едет. Какая разница, к черту. Набивается много народу, Сергей протискивается ближе к пустому пространству с краю и чуть не утыкается лбом в волчий клык. За спиной Олега закрываются вагонные двери. Блять. — Серёжа, — ласковый голос возле уха.       Олег втягивает носом воздух, выдыхает, скользит рукой под пиджак, озираясь угрюмо, притягивает ближе, разворачивается вместе с ним так, чтобы никто его не касался. И смотрит. Разглядывает близко. Не может больше ничего сказать. Красноречием никогда не отличался, а сейчас слова и вовсе застревают в горле.       Волков упирается лбом в его лоб, руки сжимают плечи, он закрывает глаза. Всё вокруг перестаёт существовать на некоторое время. От Олега пахнет войной. От него пахнет пропитавшей всё его естество чужой кровью. Пылью. Специями, которые носит в кармане куртки. Он вдыхает новый для себя и такой знакомый серёжин запах. Тёплый. Честный. Родной. — Я никуда не уеду. Моя война кончилась.       Что такое дереализация, Сергей знал не понаслышке. Сидишь на работе за компом, за спиной — мерное жужжание голосов, и сам не замечаешь, как вдруг монитор начинает отдаляться, пол выскальзывает из-под ног, и вот уже ты паришь где-то высоко-высоко, а в голове так пусто и спокойно.       Горячие сильные руки ложатся на плечи, и весь вагон перестает существовать. Как будто они оба висят в космосе, где нет даже воздуха, поэтому, может, грудь так сдавливает, что он не может вдохнуть.       Разумовский прижимает ладонью чужой затылок. От обволакивающего голоса он, наконец, способен очнуться. Легкие наполняет воздух, уши — шум голос и тормозящих рельс. Так же порывисто, как положил руку, Сережа отдергивает ее, стыдливо прячет в карман, а второй… Второй тянет за рукав в открывшиеся двери на станцию. До дома отсюда идти минут 20, но лучше пешком. Смотреть в эти серые пронзительные глаза невыносимо, хочется закричать, бежать со всех ног в другой город.       Свежий воздух, теплые солнечные зайчики на лице — Разумовский успокаивается и выдавливает улыбку. Они проходят несколько минут в тишине, пока Серый не понимает: Олег молча идет за ним, не зная, куда его ведут. Серебряный клык на широкой груди покачивается при ходьбе. Просто идет рядом, ни разу не дернув из все еще крепко вцепившихся в рукав куртки пальцев. Он ему доверяет. — У меня квартира тут. Недалеко, — Сережа расцепляет пальцы, они безвольно скользят вниз и вдруг крепко сжимает грубую ладонь наемника, всего на секунду. Сережа больше не может скрывать, терпеть эту невыносимую муку из какой-то детской гордости. — Не могу на людях, смотреть будут, — извиняющимся тоном тихо добавляет он, не уточняя, что именно не может сделать. Слишком многое хочется сделать.       Волков ловит себя на мысли, что тонкие пальцы на затылке будоражат в нём не только давние дружеские чувства. Серёжа — нечто большее, чем названный брат, с которым росли вместе, или друг, с которым и огонь прошли, и воду. Он не может точно сказать, когда осознал это. Сейчас? В тот день, когда от этого сбежал? Или ещё в детстве? Может, когда только увидел его впервые: яростно защищавшего в одиночку щенка от хулиганов?       Серёжа разный. И радостный, и воодушевлённый, и испуганный, и растерянный, и яростный, и печальный, и восхищённый, и сосредоточенный. Олег видел его совершенно любым, и всегда принимал. И не было никого роднее. Даже если изменился — да, конечно же, изменился, за столько времени. На войне как на войне, а на гражданке не слаще. Тут свои методы выживания. Изменился — значит, так было необходимо. Главное неизменно теплое касание.       Прошла целая вечность — для них, а для остальных пассажиров пара минут, прежде чем легкий скрип тормозов вернул их обоих в реальность. Олег был утянут прочь из вагона, совершенно тому не противился и шёл, лишь бы только не терять этот минимально возможный контакт. Тонкие пальцы сжимали рукав его куртки даже слишком цепко, Волков, глядя на Серёжин рыжий затылок, не сдерживает вовсе полупьяную улыбку, вспоминая, как он вот так же тащил его на очередной выставке показать любимую картину, так же непререкаемо и целенаправленно, желая поделиться тем, что любит. И Волче шел за ним, хотя не то чтобы в искусстве что-то смыслил. И сейчас идет, и пошёл бы, даже если бы этот парень тащил его прямиком в ад. Только термозащитный костюм бы на обоих нацепил, да сковородку взял помощнее — от чертей отбиваться.       