Седьмой круг

Солнце пухло, как гнойник, на обочинах дороги стояли с понурым видом деревья, скучные и рыжие к концу лета. Чахла под пыльным одеялом трава, в кустах сновали бурые ящерицы, похожие на обломанные сухие веточки. Ширококрылые ястребы, оседлав облака, ждали мига, когда вспорют скрежетом изнуренное жарою небо и рухнут на неосторожного хорька или зазевавшегося зайца. Желтая пыль поднималась под копытами лошадей. По дороге скакали двое всадников, один из которых был улыбчив и ослепительно юн, а второй постарше, и по его чертам прошелся резец беспокойства, оставив глубокий, несмываемый след. Он думал о грозящих бедах, перебирая их мысленно, словно бусины четок. Люди миланского герцога, думал он, перерезали дорогу отряду феррарцев и дальше их не пропустят. Но если заговорщики снеслись с венецианцами, те пришлют армию во главе с Бартоломео Коллеоне. Черт бы побрал венецианцев, хоть бы они потонули в своих вонючих канавах! Они бы и дьяволу пришли на подмогу, лишь бы нам насолить. Каждый раз, как у флорентийцев беда, у них праздник. Нашим миланским друзьям придется биться с двумя армиями, с Венецией и Феррарой. Феррацам мы безразличны, но Феррара — это Борсо д’Эсте, неимущий правитель с дорогими привычками, а Нерони успел купить его раньше, чем мы. Может быть, удастся переманить Коллеоне? Он учился у Франческо Сфорца, и сейчас в Италии нет равного ему кондотьера. Черт бы побрал наемников! Что может быть коварнее силы, которая продается? Нам нужна своя армия. Кому «нам»? Я путаю свою семью и Флоренцию… Пока в волосах нет короны, армию не получить. А купить ее мы не можем, народ этого не потерпит. Все наше положение держится на том, что мы ведем себя, как простые граждане, ничем не отличаясь от остальных. Ветер разнес крик ястреба над долиной. В траве метнулась серая шкурка, но поздно, слишком поздно. Как легко стать жертвой, думал он. Теперь одна надежда на жеребьевку в Совете. Нужно узнать у отца, какие приоры за нас, а какие против. Что будет, если мы проиграем выборы? Торжественное и жалкое падение дома, конец нашей истории, выдранные из книги страницы, на которых уже ничего не напишут, разве что выживет Джано. Я не выживу, меня заколют вместе с отцом. Я почти взрослый, опасен. Значит, что — смерть? Он попытался осмыслить. Что это — смерть? Бесконечность пустой темноты? Вечность у кого-то за пазухой, в кипящем котле? Рай, ад, чистилище, про которое даже не сказано в Библии? Круги Данте и свет за пределами воображения — выдумка поэта, взятая церковью на должность истины. Что если все, о чем толкуют священники, только выдумки, страшные и сладкие сказки? В гуще жаркого дня, с пленкой пота на шее, на горячей конской спине, вечность кажется вещью немыслимой. Я жизнь пока не понимаю, что говорить про смерть. — Смерть, — произнес он высоким церковным шепотом, наслаждаясь зловещей красою слова, стертого в труху тысячами языков, сотнями книг, человеческой болтовней. О ней говорят на латыни, по-гречески и на тосканском, на всех наречьях земли, но разве кто-то ее понимает? Что приходит, когда гаснут в разуме фонари? Метафора с фонарем показалась ему недурной, при встрече он повторит ее перед друзьями. Соберет за красивую формулу аплодисменты, а может статься, язвительные смешки. Он окружил себя теми, кто умел восхищаться им и насмехаться, не перебирая с одним и другим. Дед говорил, что во всем нужна мера, а дед был прав всегда и во всем. Он подстегнул коня, крикнув через плечо: — Джано, не отставай! Оклик потонул в клубах пыли, но брат услышал его и рванулся вперед. Густые черные кудри хлестнул ветер, кинув прядь на глаза, с макушки слетела красная бархатная шапочка, покатившаяся по дороге, и Джулиано рассмеялся там, где Лоренцо бы выругался. Беззаботное веселье развевалось за его спиной, точно плащ. «Веселись, юноша, в юности твоей», — вспомнил он Екклесиаста. Продолжение фразы его раздражало: «Только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд». За что вести Джулиано на суд: за улыбки и смех, за детскую мягкость сердца? Священные тексты вечно винят человека за человечность, утверждая, что мы носим ад в своей крови, в своих костях. Вина людская не требует доказательств, люди продажны, жестоки и злы, но почему всевидящий, всемогущий, непреходящий Бог не придумал за столько времени ничего, кроме методов строгого родителя, выправляющего нрав одними попреками? Отчего Бог злее иных людей и только знает, что бить и стращать? Впрочем, дед однажды вкатил ему оплеуху, а если Козимо знал, что делал, Бог тем более знает. Если этот самый Бог вообще существует, а не выдуман попами для вытягивания денег из кошельков. Хотя есть что-то в идее Создателя, идеале Творца. Бог-художник, как Филиппо Липпи. Творец-скульптор, как Донателло. Бог-поэт, как Петрарка. Красиво. Даже слишком красиво. Взять хотя бы природу. Допустим, розы прекрасны. А крысы? Скорпионы, тараканы, чума?.. Желтая пыль выветрила из головы неспокойные богохульные мысли. Тосканская дорога