Безпорчие души и мыслей.

Эти утомительные дни не должны были проходит так спокойно, как это происходит сейчас. Каждый миг, по раздумьям Огонька, должен был быть наполнен рвением к учению и обучению новейшему, чему-то столь иному и подлежащему его познанию. Но величественные обитатели Звёздного племени, исходя из раздумий, решили иначе – вместо утомительных тренировок, что были так нужны, оруженосцу приходилось упускать драгоценные минуты в пещере целительницы. В тёмной, имеющей особый, непокорный запах, въевшийся в травы и раны истинных воинов. А всё из-за какой-то досадной глупости часы и минуты утекают из лап! Стоило только засмотреться, оступится, и длань растерзана в клочья по причине этого чёртового, почти умершего, но до жути колючего куста! Да ещё и морда вся в крови, дополняя образ побитого глупостью воителя. Этот досадный вид со стороны, который Огонёк увидел в луже своего смятения, всё никак не мог выбраться из уставшей головы. А эти лёгкие лучи лунного света, что так небрежно просачивались, как вода, сквозь кроны величественных деревьев, более не вызывали того душащего восхищения как ранее. Они лишь разъедали и без того чувствительные и воспалённые глаза, заставляя жмурится и измывается в немой боли, а потом с тихим бурчанием сворачиваться комочком на пропитанной мутной кровью подстилке. Его огненная шёрстка, искрящаяся в глазах наставников и опаляя водянистую гладь, теперь была грязной и в обрамлении блеска более не казалась такой величественной и непревзойдённой. В чужих глазах, что успели запечатлеть подобное бесчинство и дурость, Огонёк видел, как мерзко на него смотрят сородичи. И эти образы отвратных гримас прожигали своим холодом всякие паутины мыслей, заставляя промокший и чуть оборванный хвост нервно постукивать по твёрдой земле. Чуть поодаль, разрывая всякое размышление о поедающей из нутра мгле, послышался тихий шелест травы и листьев. Он был таким лёгким, чуть резким, присущий кому-то, чьи шаги можно сопоставить с полётом раненой совы. Однако чуткие уши, что лишь недавно привык к постоянным, почти не слышимым лесным шорохам, сразу повернулись в ту сторону, и Огник, всё ещё злой от досады и потерянный от произошедшего, быстро спохватился и выгнулся бардовым огнём, вздымая свою молодую шёрстку и не обращая внимание на столь жгучую боль. Изумрудный взгляд был направлен на недоброжелателя, ещё не успевшего даже показаться перед израненным. Но как только из тени незримости показался знакомый, бесцветно розоватый носик, кипящая ярость ушла сама собой, куда-то глубоко, ставя на место терпкое чувство влюблённости. А при виде таких добродушных, глубоких янтарных глаз, от которых разум покрывался тонким слоем сладковатого мёда, у оруженосца перехватило дыхание. Он сдержанно замурчал, приветствуя гостью и расслабленно уселся рядом с окутанным ветром входом, выводя кончиком хвоста незамысловатые, выражающие удовлетворение узоры. Пестролистая была одной из тех кошек, что не могла вступать в обычные отношения. И Рыжик прекрасно это понимал. Так что наблюдал за целительницей со стороны, изучая её поведение и лишь мечтал о том, что могло бы быть с ними. И когда столь добрые очи имели редкое снисхождение взглянуть на новенького, то последний просто неловко замирал, задумчиво вглядывался в её прекрасный узор и более не думал о всякой жестокости происходящего. В этот раз случилось то же самое – под пристальным взором кошки, Огонёк позабыл о своём смятении. Он более не воспринимал прошлое как что-то мерзопакостное, тянущиеся за ним грубым мазком негодности, и глубоко в душе даже радовался, что поступил так по-глупому. Ведь в окончании мятежа он встретился с тем, кого так любил, но к кому никак не мог подойти. Видимо, сами Звёздные предки пожелали подобного. И как же Рыжик был им благодарен! В свете лунных преисподней окраска Пестролистой светилась, как светится осеней промокший лист, упавший с больного дерева. Её изящный хвост, изредка кажущийся обугленной песчаной змеёй, был чуть приподнят, искрясь яркой-ржаной теплотой. Спина от ночного светила была приглушённой дымчатой, с хрустально молочными, похожими на звёзды вкраплениями и яркими, нежно оранжевыми проблесками теплодушия на идеальной и до безумства мягкой шубке. Всё это вместе выглядело так божественно! Огонёк был готов растаять, сгореть в собственном пламени от представшей картины, а потом, забывшись, зарыться мордочкой в её шёрстку и просто вкусить столь пряный запах блаженства. От запретных мыслей всё начало плыть, как отражение в бескрайней, бушующей от урагана реке, и лишь этот верховный образ, что являлся несбыточной мечтой, был чётким. Режущим глаза, заставляя лить слёзы глубокими ночами и восхищается в ослепление долгих дней. Сие подобное вызвало до боли лёгкую ухмылку на лице Пестролистой. Она, как бы Огонёк этого тщательно не скрывал, пытаясь всеми правдами и неправдами отречься от редчайших вопросов по этому поводу, давно осознала, что котик явно неровно дышит к ней. И у неё от подобной несуразности растекалось удушающие тепло, сравнимое лишь с тем неистовством огня озорства и любопытства, что днями недавно испытывал Рыжик. И видя эти лазурно-зелёные, такие по-детски любящие глаза, чувствуя окрыление души при нахождении вблизи нечётких сердечных ударов, кошечка не могла попросту забыться, а потом, принимая роковое для себя решение, всё никак не могла найти время поговорить с оруженосцем. Но теперь, в ночном бездушии темноты, лишь в окружении тихой, неосязаемой мглы и в свете луны никто не сможет помешать им насладится компанией друг друга. В эту долгую, столь наипрекраснейшую и спокойно-дремлющую ночь никто более не смел произнести и слова. Они просто сидели рядом, наслаждаясь таким гулким, чуть кротким мурчанием и робкими, скромными, но окутанным любовью взгляд обоих. Им было до боли в грудине достаточно обычного присутствия рядом – иных, прогнивших и порочных мыслей не было. В этих столь лёгких, непринуждённых поглаживаниях и в аккуратном вылизывании не было и намёка на что-то столь грешное и безумно-смертельное, что присуще другим, тем тёмным и бездушным котам, что более свободны от законов и правил. И это было поистине ценно и благосклонно, ведь, несмотря на стрекочущие от чувств сердце, что клокотанием отзывалось в ушах и висках, понимание и принятие положение, что окутало их сопрятанную от чужих соглазий судьбу, не провожалось кровавыми и пропитанными болью слезами и первобытной, душераздирающей агрессией. И наоборот, их взаимная ценность лишь усиливалась и подкреплялась подобными, тихими, но столь желанными ночами, отдающие приятную пустоту и забытие души, не нарушая ни уставов, ни присяг, ни всякое множество столь земных и бесчестных законов.