Седьмой круг

С потолка свисали чесночные и луковые гирлянды. Пол хрустел: гости скидывали на него кости, креветочную шелуху и яичную скорлупу. Рукава липли к столам, которые иногда протирали заскорузлыми тряпками. В очаге коптился кабанчик, поваренок крутил вертел и бросал влюбленные взоры на мясо, истекавшее золотым жиром. Ему достанется костяк, но это намного больше, чем получают его низкорослые сопливые родичи из «тощего люда», питающиеся овощами — репой, брюквой, фасолью, да и теми не всегда досыта. Суетливые маневры слуг в зале создавали иллюзию бесконечного движения. По доскам столов стучали стаканы и глиняные кувшины, металлические тарелки и миски, ножи и ложки; пересекались в воздухе разговоры. Кто-то пел, кто-то свистел, кто-то сыто рыгал. В галдящих публичных местах, а в не настороженных закоулках палаццо лучше всего строить заговоры и давать секретные поручения. В толпе никто не подслушает, у таверн нет ушей. Лоренцо любил остерии за беззаботную легкость, за аристофановское веселье. За то, что не засижены пауками, плетущими сети, в которые со времен Козимо они пытаются поймать его семью. Хозяин «Короны» Антонио дель Вантаджо — округлый от глаз до ляжек — прохаживался по своим владеньям с видом, исполненным княжеского достоинства. Лоренцо удостоился его почтительного поклона: — Мессер Медичи, всегда счастлив видеть вас! Ваши друзья уже собрались. Завидев его, замахали издалека. Ждали в окружении стаканов, поднося их к губам заученными жестами, и было в этой одинаковости что-то солдатское. Напряженные руки и скованные позы, даже у Джиониджи Пуччи, который наел к тридцати годам шестидесятилетний живот и обзавелся алеющим носом самозабвенного выпивохи. Пьеро Аламанни, самый старший и серьезный в компании, держался спокойно и прямо, словно фигура на фреске. Его прочили в канцлеры Республики, нрав у него был для этого подходящий: деловитая отстраненность даже в разгар гуляний. Его тщательно причесанные каштановые волосы пеклись под зеленой бархатной шапкой с серебряным аграфом и черным пером. Семья среднего достатка. Без амбиций, претензий и заискиваний перед властными и богатыми гражданами. Золотое сечение. Во Флоренции есть какая-то внутренняя драчливость, из-за которой все грызутся, как псы, хуже любого другого итальянского государства. Словно сам республиканский строй не домыслен, для баланса между народом и Синьорией не хватает еще какой-то власти. Не кончаются игры; то Альбицци лезут вперед, то Питти с Нерони, после снова кто-то станет толкаться локтями. Полагаться можно только на семьи, подобные Аламанни. Лоренцо думал над третьей властью. Церковь? Все погрязнет в поповском невежестве, в умственной лени. Традиции вместо столпов превратятся в палки, которые вставляют в колеса всему новому. Давида снесут с постамента… Суд? Но если у нас будет независимая власть судейских, первым делом этот суд посадит меня в тюрьму, будь у меня хоть корона на голове. А может, дело не в государственном строе. Чертовы венецианцы в своей республике сидят тихо, спокойно… Да, потому что их объединяет опасность — они больше всех страдают от турок. Они от турок, мы от себя… Брат Луиджи, серо-бледный во всем (глаза, кожа и волосы) Бернардино смотрел на кабанчика с алчностью поваренка. Над его нарядом поработала бедность, с пера на берете облетала последняя пышность. Лоренцо подозревал, что Луиджи иногда пытается подкормить его крошками со стола Медичи. Гнусное это дело — жить на объедках. Я бы стал призраком, жалким эхом себя. Нет ничего благородного и благословенного в обездоленности, венец мученичества выкован из железа. На столбе, подобно Симеону-пустыннику, можно сидеть, только если тебя на него не загнали, не вынужденно. Гульельмо и Джованни Пацци (последнего Лоренцо не приглашал) перебрасывались шепотками, поглядывая на него почти что украдкой, как прохожие на улице. В семействе Пацци павлинья яркость досталась Франческо, его кузены были удручающе заурядны. Лоренцо едва мог вспомнить, как они оказались среди тех, кого он называл «бригадой», в обществе мужчин и мальчишек, утверждавших, что любят его. На сей счет он не обольщался и держался подальше от слишком пылкого растворения в дружбе. Главная сложность была в том, что ни один его собрат по веселью не обладал достойным образованием. Они могли болтать о ежедневном, о дневном и ночном, даже о эфемерном, несбыточном. Он, Лоренцо, сын Пьеро, гражданин государства и порядочный обыватель, мог всегда отыскать в них собеседников. Но едва он заводил свои любимые потусторонние песни об идеальном государстве Платона, об устройстве вселенной или тонкостях рифмоплетства, как у всех делался вежливо-скучающий вид. Они, похоже, не понимали его суховатого юмора, его манеры перемежать утонченность рацей непристойной кабацкой бранью. Лоренцо пока сам не встречал никого, столь прихотливо двуязычного. Козимо своими академиями и философами, которых он изучал с девятилетнего возраста, заставил его взлететь выше всех во Флоренции. Может, слишком высоко. Приходилось заземляться с помощью блядства и выпивки. Симпатичнее всех ему были двое. Бернардо Руччелаи, женатый на его сестре Наннине, укладывался в список своих достоинств: сметливый и