поднималась и опускалась. Горбы, плоскость, горбы, плоскость. Попадались бедные домики из глиняного кирпича, выбеленные временем развалины, заброшенные старые виллы. Долину линовали ряды виноградников, изумрудные лозы гнулись к земле под пурпурными шапками. Вдали плыло серебристое марево Арно. Дождей давно не было, вода в реке замерла до октября, когда набрякшие тучи прольются холодной влагой. Речной ветерок сквозил сыростью, но солнце поглощало ее, воздух был сух и скрипел на зубах. Пот лил градом. В такой зной хочется лишь прятаться в укрытии каменных стен, прихлебывать охлажденное белое вино и растворяться в дремотном безделье. Он вздохнул. Его дни беззаботных удовольствий кончались. У холма солнце гладило лохматые головы соломенных скирд. Крестьяне косили траву. Над полем склонились полотняные рубахи, затканные пятнами пота, и широкополые шляпы, поднявшиеся выше, когда приблизился стук копыт. Он замедлил ход коня. Джулиано подъехал с печатью скачки на разрумянившемся лице. — Почему мы остановились? Даже запыхавшийся и запылившийся от дороги, его голос звучал мелодично. Все в этом мальчике совершенно: черты, фигура, голубиная кротость. Джано — ангел. Таким будет всегда. Глаза залиты тихим сиянием. Лоренцо иногда смотрел на него с удивлением, как на подкидыша, оставленного в колыбели вместо настоящего Медичи. Они были нарисованы в одних красках, только Джано рисовали для церкви, а его — для балагана. — Мне нужно спросить, не было ли на дороге вооруженных людей, — он сделал крестьянам знак. — Погляди на тосканский люд. Это те немытые плебеи, благодаря которым мы едим хлеб. Выглядят весьма живописно, не так ли? — Ты все шутишь, — сказал Джулиано с мягким укором. — Зачем ты хочешь казаться циничным? — Моя епитимья на этой неделе. Ее наложили на меня братья Пульчи. Как все нищие, не сделавшиеся святыми, они страшные грешники и пытаются развратить меня, чтобы погубить мою душу. Насколько успешно я качусь в ад? — Не слишком, — улыбнулся ему брат. — Твоя душа слишком возвышенна для цинизма. Лоренцо подмигнул: — Только никому не говори. Друзья меня засмеют. В группе крестьян двигались головы и совещались между собою глаза. Бедный люд, может, темен и глуп, но на свой лад умен и учен. Разговоры с хорошо одетыми всадниками могли обогатить их на пару монет, но чаще приносили лишь неприятности. Все всадники состояли в раздоре, и никогда не знаешь, кому и что скажешь неправильно, получив за это рукоятью меча по голове или кинжальную дыру в животе. Наконец подошли, выдвинув вперед мужика лет тридцати. Тот снял шляпу и располовинился в поклоне. Отвечал на расспросы: да, мессер, по дороге проезжали солдаты, вооруженные до зубов. Нет, не видали мы ни гербов, ни знамен. — Наемники, — пробормотал Лоренцо. — Или городское отребье, которому лишь бы поубивать и пограбить. Хорошенькие у Нерони союзники. Крестьянин сказал: — Я видал, куда они направлялись. Повесил паузу. Не дурак. Лоренцо вытащил из кошелька серебряную лиру. Мелких монет он с собой не возил и плохо помнил, как они выглядят. Что-то бледное, на что ничего не купишь. — Вилла Сан-Антонио, мессер, — крестьян припаялся к серебру взглядом. — Минутах в десяти отсюда. Лоренцо кинул монету, развернул коня и поманил за собою брата. Благодарения крестьянина, теснившиеся за спиной, он уже не слушал. — Поскачем прямо к отцу или сначала на виллу? — поразмыслил он вслух, нервно перебирая поводья. — На виллу? — изумился Джулиано. — Нужно немедля ехать к батюшке и предупредить его о засаде. Я видел, утром привозили письмо. Брат, что происходит? — Отец получил вести о том, что против него готовится заговор, — Лоренцо принялся грызть губу, он вечно причинял себе вред, когда напряженно что-то обдумывал. — Я предупреждал его, чтоб он не уезжал из Города, когда в нем что-то зреет. Но Пьеро послушался не меня, а предателя Нерони. Конечно, я ведь всего-навсего его сын! А все потому, что он — один из «джованни», как презрительно именует седая Флоренция всех, кому меньше тридцати. Их похлопывают по щекам, их мнение не принимают в расчет. Им нельзя занимать посты в государстве и устраивать дела сложнее обеда из пяти блюд. Они молоды, значит, глупы. Быстро же Пьеро забыл, как Лоренцо выторговал у Рима монополию для Медичи на продажу квасцов и очаровал половину итальянских князьков. Стоило появиться Диотисальви Нерони со своими напоминаньями: «Я служил Козимо еще в те времена, когда над Дуомо не было купола, а Ной строил ковчег». — Папа очень болен и хотел отдохнуть на вилле, — вступился за отца Джулиано. — Его бедное тело совсем разбито. — И как бы нам не потонуть на обломках, — Лоренцо посмотрел на его вызолоченное солнцем лицо. — Вилла Сан-Антонио принадлежит архиепископу Джованни Нерони, брату Диотисальви. Смекаешь, что это значит? — Да, — встревожился Джулиано. — Нерони предал дружбу с нашим дедом, строит нам козни и хочет нашей погибели. — Мы поскачем на виллу и скажем, что отец умирает и остался в Кареджи, а нас послал