***
Дафна — клумба, пустившая извивающиеся кривые корни в его груди, распускающаяся бутонами в венах. Как и большинство цветочных с чрезмерным для смертного мира сердцем: Дафна убийственно хочет нравиться каждому, залезает под корку первому встречному и в безупречной манере сочувственно вздыхает, когда это так необходимо. Такие (как она) душераздирающе протягивают руки к солнцу, ожидая снисхождения божественного благословения, а когда ладони заплывают волдырями — воспринимают как данность. Необузданное вдруг кажется реальным, как шрамы, что оставляет после себя этот хрен с Парнаса.Asspollo.
Не то чтобы Танатос взъелся на него из-за Дафны, у Смерти вообще большие проблемы с олимпийцами. Тень, хтонический отродье — клички липнут к коже, но Нюкта лишь скалилась рядами цепких капканов-зубов. Учись слышать, сынок. И колко-острый мальчишка, старше каждого из них, прозревает и раскрывает уши. Неуклюжее отражение, безотвязное от настоящего Невидимки, великого и ужасного Аида, который обращает на тень внимания не больше, чем на мошку, дерзнувшую спуститься в Подземное Царство. Танатос с раннего детства знает, что молчание стоит бриллиантов. А умение слышать — информации. Быть тенью — не самое худшее из того, что ему приходилось делать. — Прости. Не хотела, чтобы ты чувствовал себя лишним. Вот так, — пробежав кончиками пальцев, улыбается нимфа, — чего-то не хватало. Простые, супротивные листья с тускло-желтыми цветами венцом ложатся на голову. Тень с лавровым нимбом, незримый бог, чувствительный к свету, проявляется серебряным рисунком на эмульсионной стороне пленки. — В-все в порядке, — тянет Танатос, непривычный к собственному голосу, — не переживай. Аполлон прочищает горло (все тени исчезают в полдень), и ладонь покровительственно ложится на его плечо. Хрустом побледневших костяшек вдавливает, что кто-то здесь третий лишний.***
— Да ни один член в мире этого не стоит. Дафна в отражении — опухшие щели глаз, зудящие раздражением плечи от просьбы остричь волосы. Как у бывшей подружки золотого мальчика. — К черту все, — шипит нимфа, подтягиваясь на руках к выступающему подоконнику дамской комнаты. К черту Аполлона, статус и все те фото, что она с таким усердием обрабатывала для профиля. Закусив ноготь большого пальца, обновляла ленту, рыская по экрану глазами в поисках одобрения. К черту сияющего Феба и все мнимое обаяние. — Помочь? Танатос, серебряная слеза Стикс, подлунное дитя хаоса и чистого ужаса, протягивает обе руки и опускает нимфу на землю. От его прикосновений по телу бежит ледяной ток, Смерть холодным поцелуем обволакивает изнеженную кожу. — У тебя когда-нибудь было ужасное свидание? — Так ты сбегаешь? Дафна съеживается, заправляя выбившийся у лица локон за ухо. Не плакаться же Танатосу в жилетку. Глаза бога два черных колодца, нервно следуют за ее пальцами, проходятся от широкого лба к россыпи шоколадных веснушек. — Может, по кренделю? Я угощаю.***
Серо-черная кора с глубокими вертикально-горизонтальными трещинами мозаичным рисунком выкладывает знакомый силуэт. Сомкнутые наглухо глаза, кроткая полуулыбка. У Танатоса от надежды — битое стекло воспоминаний. Атласная кожа под полупрозрачной ладонью, резко-смазанное касание губ, притаившаяся рваная родинка и едва различимый стон. Аид с трудом узнает привычную Тень: Танатос работает на износ, растаскивает души за двоих, глухим перестуком клавиш набирает отчеты. Ночью ускользает в обитель Деметры, выдирать сорняки у подножия лаврового дерева на границе. Его дерева. Доспехи отлива ванадия, лязг металла песней крыльев и лезвием железного клинка — в мире смертных Танатос появляется таким, каким его помнят. Над острыми скулами проступают лиловые синяки от лишенных сна ночей, иронично даже: бессонница, с его-то братом. Ноги не держат, зато, ажурным хитросплетением раскинув ветки, ствол древа стоит прочно уже месяц. Тонкие пальцы набухшими узлами голых побегов, завитки волос густолиственной кроной — все, что осталось от его нимфы. Нахрена было надеяться? Встретив эту нимфу, бог разучился слышать что-то кроме ее голоса. Солнце поднимается к полуночи, бьет в глаза радужными лучами божественного присутствия. Губы Аполлона несут чепуху о недоразумении, вины которого он за собой не признает. Бог мерит поляну шагами, разводит руками, самозабвенно бьет ладонью в грудь. Еще немного и сама Ата задохнется от восторга. — Какая же путаница, не правда ли? Всего лишь хотел поговорить, что нашло на Эроса, ума не приложу. Если бы не он и эта смертная... В жилах Танатоса закипает серозная жидкость, мышцы спины свербят от тяжести крыльев. Тень сучковатых плетений и пустых плодов скрывает лицо, оголяя полуночному свету лишь правое око Тартара, заплывший тьмой отца белок, багровую радужку пятиглазой Нюкты. — Убирайся. — Танатос, дружище, — зубы Аполлона блестят бельмом в окантовке патронимической улыбки. — Ты, кажется, не понял. Рот бога Солнца выпрямляется в тонкую линию, ладонь тянется к бедру с отвисшей на поясе золотой лирой. Пересчитать бы Гермесу зубы за это. — Не думаешь же ты угрожать мне, Тень? Слух Аполлона режет свист. Крученая прядь щекочет скулу, испускающую мелкую струю ихора. Острие чужого клинка упирается в грудную клетку, и Тень скалится: — Клянусь Эребом, следующей станет твоя глотка, — у Смерти голос надсадный, с глубин гортани, клокочущий лай адского пса. — Это… — Я предупредил, — перебивает Танатос. — Убирайся и забудь дорогу к этому дереву. Оно принадлежит мне. Щупальца мрака мурашками оставляют след на загорелой коже. Ночью тени заполняют собой все пространство, в котором нет места свету. И когда Аполлон исчезает, зажав щеку ладонью, из груди вырывается вздох, а каждый мускул — расхлебанная тетива. Вечность хронического недосыпа смыкает Смерти веки, смолистый аромат лавра пьянит рассудок. Утром голову венчает тяжесть триумфального венца. «Вот так», — пробивает ознобом сознание, когда ветви будоражат его загривок, «чего-то не хватало».