Пальцы Разумовского сжимают ладонь Олега, мягкие, едва-едва прохладные. Секундный жест, но он заставляет напрячься и вытянуться, отчего — Олег пока сам не осознаёт до конца. Он просто чувствует: что-то очень важное скоро произойдёт. Осознаёт, что эти пальцы… Как бы хотелось их целовать. Касаться губами запястий. Серёжа весь — чувственность. Он сильный, красивый и знает себе цену, и его хочется. Насколько сильно, Волков понимает только, когда опускает глаза на собственную ширинку. — Угу, — просто отвечает он, даже не пытаясь гадать, чего там Серый на людях не может. И на что там будут смотреть. И не похуй ли ему глубочайше, если смотреть всё же будут. Если бы кто-то хоть пикнул в их сторону в метро, его горло оказалось бы сжатым, и Волкову даже отворачиваться от Серёжи для этого не пришлось бы. Отработанные рефлексы.       В подъезде после улицы темно и зябко. Разумовский моргает пару раз, привыкая к отсутствию освещения, вызывает лифт, но замёрзнуть не успевает. Олег прижимается к нему, ладонь теплой волной накрывает щеку. Где-то на подкорке маячит навязчивое: «скажи что-нибудь, молчать невежливо», но Сережа не знает, что сказать, как выразить то, отчего он сейчас задыхается и хочет провалиться сквозь металлический пол в шахту лифта.       Олег всей пятернёй ныряет в волосы Серого и лицо его к себе развернул, поглаживая по щеке большим пальцем. — Я скучал. Я очень скучал, — тихий низкий голос, разбавляемый скрипом кабины.       Он не сразу понимает, что прижимается слишком тесно, слишком близко, и что всё это — так слишком. Так на грани. А когда понимает, не отстраняется. Так и остается смотреть на Серёжу, да волосы в пальцах покручивать.       Дверной замок поддается только со второго раза. Пальцы дрожат так, как будто Серый только что закончил читать доклад по внедрению новой корпоративной системы. Он запускает Олега внутрь, сам чуть не спотыкается о свои ботинки, запирая дверь. Закусывает щеку — черт, опять забыл убраться. — И-извини, я…       Дверь оказывается запертой изнутри, а полутьма прихожей приветливо принимает их в свой покой. Олег прижимает Разумовского к стене и впивается осторожным поцелуем в его мягкие чуть сухие с улицы губы, трепетно обрамляя его лицо своими шершавыми ладонями.       Связка ключей со звоном падает на пол. Разумовский лишь каким-то чудом держится на ногах сам, обессилено ахает, едва не теряя сознание от волнения. — Нетерпеливый, подожди, подожди, — просит он севшим голосом, а сам не отпускает, настойчиво лезет руками под прилипшую к телу футболку. Ощущает под ладонями тепло его кожи, всхлипывает и крепче прижимает к себе. В голове так пусто, что стук сердца отдается набатом в висках.       Но Волков его останавливает. Мягко, успокаивающе отводит руки, поглаживает костяшки, смотрит тоже мягко как на ребенка. И Разумовского прорывает: — Олег, прости, я так виноват. Я не хотел. Я так скучал по тебе, я не хотел, чтобы ты уходил, я не мог тебя найти, даже спросить не у кого.       Тихий шёпот прямо в губы, пряди рыжих волос падают на лицо вместе с тонкой полоской света из щели неплотно закрытой двери, ведущей в спальню, как понял Олег, заглянув мельком в эту щель. Там — неубранная постель, помятая подушка с запахом его волос, вещи разбросаны, стакан воды на тумбе у кровати. Серёжины прохладные пальцы вдруг обжигают кожу под одеждой, и глаза у Волкова становятся совсем тёмные.       