в город, чтобы привезти к нему остальных родственников для прощанья. Это запутает наших врагов и купит нам время, чтобы отец смог добраться до Города. Сможешь мне подыграть? — Для семьи и тебя я все могу, — Джулиано поймал его руку и крепко сжал. — Что мне делать? — Будь ангелом, — серьезно ответил Лоренцо. — Я собираюсь врать, и мне нужно, чтобы они мне поверили. Ты — сама искренность и чистота. Понял? Они стегнули коней. Сан-Антонио — крошечная деревушка: горстка хижин, церковь размером с дорожный сундук, одинокая коза с приставленным к ней комком тряпок (босые ноги месили пыль), и двухэтажная вилла, которая смотрелась в селенье, как разбогатевший родственник, прибывший навестить недокормленное, хлюпающее носами семейство. На фасаде дома рычала красная пантера и бил хвостом зеленый дракон. Грозный герб. Мы собьем этот герб со всех домов, пообещал Лоренцо себе. Какой же негодяй этот Нерони, дед так ему доверял… Выходит, Козимо мог ошибиться? У виллы собралась группа людей, бряцавших мечами. Белых шелков архиепископа не было видно. Благоразумно прячется за чужими спинами. После скажет, что ни о чем не ведал, в доме его не было, а братец Диотисальви жестоко его обманул, втравив в свою интригу против Медичи. И сложит молитвенно ручки, проливая елей из глаз. Знаем мы этих попов. — Сколько людей? — спросил он брата. — Человек пятнадцать. Больше похожи на разбойников, чем на солдат. — Ты не боишься? — Нет, — Джулиано, кажется, удивился. — Я с тобой. Сердце дрогнуло от такой веры в него, но сейчас было не время для сердца; Лоренцо спрятал его под односложным смешком: — Дурачок, думаешь, я один всех перебью? У Джулиано улыбка, как летний полдень. — Зачаруешь. Сплетешь сети из слов, в которые они попадутся. — Сейчас увидим, каков из меня рыбак. — Я в тебя верю. — Не больно-то восхищайся людьми, обязательно разочаруешься. — Ха, — сказал Джулиано. — Вот сейчас ты тот циник, которого из тебя хотят сделать Пульчи. Дьявол Медичи. — А ты ангел, — ухмыльнулся Лоренцо. — Хороша парочка, да? К ним приблизился главарь шайки, рядом маячили два крепко сбитых тела. Жилистые ляжки, мускулистые руки. Головы украшали жадные глаза. У мечей и лошадей был краденый вид. Наемники, из самых дешевых, по дюжине за пиччоли. Значит, на стороне заговорщиков лишь городские бандиты, а не честные граждане. Черт бы подрал вас всех, если эта шваль меня прирежет, я не закончу своего сонета, который начал вчера, так и помру одним из «джованни», не знающим, каким пальцем ковырять в носу, а каким в заду, помру одним из всех, про кого даже не вспомнят… Ну нет, я этого не позволю! Он вдруг ощущает задор, будто, охмелевший, вторгся с друзьями на шумную свадьбу: вино, мандолины и пляски, девчонки краснеют и глядят призывно, молодости столько, что хочется бежать, танцевать, сочинять куплеты, думать о высоком и грязном, а потом — не думать совсем. Жизнь, набухшая в жилах, может выразить себя лишь в песне, крике и ебле. И тогда он кричит и поет, выскакивая вон из своего неказистого тела, становится всесильным и легким. Иногда ебется. — Доброго дня, мессеры. Он стаскивает берет с головы, низко кланяется грошовым головорезам, как королю Ферранте две недели назад. Холодя позвоночник, в памяти всплыли толстые подбородки, два золотых зуба, немигающие глаза. — Ты мне по нраву, Луранз, — король Арагонский называет его на неаполитанский манер. — Вызываешь теплые чувства. Он вызывает теплые чувства. Как горшок с углями в постели. Потому что кланяется ниже, льстит сильнее, улыбается слаще прочих. Освоив науку любезности в раннем детстве, он легко укрощает львов и чарует змей. Но заученные галантные трюки могут не сработать со сворой голодных псов. — Такие благородные люди, как вы, мессеры, должны понять наше несчастье! — Он выбирает скорбный тон, со слезливо-жалостливой интонацией. Любящий сын, молодой и тупой, как осел: — Доктора вынесли батюшке приговор, теперь уж нет никакой надежды. Матушка послала за исповедником, дабы он мог облегчить свою душу и, покаявшись, предстать перед Господом. Возможно, его уже причастили Святых Даров. Он выжидающе посмотрел на брата. Ему самому верили часто, Джулиано — всегда. Через Джулиано можно было продать любую ложь; фальшивые монеты, войдя в его уста, оборачивались чистым золотом. Это был его дар, открытый Лоренцо. Брат повторил за ним, что Пьеро Медичи при смерти и ни о чем, кроме свиданий со Всевышним, не думает, и через несколько минут их слаженный дуэт отпустили восвояси. Решили, что с мальчишками и возиться не стоит, ведь сегодняшней добычей назначался Пьеро Медичи, который и сам благополучно издыхает без посторонней помощи. Они немного проехали вперед по направлению к городу, а когда вилла Нерони пропала из вида, развернулись у серо-зеленой оливковой рощицы, сползавшей вниз по холму, и припустили коней в объезд желтой дороги. Лоренцо любил смотреть на мир с лошадиной высоты, как он проносится по бокам в пятнах света. Его бы воля — не слезал бы с седла. Однажды втайне от родителей он принял под чужим именем участие в скачках на неоседланных лошадях, по традиции проводившихся каждый год. В день памяти ангелов-хранителей самые отчаянные юноши изо всех мастеровых гильдий радовали добрых флорентийцев расшибленными головами и переломанными конечностями. И с ним могло это случиться, когда он едва не соскользнул с взмокшей спины скакуна на крутом повороте виа делль Орикеллари. И он мог разбиться, расколотив череп о стены, что мчались ему навстречу. Рухнул бы на мостовую под копыта обезумевших лошадей и лишился бы дом Медичи старшего сына. Ничто из этого не имело значения, он рвался вперед, вперед, чуя чей-то холодный дух на своей разгоряченной коже… Никогда еще он не был столь опьяняюще счастлив, казалось, сама жизнь несет его на взмыленном крупе, а он сжимает ее между бедер, как женщину, сдавливает ей шею, цепляется за клочья гривы и оказывается сильнее, превозмогая ее своей волей. Жаль, ему не дано почуять победный запах конского пота, даже если тот прокоптит его насквозь. Он оглядывался назад, выискивая погоню, но дорога оставалась пустой. Джулиано никак не мог с ним поравняться, хотя упрямо стискивал поводья и зубы, наливаясь все больше краской усилья. В отдалении от виллы Сан-Антонио стало безопасно вернуться на главный путь. Лоренцо крикнул брату, чтобы сворачивал, заметив краем глаза, как тот сильно пошатнулся в седле. — Эй, осторожней! Если сломаешь шею, мать свернет мне мою. — Не бойся, не упаду, — пропыхтел Джулиано. — Но ты летишь, словно ветер, за тобой не угнаться! Лоренцо самодовольно ухмыльнулся и погладил влажную лошадиную гриву. — Ложный Друг меня не подводит. Пользуясь передышкой, снял флягу с седла и отпил воды, тепло-противной и кожаной на вкус. Передал брату, тот торопливо утолил жажду. — Отчего ты назвал коня Ложным Другом? — спросил Джулиано, возвращая флягу. — Не знаю, прихоть. Считай, что это в честь Нерони и его добрых советов нашему отцу собрать долги со всех, кому дед в своей великой щедрости роздал займы. — Но ведь они были нашими должниками. — Момент был неподходящий. Из-за войны с турками пошли перебои в торговле пряностями, многие дома обанкротились, а тут требуют возвращать немалые деньги. А они ведь не думали, что придется это делать, считали, раз Козимо не спрашивал, то и Пьеро простит. Вот и обозлились на отца, будто он не свое хотел забрать. Запомни, братец, главную банкирскую мудрость, — он принял потешный ученый вид: — Люди ненавидят возвращать долги. — Может, Нерони хотел, как лучше? — И потому составил заговор против нас? — Подивившись такой наивности, он покрутил пальцем у виска. — Ты и впрямь у меня дурачок. — Наверное, — легко согласился Джулиано, он был неспособен обижаться. — Я стараюсь думать о людях хорошее. — Не думай слишком хорошо и не ошибешься, — наставительно изрек Лоренцо и пришпорил коня. — Поехали, Джано, я хочу, чтобы и ты побыл ветром! Они мчались наперерез столбам желтого воздуха, пока не завидели большую крытую повозку, медленно катившуюся в окружении шести вооруженных всадников. — Стойте! — крикнул Лоренцо. Пользуясь последней минутой, отведенной для скорости, он пустил Ложного Друга галопом, остановившись в полушаге от столкновения. Лихо спрыгнул на землю, поднятую на дыбы возмущенным лошадиным ржанием. Ух, как ему все это нравилось! Безумие, ведь его семью собираются перебить, в лучшем случае выслать из города. Ничего, думал он, Козимо уже выгоняли, заклеймив предателем родины, и после звали назад, чтобы спасал Отечество от правленья премудрого Ринальдо Альбицци. Медичи всегда возвращаются, мы — и лекари, и неизлечимая болезнь, и Флоренции от нас не избавиться. Он раздвинул холстины, что закрывали повозку, и заглянул внутрь. На носилках, покрытых дорогим мехом и бесплатным потом, скомкались обломки человека. Пьеро Медичи с живыми, освещенными мыслью глазами и телом, омертвелым в мучениях. — Сын? — Голос у Пьеро был большой и красивый, словно существовавший отдельно от плоти. — Ну, что заметил в разведке? На низенькой скамеечке, держа кубок с пряно пахнувшей жидкостью, сидела Лукреция Торнабуони в невнятном темном наряде. Голова покрыта плотной белой вуалью, ни одна прядь не торчит наружу. Своих волос, вопреки флорентийской моде, она не показывала, равнодушно отвечая на досужие расспросы: — Там не на что смотреть. Глядя на нее, всякий понимал, от кого Лоренцо унаследовал свой карнавальный нос. Откуда взялся Джулиано, не понимала даже она. Это было семейной загадкой, немало ее развлекавшей. — Какой ты перепачканный! — она протянула руку с платком к запыленному лицу Лоренцо. — Снова дикие скачки? — Матушка! — Он не успел возмутиться, как она опустила платок. Добродушно проговорила: — Впрочем, ты такой темный, никто не заметит грязи. — Повернулась к Пьеро: — Ах, муженек, неужели не ясно, что он видел? Впереди тебя ждут убийцы. Я предлагала ехать новой дорогой, а ты со мной спорил. Упрямство — не достоинство зрелости, а порок молодости. — Как ты