До одури приятный терпкий запах кожи мешается с парфюмом, с запахом нового для него дома, струящейся сквозь окно уличной свежести. Олег вдыхает его, берёт за руки, целует пальцы, сжимает в своих руках. Прижимается губами невесомо то ко лбу, то к щекам, то к ладоням и запястьям. Молча смотрит, ждёт, когда тот выговорится. Да пропади всё пропадом. — Хэй. Серёж, всё хорошо. Я знаю. Я здесь. — слова перемежаются с поцелуями, Волков мажет губами по щеке, подбородку, сползает к шее, всё ещё сжимая его руки. Голос спокойный, тихий, едва заметно проседает. Разумовский вздрагивает и умолкает. Олег только что сделал что-то очень нежное, интимное. Любящее. И этот голос — обволакивающий, как теплый плед холодным зимним вечером, как теплая вода в ароматной ванне после длинного рабочего дня. — Тоже виноват. Не ты один дров наломал. Я здесь и никуда не денусь. Я тебя простил. И ты меня прости. Родной мой.       Волков останавливается поцелуем у виска, обнимает его за плечи, прижимает к себе и гладит, уткнувшись в макушку носом. И думает: если бы не эта нелепая встреча, случилось бы оно вот так? Как «так» он и сам пока не понимает. Не понимает, что теперь говорить и что делать, и потому некоторое время молчит, размышляя. — Я это. С дороги. Воняю, наверное, как скакун арабский, — зачем-то говорит, усмехаясь сам себе. — Ну, Серёженька, ну.       Гладит по плечам. По спине. Целует в висок, носом в волосы ныряя. Щетиной колется. Большой как медведь, жесткий как сталь, горячий как батарея. Возбуждённый, как чёрт знает кто. Сергей тихо вздыхает, тычется носом в футболку пониже ключицы. Сдавленность в горле и груди, мучавшая его уже много лет, отступает. На замечание Волкова он только хмыкает. Олег пахнет бесконечной пустыней, шумными восточными базарами, специями, пылью, порохом, гарью, потом. Олег пахнет вкусно. Сильно. Горячо.       Отлипает он от Разумовского только через несколько минут. Сергей позволяет ему отстраниться, неловко скрещивая на груди руки. Возбуждение перекатывается под кожей как ленивый кот, вот-вот готовое взорваться, но пока лишь затрудняющее дыхание своим давлением. Олег снимает куртку, вешает ее, расстегивает молнию на одном ботинке, снимает, потом наклоняется к другому — все движения выверены, на каждом напрягаются мышцы под кожей. Сергей сглатывает. Наемник поднимает голову, и то, как резко его мягкая, виноватая улыбка сменяется на какое-то звериное выражение, полностью лишает парня остатков воли, и он как под гипнозом делает шаг вперед. — Я тоже скучал, Олеж, я… Думать, как и формулировать мысли, в такой ситуации очень тяжело. Разумовский и сам видит, какое произвёл впечатление, сложно не заметить, но Волков не может так. Без предупреждения. Но как только видит его: с румянцем на щеках, с дрожащими пальцами, улыбка тут же перерастает в какое-то хищно-восхищённое выражение, а зрачки в глазах становятся широкими и черными, пытаясь уловить больше деталей. — Я хочу тебя. Очень.       Прямой и как всегда честный взгляд теперь длится невыносимо долго, и от этого зрительного контакта возбуждение только нарастает, скапливаясь внизу живота. Олег напрягается весь, смотрит уже с поволокой, шумно дышит, вздымая грудь, сжимая кулаки, лежащие на собственных коленях. — Я тебя всего хочу. Я так соскучился. — он протягивает руку и тянет Разумовского за одежду к себе, не встаёт даже, прям так, сидя. Сжимает его коленями, руками за талию хватает, оглаживает широко, размашисто, и медленно, тягуче ведёт носом по животу, приподнимая одной рукой рубашку, выуженную из брюк.       Руки держат сильно, крепко — не уйдешь. Олег смотрит снизу вверх, ведет острым носом вверх. Боже, как хорошо. Искра все же падает на тлеющие угли: в глазах темнеет, Сережа сладко, слишком откровенно даже для себя стонет. Он переступает одной ногой, почти ложится на Олега, так крепко прижимается грудью к его груди, бедрами — к его колену. — Ты не представляешь как долго, — выдыхает Разумовский в пышущую жаром шею, едва успевая сглатывать слюну. В паху тяжело, горячо, член стоит намертво, зажатый между коленкой и животом. — Как долго я ждал, чтобы ты вот так меня…       Олег обнимает крепко, не позволяя отстраниться, поглаживает поясницу горячей ладонью, пальцами пробирается под пояс брюк. Он не сдвинулся с места, когда Серёжа проворно вывернул ногу из его хватки и устроился на нём, почти удобно, хотя сейчас настолько плевать, настолько темнеет в глазах и сладко тянется по телу предвкушение, раскинув щупальца, что Волков буквально сгребает его в охапку, впивается в шею одним порывом, прикусывает кожу, чувствуя языком пульс — раз-два, раз-два — и зализывает, зацеловывает ласково.       