мудра, Эсфирь, — брюзгливо сказал Пьеро. — «Умней царевых звездочетов». Занавеси раздвинулись, показались растрепанные черные кудри Джулиано. — Мама! — Он осветился при виде Лукреции, и несколько мгновений они делили сияние, одно на двоих: — Я не мог угнаться за Лоренцо. — Ты никогда не сможешь за ним угнаться, дорогой мальчик, — промолвила она со своей смутной улыбкой. — Надеюсь, тебя это не огорчает. — Почему это должно меня огорчать? — Люди считают, что лучше быть первым, чем вторым. Лично я считаю, что это очень опрометчиво. К примеру, кто хочет умереть первым? — Я не думал об этом, — озадачено сказал Джулиано. — Смерть очень далека, верно? — Очень далека, — согласилась она и провела по его щеке ладонью. — До чего ты чист, даже пыль к тебе не липнет. Пьеро застонал с преувеличенным усердием: — О чем вы болтаете, пустомели? Я должен поговорить с тем человеком в семье, который понимает всю опасность нынешнего положения. Пустите ко мне Лоренцо. — Каждый из нас понимает эту опасность, мы же не дураки, — возразила Лукреция. — Или тебе надо, чтобы мы от страха рыдали? — Мне надо, чтоб здесь был Лоренцо! — прорычал он. — Жена, уйди. Она подчинилась и с помощью Джулиано сошла на дорогу. Лоренцо забрался внутрь повозки и доложил о наемниках на вилле Сан-Антонио. Там собрались для крови, сказал он. Диотисальви Нерони жаждет выпустить ее из вас, высокочтимый отец. Вам известны его сообщники? Пьеро слабо кивнул. Отвечал из глубин омертвевшего тела. Назвал имена заговорщиков. В этих новых грехах много старых обид, сказал он. — Старых? — Лоренцо был частью будущего и не всегда знал о распрях, случившихся до его рождения. Ко мне, стал рассказывать Пьеро, приходил человек, перебежавший из стана врагов, и выдал заговорщиков в обмен на обещанье пощады. К каждому имени прилагался свой грех. Алчность: Диотисальви Нерони был управляющим в банке Медичи, но так и не сумел разбогатеть, лишь наблюдал, как копилось чужое золото, и теперь воображает, что его услуги не ценились по достоинству. Гордыня: Лука Питти приказал архитектору Франчелли, ученику мастера Брунеллески, построить на холме огромный дворец, который затмит красотой и величием палаццо Козимо на виа Ларга. Он потребовал, чтобы его окна были величиной с двери во дворце Медичи. Каменную громаду возвели наполовину, на том деньги у Питти кончились, и посрамление Медичи отложилось. Третье имя принадлежало гневным патрициям Аччайюоли, принявшим знамя ненависти от благородных сеньоров Альбицци. Мессер Аньоло Аччайюоли полагает себя обиженным несправедливым судом, свершенным когда-то Козимо, и хочет поквитаться если не с ним, то с его потомками за всеми позабытые ветхие бумажки. — Только последний человек, поднявшийся против нас, на диво безгрешен, — сказал Пьеро. — Николло Содерини не считает чужое золото и не хочет мести. Он лишь ратует за правление народа ради самого народа. — О, я знаю, я ходил на его выступления! — Лоренцо принялся обезьянничать, подражая манере нынешнего гонфалоньера справедливости вколачивать слова, точно гвозди в стенку: — Он желает величия республики, а не великолепия империи. Желает нам славы Древнего Рима, но не того, чтоб мы им становились. Посыл ясен: против узурпаторов власти, против тиранов, против Медичи. — Ты это слушал? — удивился Пьеро. — И не возмутился? — Отец, — Лоренцо расхохотался, — да я аплодировал громче всех! Красные веки Пьеро затрепыхались. Сквозь тяжелую одутловатость проступило шальное веселье. — Правильно, сын. Медичи всегда должны быть первыми республиканцами. — Дед говорил то же самое. — Он был прав. — Всегда и во всем, — подсказал Лоренцо. Семейный миф давно обрел статус Священного писания. Теперь у них есть свой Иуда, Диотисальви Нерони. Хорошо. Без предателей не бывает истории вознесения. Они двинулись в город окольной дорогой. Лукреция напоила Пьеро вином с маком и беленой, чтобы проспал изнурительный путь. Лоренцо приказал въезжать в город не обычным путем через ворота Фаэнцы, а через Порта Пинти, где их никто не ожидает. После первой засады могла быть и вторая. Они с Джулиано возглавляли процессию. — Нет ли подозрительных всадников? — спрашивал Лоренцо на каждом повороте. — Смотри, кто-то появился и держит пику. — Двое монахов-паломников, молодой и старый. Старик идет, опираясь на длинный посох, — терпеливо отвечал Джулиано. — Ты слепой, как Гомер. — Какая честь — быть подобным Гомеру. Джулиано не понял иронии. — Что тут хорошего? Тебе нужны очки. Пусть мама закажет в Венеции у своего мастера. Она говорит, венецианское стекло самое лучшее. — Как непатриотично с ее стороны. Зачем мне очки? Я всегда могу одолжить твое орлиное зрение вместо того, чтобы глядеть сквозь глупые стекляшки. — Ты стесняешься ими пользоваться? — догадался Джулиано. — Вздор, — фыркнул Лоренцо. Он стеснялся, боясь выглядеть стариком, чьи глаза украло время. Видит Бог, недостатков у него и без того хватает. Проезжали луг, где молоденькая пастушка выводила длиннорогую корову, такую важную, что казалась главной в их паре. Как он ни был близорук, разглядел крепкие девичьи икры и круглые колени, открытые, в невинном деревенском кокетстве, подоткнутой за пояс юбкой. Он свистнул, и она бойко помахала ему загорелой рукой. В другой раз сунул бы ей серебро и уложил бы на спину прямо среди коровьих лепешек. За женские ласки он не платил лишь однажды, но та женщина обмякла в несчастье, ища у него утешения. Его использовали, как носовой платок. Он не в обиде, он себе цену знает. Ему разъяснили. Мадонна Лукреция Донати, прекраснейшая из прекрасных. Он помнит подробности того разговора, самые мелкие и незначительные. Бело-розовую пену лепестков в яблоневом саду. Золотисто-зеленые листочки, еще юные и клейкие у черенков. Батистовые платья девушек и пестрые костюмы мужчин. Ветер кружил меж ветвей, все дышало и двигалось в унисон, подчиняясь ритму весеннего танца: деревья, люди и сладко дышавшая земля в коконе разнотравья. Черные косы Лукреции Донати были перевязаны алой лентой с вышивкой серебром. Кожа белее снега. Зимняя краса. Сами собой вырываются слова: — Мадонна, подарите мне свою ленту, и я буду принадлежать вам, пока жив! Долго жить он не собирается. Желает умереть в бою на поединке в ее честь, дабы провозгласить ее королевой красоты. Его противник будет восхвалять даму с фальшивыми высветленными волосами, за которыми гоняются тщеславные модницы, используя лимонный сок с луковой шелухой. Мадонне Лукреции шелуха не нужна — она и так прекраснее всех на свете. Одна такая, с черными косами, алыми лентами, нарисованная хрупким углем на белом листе. И вот он встанет во весь рост против луковой дамы с ее рыцарем и победит. Но падет от смертельной раны в грудь или в бок (он еще не решил), и горячие слезы мадонны оросят его холодеющую плоть. Он узнает тесноту последних объятий, и с улыбкою на устах скользнет из кольца ее белых рук по ту сторону стекла земной жизни, мутного и запыленного, уйдет в сосредоточение райского света из Дантовой поэмы. И все скажут: погиб во цвете лет ради любви. Мадонна Лукреция перевяжет крест на его могиле своей алой лентой. Может, даже замуж не выйдет — станет хранить о нем вечную память, приходить и плакать. Хорошо ведь? Двух заполошных сердцебиений не потребовалось, так быстро это в его мыслях случилось: сразиться на турнире, погибнуть, замариновать свое грядущее блаженство, чтоб не протухло в повседневных заботах. Зимняя краса маячит перед глазами: белое, черное, алое. Он почти не видит ее. Стоит, обмирая от восторга. Ноги дрожат. Руки рвутся вперед: предложить ей на протянутой ладони свое видение счастья. Лукреция Донати заговорила. — Я вам принадлежать не желаю, Лоренцо Медичи. Что вы себе вообразили? Голову вскинула. Оглядела сверху вниз. Подкрашенные кармином губы извиваются, будто змеи. — Разве вы не знаете, что безобразны? Его словно в живот ударили со всей силой. Он распахнул рот, точно деревенский идиот. Издал жалкий придушенный звук. Неловко дернул рукой, и с ветвей облетели яблоневые снежинки. Засыпали весь мир, он стал бело-розовым и ненастоящим. Это длилось короткое выжигающее мгновение, разбитое чьим-то громким хохотом вдребезги: — Вот вам крест, голубушка, его детородная тычина размером, как у быка! — Она что же, ха-ха-ха, подглядела? Смех вылепляет мир вокруг него заново. Он думает, как на уроке: что есть смешное? «Нечто безобразное и уродливое, но без страдания». Это «Поэтика», это Аристотель. Я помню, меня учил маэстро Фичино, веля не верить богу схоластов. Я и не верю, Аристотель напутал. В безобразном нет ничего смешного! Оказалось, он в своем затмении заговорил вслух. Лукреция Донати выразила недоумение. Причем тут «Поэтика», спросила она, причем тут Аристотель? Какой вы еще, в сущности, мальчик, считываете жизнь со страниц. — Гуманисты забивают вам голову странными идеями. Говорят, ваш дед умер, держа свиток Платона в руках. Языческий философ в последний-то миг перед концом. Вы не боитесь, что он попал в ад? Вот они стоят, два существа из плоти и крови, из одного недолговечного мяса на одной вечной земле, и между ними — глухая стена. А еще она дура. И он дурак, что не понял. — Все Медичи попадают в ад, — сказал он. Уточнил: — В седьмой круг. И ушел. Ругал себя последними словами, бранил непристойно. Три пощечины себе дал. Одну — за то, что считал плоть зерцалом души. Другую — за несдержанность в проявлении страсти. И третью за то, что думал: изысканная красавица полюбит тебя, с твоею-то рожей. Но я покончу с иллюзиями. Запрусь в келье разума, растопчу все грезы наивной юности. Разочарование и презрение, тверди это, как молитву, она исцелит. Стань горд и холоден, не выказывай боли, какой вы еще, в сущности, мальчик… Дура или не дура, не мог он быстро ее забыть. Воспевал ее в сонетах два года, пока не подсохла, не стихла вышедшая из берегов влюбленная кровь. Он не объявлял ее своей музой, не называл по имени. Флоренция — хитрая бабенка и сама догадалась. Заговорили: Лукреция Донати? О, это