Он чувствует всё. Чувствует возбуждение Разумовского, его трепещущее под грудиной сердце рядом со своим собственным, его дыхание в районе своей шеи, его стояк чувствует своим бедром. И это лучше, чем в тех снах, после которых он просыпался с «палаточным лагерем».       От сладкого признания на секунду перехватывает дыхание, возбуждение накрывает новой волной, всё тело напрягается на мгновение, становясь каменным, жёстким, как и его член. Волков поворачивает голову, носом в его висок уткнувшись, и дыханием обжигает ухо: — Пойдём-ка.       Молча подхватывает Серёжу на руки, прижимает по пути к стене, чтобы стянуть плащ и пиджак, вылюбить языком его рот, затем губами обхватить кончик его языка, что тянется за продолжением, и чмокнув в уголке губ прижаться щекой, пока несёт в спальню. К чёрту полевые условия.       Большая, незастеленная кровать встречает, гостеприимно скрипнув, Олег бережно укладывает Разумовского между подушек, мажет губами в губы, стягивает к чертям футболку, жетоны и клык звякают на обнажённой в шрамах груди в полоске вечернего солнца, пробившегося из-за штор. Он останавливается, чтобы рассмотреть Серёжу. Как бы ни хотелось вылюбить его прямо сейчас, всё же зрелище это лучше, чем любые живописные шедевры, когда-либо Волковым виденные. Шершавые пальцы убирают за ухо непослушные рыжие локоны, ведут по шее и вдруг прихватывают у основания, а Олег ухмыляется: в точку ведь попал, глаза у Сергея мутнеют, закатываются под веки, а рот чувственно приоткрывается, показывая блестящий кончик языка, и тут же получает ласковый поцелуй.       Шею обжигает — сначала от острых зубов, потом от раскаленного языка. Разумовский приглушенно вскрикивает, закусывает губу. Он не знает, к чему готовиться, они не виделись столько лет, и все же Олегу он доверяет в каждом прикосновении. Олег — он как морские волны. Подхватит, понесет с собой, потом вдруг прижмет, как рыбу выбросит на берег, что остается только судорожно хватать воздух от колющего ребра возбуждения.       Хлопковое смятое белье приятно холодит спину. Сергей растягивается на матрасе, жадно рассматривая каждый миллиметр обнажающейся кожи, пока Олег снимает повидавшую многое черную футболку. Олег улыбается ему, Сережа отвечает, в груди расплывается теплое, доверчивое. Нежные прикосновения к шее продляют улыбку. Сережа почти успевает расслабиться до того, как сильные пальцы сжимаются, ощутимо затрудняя дыхание. Или нет, не пальцы, удушливая волна возбуждения захлестывает с головой, замутняет зрение.       Дрожащими, едва слушающимися пальцами Разумовский торопливо расстегивает рубашку, с нажимом проводит по своей груди, даже не откинув ткань и стонет нагло, вызывающе. Мол «чего ты ждешь, видишь же, как я хочу тебя». А Сережа хочет. До помутнения рассудка, до мокрого пятна, которого, к счастью, не видно на черных брюках. Зато все остальное видно прекрасно. Он жмурится, дыхание перехватывает — Олег изучающе, на пробу кладет руку на его бедро, сжимает, наблюдая за реакцией. Проводит до колена и обратно, играючи сжимает пах. От каждого касания хочется закричать в голос, схватить за черные волосы и дернуть на себя, но стоит лишь Разумовскому повести бедрами и приподняться, как Олег качает головой, губами произносит: «нет».       Сергей замирает, закусывает губу, а внутри все сжимается от сладостного предвкушения. Олег пытается хорошенько запомнить всё, что видит, но зрение, не подводившее в бою ни разу, здесь даёт осечку, глаза едва фокусируются, от переполняющих нутро возбуждения и нетерпеливого предвкушения сохнут губы. И ими, сухими, шершавыми, терзает он нежную кожу серёжиной шеи, стягивает с плеча рубашку, добираясь ласками и до него, и ниже, лизнув затвердевший сосок.       Такой откровенный серёжин стон прокатываются электрическим импульсом по телу Олега, заставляя поджаться яйца, и тот в ответ выдаёт какой-то тихий рык, едва проводя зубами по коже, борясь с желанием их сжать. Он не хочет причинять боли, но его возбуждение заставляет напрягаться не только член. Всё тело: от кончиков пальцев до поджарой задницы сейчас напряжено до предела. Он ведёт по бедру и накрывает горячей ладонью пах, чувствует толчок навстречу, обводит наощупь головку, ощущает смазку на кончиках пальцев даже сквозь ткань и довольно ухмыляется. — Вот это я понимаю, теплая встреча. Наконец-то твой лёд растаял, — полушепотом в губы, после — поцелуй, он дразнит Разумовского, поглаживая сквозь брюки, не торопится, погружается языком в его рот, будто бы хочет этим самым языком его трахнуть.       У самого уже в ушах звенит от возбуждения, но чёрт возьми, плавить Серёжу сейчас в удовольствии — приятнее и важнее всего. Гладить его, такого отзывчивого, каждым прикосновением заставлять мелко подрагивать и выгибаться, дразнить ласками твёрдые соски, целовать его напряженный живот, прокладывая дорожку к паху, расстегнуть ширинку и медленно достать налитой член, а затем лизнуть уже его, не жалея слюны, обхватить губами, влажно и горячо отсасывая, вбирая, почти пропуская в глотку, хоть и не так профессионально, как рассказывал Вадим, хоть и без практики, зато с энтузиазмом и желанием доставить удовольствие. А точнее — растянуть это удовольствие, потому что на попытки Серёжи толкнуться бёдрами и ускориться он был накрепко вжат сильными руками в матрас. Зато его руке было позволено зарыться в черные волосы и прихватить как следует.       Олег выпустил ствол изо рта, провёл по нему губами до основания, обхватил ладонью, размашисто двигая в медленном и тягучем темпе, широко лизнул яйца, проводя жестким кончиком языка ниже, к колечку мышц, и едва забираясь им внутрь, на что получил тут же ответную реакцию тела, довольно хмыкнув. Сделал это снова, и снова, повторяя темп движения собственной руки. А затем отстранился, останавливаясь, слизнув капельку смазки с головки, и уставился на Серёжу, распятого на кровати, пьяными от возбуждения глазами, выглаживая внутреннюю сторону его бёдер. — Я хочу тебя. Чертовски, — повторил Олег, расстёгивая и стягивая штаны. Слова эти подтверждал колом стоящий его собственный член. — Но не хочу тебе навредить. У тебя есть смазка?       «Лёд тронулся, господа присяжные заседатели!» радостным голосом заявляет в голове Остап Бендер. Разумовский засмеялся бы, пошутил бы ехидно, если бы не задыхался и видел хоть что-то, кроме плывущего кругом потолка. Олег ебет его языком в рот, массирует пах, оба движения объединяются, Сергей чувствует себя нанизанным на бесконечный шампур, который движется в нем, выдавливая остатки кислорода.       Когда рот наконец освобожден, у него даже нет сил слизнуть с губ слюну, он просто жадно дышит, пока не срывается снова на хриплые стоны. Губы Олега такие мягкие, горячие, а внутри, на языке так восхитительно влажно, что Серый чуть не кончает.       Двигаться Волков ему не разрешает, Разумовский довольствуется малым — дрожащими пальцами цепляется за густые смоляные пряди, коротко всхлипывает. Смотреть на покрасневшие губы, широкую довольную ухмылку и голодные глаза он не может, жмурится и отворачивается. Вовремя отворачивается, потому что язык пробирается между ягодиц, оставив прежнюю работу широким ладоням. Сергей тонко вскрикивает, закатывая глаза, впивается свободной рукой в подушку. «Ещеещепожалуйстаеще».       Слова Олега про смазку не сразу доходят. Разумовский не сводит глаз с его крупного, набухшего члена, и хочет его в себе. Какая к чертям собачьим смазка, думает он, превратившись в желеобразную податливую массу. — Ес-ть, — медленно, тяжело даются слова.       Парень приподнимается на локтях — живот обжигает чужим темным взглядом — и останавливается нерешительно. Смазка лежит в шкафу, спрятанная за вывешенными рядами рубашек. Вместе со всеми игрушками, которыми Сергей снимал напряжение.       