же неприступная, надменная, недостижимая охотница, «флорентийская красавица» из сочинений Лоренцо Медичи! А сочинения его возымели успех. Он открыл людям сладость страдания, упоительность горькой сердечной муки. Привел в Город вереницу мраморных Диан за холодные белые руки. Девушки, что прежде держали очи долу, ходят жеманными куклами и воротят носы от поклонников. Расшивают наряды изображениями колчанов, луков и стрел, украшают прически серебряными полумесяцами: куда ни плюнь — одни богини кругом. Юноши принялись изображать тоску и томно вздыхать, мажут щеки бледностью из аптекарских банок. А титулом «флорентийской красавицы» теперь можно увенчать любую: Лукрецию, Иоланду, Раффаэлу, Беату. Хоть трактирную девку с высоко вздернутыми грудями, подмигнувшими из корсажа. У платонической возлюбленной нет лица. Она — все и никто, она — твоя подсохшая кровь. Иногда он думает: может быть, Лауры и Беатриче не существовало. Может быть, и они были только чернилами на бумаге. И ему тошно от этих мыслей, что когда-то его бы утешили, потому что все чаще кажется: нет на свете высокой любви, лишь копошения между ног у дородной земной Венеры. Город близился. Дорога между Кареджи и Флоренцией занимала не больше полутора часов, но засада, болезнь Пьеро и объезд вокруг крепостной стены растянули путешествие. Ворота Пинти, построенные два века назад, вели на Фьезоле, и к ним пришлось свернуть с главного тракта. Появились высокие затушеванные пылью кипарисы, прилегавшие к старинным камням ограждений. Желтый зуб Порта Пинти. Стражник скучал наверху в башенке, двое сидели внизу, сложив алебарды на землю; кидали кости. Осоловевшие физиономии, пропеченные солнцем, принадлежали людям, которые не заметят, что настал Судный день. Мало ли, кто там дудит в трубу, бросай еще, Винченцо, старый жулик. Завидев процессию, они неохотно поднялись. Ворота открылись. Он извлек монету из кошелька и приклеил к потной ладони охранника, мигом очухавшегося. — Кого прикажете благодарить? — Моего отца Пьеро Медичи. — Держать ваш приезд в секрете, мессер? Он прибавил вторую монету. — Напротив, оповещайте всех, что Пьеро вернулся в город, что он жив и здоров, что у него растут крылья! Он поскакал к отцу. Весьма вовремя, поскольку Пьеро собрался ехать во дворец Синьории и вызывать врагов на бой. Маковое вино, от которого он не до конца очнулся, ударило ему в голову. — Лучше вызовите приоров к себе, — сказал Лоренцо. Господи, какая Синьория, пока он в таком состоянии? Это сонное зелье разжижает мозги. — У нас в палаццо им будет труднее плести заговоры. И они не смогу схватить вас. — Дельно, — Пьеро едва ворочал языком и сумел лишь коротко приказать: — Домой. Флоренция нагревалась под охряными крышами от жгучего августовского солнца и слухов о смене политического курса, когда хозяева вернулись на виа Ларга. Он вручил поводья слуге и велел перенести отца в его покои. Наказал Джулиано запереться в комнате в обществе Платона с Петраркой, учиться и на улицы не выходить. По Флоренции, объяснил он, гуляют кинжалы, а мы даже не знаем, где на них можно наткнуться. Сиди смирно, братец. Джулиано, при всей простоте, знал его. — Ты собираешься выйти? Но если там кинжалы, то это опасно. Лоренцо махнул рукой. — Закутаюсь в плащ, меня никто не заметит. — Пойдешь один? — заволновался Джулиано. — Возьму Джиджи, если найду его. — Какой от него прок? Он и мечом не владеет. — Он бы свалился с ног, если бы хотел его взять, — его развеселил образ тощего Луиджи с тяжелым мечом. — Возьму его для компании. — Я тоже иду, — заявил Джулиано со своей тринадцатилетней решимостью, сражающей драконов в уме. Схватился за бедро, словно собирался вытащить оружие: — Я умею драться! — Это не игра и не урок с твоим мастером фехтования, Джано. — Я знаю. Потому и хочу тебя защитить. Пауза. Дед, наставления, оплеуха — единственная и оттого запомнившаяся навсегда. Разъясни, весомо и резко, как устроен мир и работает в нем здравый смысл. Урони жесткую усмешку старшего. Давай, Лоренцо. Будь Козимо, тебя столько лет к этому готовили. Влепи ему отрезвляющую пощечину. — Как же ты мне дорог, — Лоренцо провел рукой по его волосам, пахнувшим пылью и солнцем. — Милый, ты никуда не пойдешь. — Почему? — огорченно спросил Джулиано. — Потому что я так сказал. А ты всегда слушаешь меня, верно? — Да, — вздохнул Джулиано. — Но мне досадно, что ты считаешь меня ребенком. — Ты и есть ребенок. — Нет! — Он рассердился и топнул ногой. — Прекрати, — велел Лоренцо. — Поцелуй меня, чтобы мы сегодня не расстались, поссорившись, и иди в свою комнату. Джулиано обнял его за шею и с юношеским пылом притянул к себе. Брат поцеловал его прямо в губы, крепко и страстно, задержав прикосновение. — Джано, — Лоренцо отстранился от него и с тревогой огляделся. — Не делай этого, если нас кто-нибудь может увидеть. Джулиано надулся совсем по-детски. — Почему? — Ты знаешь почему, — серьезно сказал Лоренцо. Они разошлись на втором этаже по своим покоям. Сквозь толстые