Олег следует за его метнувшимся взглядом к шкафу, раздвигая одной рукой рубашки. Коротко хмыкает, оценив арсенал, который стыдливо прячется здесь, прикрытый бумажным пакетом. Это такое личное, интимное, что становится тепло: ему доверяют, ему показывают, он здесь не чужой.       Но всё это он додумает потом. Выцепив взглядом тюбик, хватает его одной рукой, второй всё ещё придерживая требующий внимания член, вымученно рычит и возвращается к кровати, снимая остатки одежды. Хочется, чтобы ближе. Чтобы теснее. Чтобы красиво. Это их первый раз.       У Серёжи глаза с поволокой, красивые. Волков выглаживает тело, распростертое на кровати, освобождает его от одежды, проводит пальцами по раскрасневшимся щекам, улыбается пьяно-довольно. Устраивается между серёжиных бёдер, подхватывая под коленями, целует его голени, каждую родинку и все веснушки разом. Один палец скользит внутрь по смазке, Олег ловит губами стон, превращая его в мычание, краем глаза видит, как напрягается член Разумовского, как подрагивает его живот, когда палец находит нужную точку и нажимает, поглаживает её, пока его язык синхронно трахает чужой рот. Влажно, вкусно, нетерпеливо.       Он отвлекается чтобы добавить смазки, и ввести в Серого второй палец, который тот принимает довольно легко, на что у Олега бровь ползёт вверх, а на губах играет ухмылка. Все те игрушки из шкафа в нём уже побывали, и Олег им сейчас завидует. Завидует и трахает Серёжу двумя скользкими от смазки пальцами, подготавливая к себе. Сам уже ёрзает бёдрами, член отчаянно просит внимания, но он терпит, держится, предвкушает. - Ты очень красивый когда вот такой, — Слова у Олега сами собой вылетают, но не могут передать и капли той бури чувств, того наслаждения, которое он испытывает сейчас. — Я хочу тебя таким видеть чаще. Я хочу видеть тебя разным, Серёж, — почти шепчет хриплым своим низким голосом на ухо, растягивая, раздвигая пальцы, выцеловывает горячую шею, покрасневшие щёки, плечи и грудь, покрывшуюся вдруг мурашками.       К чёрту пальцы. Волков сглатывает слюну, устраиваясь поудобнее, пристраивает свой член к растянутому входу. Дыхание выравнивает, считает пульс — грудная клетка ходит ходуном в ритм сердца, бешено качающего в ней кровь. Толкается, выдавая хриплый рык, сдерживает себя, медленно погружая сначала головку, наблюдает, как ствол полностью исчезает в Серёжиной горячей и влажной тесноте. - Боже, — у Волкова перед глазами от возбуждения плывёт, и Разумовский весь превращается на мгновение в пучок импульсов, искр и чувств, прокатываясь от его члена по всему телу. Олег начинает плавные движения, бёдра напряжены, под кожей играют мышцы, а под ним плавится Серый, утопая в его горячих нетерпеливых ласках, поцелуях и укусах.       Олег возвращается в постель, наваливается на него, целует, горячий, довольный донельзя. Один за другим, пальцы входят как по маслу. Сережа готовился, растягивал себя, но с собой по-другому. Олег терпеливее, растягивает медленно, слишком аккуратно: то ли бережет, то ли издевается.       Последнее, что Разумовский запоминает — крепкую хватку на бедрах, облегчающую проникновение, а дальше все сливается в расплывчатую мешанину из вскриков, шорохов, тяжелого дыхания и темноты перед глазами.

***

      Сергей приходит в себя, лежа на боку. Одна рука свешивается вниз с матраса. Привстает, тянется за многоразовой бутылкой с водой. Пальцы Олега лениво поглаживают его бок. На вопрос о самочувствии Серый мычит что-то невнятное, прокашливается и уже четче формулирует: — Ахуенно. Жрать хочу.       Сидеть вдвоем на террасе в кафешке недалеко от дома, жевать сэндвичи и щуриться под лучами закатного солнца почти романтично, думает Разумовский. Почти — потому что пальцы все еще дрожат, ноги ватные и сидеть неудобно. — У тебя уже план есть? Ну, что дальше делать будешь, — уточняет он, вытирая губы салфеткой.       Олег смотрит на него: пылающие в закате волосы, щеки с едва заметным румянцем, глаза в обрамлении длинных ресниц. Любуется, лениво тыкает вилкой в салат, подпирая рукой щёку. Перед глазами всё ещё эти губы, открытые в полустоне, и гибкое тело, по которому он так скучал. — Планы? — простой вопрос заставляет вернуться в реальность. — Я хотел отдохнуть сперва. От всего этого, — он делает неопределённый жест рукой, обрамляя воображаемое «это». Это поле боя. Этот запах горелой плоти и привкус металла во рту. — А там посмотрим, — он подмигивает Серёже приободряюще.       Обратно идут уже в сумерках. Олег набрасывает Серому свою джинсовую куртку на плечи — прохладно. Небо розово-лиловое, едва виднеются самые яркие звёзды. На просьбу остаться на ночь Разумовский отвечает смущённым кивком, Олег даже в сумерках понимает, что тот покраснел, так что шли теперь в неловком молчании. Знают ведь оба, что будет ночью.       А ночью Олег после душа устраивается на кровати позади Серого, прижимаясь бёдрами тесно, обнимает горячей рукой, уткнувшись в шею носом, ведёт по ней вниз до лопаток, где оставляет осторожный поцелуй, и обратно, к затылку. Серёжина кожа вмиг покрывается мурашками. Волков сползает ладонью ниже, под резинку пижамы. Получает тут же ответ на свой немой вопрос — тихим стоном, выгнувшейся спиной. Олег ощупывает под футболкой плоский подтянутый живот, ведёт выше, ласкает пальцами чувствительные соски, пока его язык скользит по коже к серёжиному уху. Шершавые пальцы тянутся вниз, к уже привставшему члену, и без церемоний пробираются под бельё, кожа к коже, поглаживая разгорячённую плоть. Собственный член упирается уже между ягодиц, боксеры отчаянно мешаются, поэтому Волков принимает стратегическое решение от них избавиться, стянув и спихнув ногами с кровати, а серёжину пижаму он спускает вниз. Придётся теперь Разумовскому наслаждаться последствиями долгого воздержания.       Помогает Серёже встать на четвереньки, подтягивает к себе, кусает за ягодицу, шлёпнув для пущего азарта. Недовольное «Хэй» перетекает в стон удовольствия, когда влажный язык обводит колечко мышц, а затем толкается в горячее нутро. Волков вылизывает его, жадно и влажно, то широкими движениями, то твёрдым кончиком толкаясь внутрь, пока тот стонет в подушку, а затем, нащупав смазку там, где она была оставлена ранее, смазывает пальцы, впиваясь в холку поцелуями и зубами, и нетерпеливо потирает дырочку. Оглаживает, дразнит, проводя языком по мочке уха, забираясь влажным кончиком в ушную раковину, и наконец вводит сразу два. Знает, что Серый примет его. И правда — тугая податливая задница принимает сразу два, а за ними и третий, Разумовский стонет, стон переходит в мычание, когда грубая ладонь ложится поверх рта. Олег трахает его пальцами сзади, другой рукой размазывая смазку по собственному члену. Вынимает пальцы, приставив взамен головку к колечку разработанных мышц и толкается наконец в горячее нутро.       Олег входит наполовину, Серый расслабляется, и тогда Волков отпускает себя, вдалбливаясь с громкими шлепками. Серёжин член бьется о живот, пачкая липким предэякулятом. Он упирается в изголовье кровати, вздрагивает, когда горячий влажный язык ведёт вдоль позвоночника и останавливается у шеи, на которой смыкаются зубы. Олег рычит, вытрахивая последние силы из Разумовского, который, впрочем, похоже не против такого расклада. Не давая кончить, Олег вытаскивает член под разочарованный стон, и переворачивает Серого, смыкая его ноги вокруг своих бёдер. — Хочу видеть твоё затраханное лицо, мой хороший, — он снова входит, резко, до конца, наслаждаясь зрелищем: глаза у Разумовского мутные, огромные, а влажные губы размыкаются, обнажая кончик розового языка, который тут же встречает олегов язык. Олег то ли целует, то ли трахает его рот в такт движениям собственных бёдер.       Разумовский не выдерживает, излившись себе на живот, он сжимается на члене, так что у Волкова самого искры из глаз, и он кончает следом с тихим рыком, заполняя розовое нутро горячим семенем.       А дальше — собрать остатки усилий, чтобы не повалиться сверху, устроиться рядом и восстанавливать тяжёлое дыхание, держась за руки. Вместе.