непроницаемые стены доносилось движение голосов во дворе и в людских. Коридоры бурлили, как напряженные глотки. Таково свойство города, в нем нельзя быть посторонним событию, сам воздух заразит тебя ропотом всеобщего беспокойства. В комнате он написал несколько коротких писем и вызвал слуг, велев поскорее доставить послания адресатам. Снял с пальцев перстни, оставив один из сплава меди, золота и серебра с синим адамантом, означающим мироздание. Фичино говорит, что соединенные металлы Юпитера, Солнца и Венеры олицетворяют Космос. С этой вселенной в миниатюре он не любил расставаться. Открыл ящичек, который держал в столе, набил серебром кошелек и повесил его на пояс. Вооружившись монетами и коротким мечом, облачился в плащ цвета ноябрьской слякоти и отправился проведать мать и отца, двух людей, сшитых намертво суровой нитью болезни. Болезнь слышалась издалека — о дверь спальни бились тяжелые кулаки скандала. Он остановился в коридоре, чтобы переждать. — Дай мне еще! — лаяли из-за двери. Чужой, обозленный голос. — Ты что, оглохла? — Если выпьешь больше, то проспишь до ночи, — отвечала Лукреция, тихая и неприступная. — Дура, я того и хочу! — лаял Пьеро. Пьеро проспал бы до ночи, до утра, до того дня, когда можно будет свалить на сына всю гору дел дома Медичи, уйти в маково-белладонный дурман и не возвращаться. Он устал сражаться со своим телом и ничего не хотел, кроме склянки со сном. Боль уменьшает человека до ничтожных размеров. — Пьеро, тебе нужно оставаться в здравом уме, — увещевала Лукреция. — Сейчас отдохнешь, станет легче. — Что ты об этом знаешь? — Теперь он рычал и плакал. — Ты представления не имеешь, в каких мучениях я живу! — Я живу вместе с тобой. — Смерти моей хочешь, да? Моих денег? Сколько ты уже раздала своим вонючим голодранцам? Нравится, когда тебя восхваляют за благочестие? Кормишь толпы прихлебателей за мой счет! Что у тебя было, когда я на тебе женился? Паршивые две тысячи флоринов! А теперь во вкус вошла. Научилась тратить мои денежки! Так вот знай, по моему завещанию ни гроша не получишь! Мальчишкам прикажу, чтоб не смели тебе помогать. На паперть пойдешь, сиськами отвисшими торговать! Лоренцо отступил от двери, но отец так кричал, что все равно было слышно: — Сука, гадина, стерва! Дай настоя, не то прокляну и тебя, и детей! Лекарства унимали самую сильную боль, но с тех пор, как врач из Солерно открыл для Пьеро снадобья с дурманными травами, он не мог без них обходиться. Если не принимал подолгу, превращался в безумца с побелевшими от ярости глазами, смотревшими неосмысленно и дико. Орал так, что чуть голова не лопалась, до пены изо рта, извергая богохульства и проклятия. Придя в себя, слезно каялся, молил о прощении, а потом с новым приступом все повторялось. — Я не сержусь, Пьеро, — отвечала Лукреция дрогнувшим голосом. — Это не ты говоришь, а твоя боль. Я пойду и помолюсь за тебя. Колокольчик с собой заберу, чтобы ты не смог позвать слуг. У них нет моей стойкости. Она засеменила к выходу маленькими и огорченными, но твердыми шагами. Пьеро, тут же переменившись, кинулся в отчаянные мольбы: — Дзина! Дзинетта, пожалуйста, хоть пару глотков! Милая, мне так плохо… Выйдя в коридор, она осторожно, будто касаясь руки больного, закрыла дверь, в которую опять полетела грязная ругань. Утомление сильнее обозначило ее некрасивость. Лоренцо не стал делать вид, что только подошел. У него не было секретов от матери. — Я все слышал, — сказал он. Лукреция кивнула и позвонила в колокольчик с рассеянным видом, в такт своим мыслям. — «Beatus ille, qui procul negotiis». Ты согласен с Горацием? Блажен тот, кто вдали от дел. Блажен кропающий в деревне стихи. Блаженны дни, проведенные в блаженной лени. Во Флоренции нельзя быть богатым и находиться вдали от политики. Съедят и костей не оставят. Гораций тут не годится. — Вам тоже не помешает отдохнуть. Вы так много беспокоитесь о нем, — он указал на притихшую дверь, — что забываете о себе. — Забывать о себе — первый долг жены и матери, — в словах проступила обычная блуждающая улыбка. Никогда нельзя было понять, говорит она всерьез или шутит: — Ты куда-то собрался, сынок? — Хочу повидаться с друзьями. Круглые белесые брови взлетели на лоб. — Собираешься напиться в борделе, когда так нужен отцу? Найди другой день для беспутства. — Я не собирался пить! — запротестовал он. — У меня есть поручение для моей бригады, потому я назначил им встречу. Кстати, вам не попадался мой верный Джиджи? — Мне попадался мой верный Джиджи, — усмехнулась она. — Спрашивал, что он может сделать полезного в это трудное время, будто времена бывают другими. Я велела ему писать поэму, которую он обещал мне, а также не напиваться и не идти к мальчишкам. — Раз он вам не нужен, я его забираю. — Он куртуазно поцеловал матери руку. — Боюсь, матушка, что Джиджи будет к вечеру мертвецки пьян. Но во имя благого дела! — поспешил он прибавить и отправился за приятелем. Предвкушение затапливало его, как море. Ему было семнадцать лет.