добродушный, верный спутник в путешествиях, неплохой знаток древнеримских обычаев. Человеческий аналог свежеиспеченного хлеба. Может, чуть пресноват, но хорош с любым блюдом. И Браччо Мартелли, негромкий и мягкий, с туманными девичьими глазами. И губами нежными, точно у девушки. Его семья поддерживала Медичи долгие годы. Он поил их вином и кормил «ангельским хлебом», дающим логику беседе. Они отвечали преданностью. С ними было, в общем, весело. Все лучше его новых закадычных друзей — Арагонского короля, миланского герцога и нарумяненного женоподобного мешка сала, восседающего на троне святого Петра под именем Павла II. Два года назад Лоренцо чаровал папу ради квасцовых залежей в Тольфе. Отец: мы должны получить эту монополию во что бы то ни стало, любой ценой. Лоренцо: как далеко мне следует зайти ради квасцов? Отец: смотри по обстоятельствам. — Если по обстоятельствам, — едко сказал Лоренцо, — позвольте мне взять с собой Джулиано. Пусть стоит рядом и улыбается. Пьеро закрыл лицо гримасой изумления: — Что ты имеешь в виду? Лоренцо, неумолимо: — А то, что его святость на меня не позарится. Пьеро запер раздраженное фырканье за зубами. В доме Медичи не играют в благочестие и немного презирают приличия. Самая набожная из Медичи по-девчоночьи хихикает над мокрыми щелками в компании атеиста, на которого строчат доносы в содомскую канцелярию. Но даже для Медичи немного слишком высказанное Лоренцо. — Сделаю вид, что не слышал, — сказал Пьеро. — Я сказал тебе, веди себя как мужчина, а не как мальчик. Неужели ты ничего не можешь придумать, чтобы соблазнить, кроме как зад подставить? Мы чему тебя учили столько лет? Купи ему соколов! Возьми Липпи, чтобы он что-нибудь для него нарисовал. Сочини ему оду. На трех языках! И не позорь меня больше нелепыми предположениями. Он поделился с Браччо. — Почему мне не стыдно после его выволочки? Тот ухмыльнулся: — Потому что ты знаешь, что твой отец вполне на это способен. Все торгуют своими детьми. Сколько вам принесут месторождения квасцов? — Десятки тысяч в год, — прикинул Лоренцо. — Это золотое дно. — Пьеро оправдан, — Браччо с хохотом шлепнул его по заду. — Этим местом ты столько не добудешь. Хотя, наверное, не помешало бы. Не помешало бы, будь это кто-то другой. Но у него не было тела на продажу. Даже в мягонькой юности он был такой жилистый, твердый и угловатый, что обнимешь его, шутил Браччо, и можно порезаться. Браччо корил его, как жена: — Ты будто вечно постишься. Однажды Лоренцо пришел к нему в дом, и Браччо разложил на кровати персики, фиги, виноград и сладкие пирожки. Сказал, пока все не съешь, не будет тебе любовных утех. Всего они, конечно, не съели; после разложили фрукты на голой коже, умягченной испариной, и что-нибудь периодически откусывали друг с друга. Браччо мазнул губами его впалый живот; лицо провалилось в тень. — Ты помрешь такими темпами, Лауро. На тебе ни унции жира. — Не помру, — он зевнул, истомленный телесностью. — Дед до семидесяти четырех прожил. Чем я хуже? Браччо служил его носом во время постельных забав. — Чем ты пахнешь? — спрашивал Лоренцо; их пальцы, ноги переплетены; гениталии трутся о жар. — Водой Ангела. Корица, гвоздика, лимон. Терпкий запах, немного острый. Свежий, сильный, как море. Не для дам, для мужчин. — Еще чем? — Тобой, — шептал он; глаза туманные. — Этот запах я до завтра не стану смывать. Хочу, чтобы ты оставался на мне и во мне. Лоренцо ухмыляется. — Грязный, грязный мальчишка. Сколько Confiteor ты собираешься читать в покаяние за это, блудодей? — Может быть, я в ад собрался за ростовщиком, который так хорошо и жестко меня трахает, — Браччо смеется и не смеется. — В седьмой круг… При виде него они поднялись с мест. Вал вопросов на обеспокоенных лицах: Пьеро жив? Он здоров? Чего ты хочешь от нас? Он сказал: — Сначала выпьем, у меня в глотке застряла дорога из Кареджи. — Я этим займусь, — преданно влез дель Вантаджо. — Если позволите, я бы рекомендовал марсалу, вчера прибыла новая партия с Сицилии в бочках из ароматного дуба. Это такое вино… — он поцеловал кончики пальцев. — Бахус был бы доволен. Оно оправдывает свою цену. — Отлично, — сказал он. — Принесите всем марсалы, а для меня Сагрантино. Джиониджи Пуччи издал стон. — Я не понимаю, зачем тратить деньги, когда можно напиться воды из канавы? Столь же грубая дрянь. Лоренцо развел руками. — Не моя вина, дружище. Ничего, кроме грубой дряни, мой рот не почувствует. Тонкие напитки тратились на него впустую. Он мог только оценить их красоту в бокале и прозрачность цвета на солнце. Отчаянно сухое, дерущее нёбо, ало-черное Сагрантино ди Монтефалько из Умбрии, вино с Соколиной горы, вытянувшее из земли едкий сок красной глины, — лишь у него был вкус. Жареный павлин с фисташками и похлебка из крыс на рыночной площади для него были равно безвкусны. Он питался бы словами, если бы тело было способно прожить без пищи. В нем пропадал превосходный аскет. Друзья, напротив, праздновали молодость чревоугодием. Жаркое из козлятины и газели. Оленья ветчина, вареная каракатица и устрицы. Спаржа, сыр и сдобные конфортинки с яблоками и перцем. Джиониджи Пуччи заказал лампредотто. Братья Пацци поджали губы: бедняцкое кушанье. Их предки-рыцари участвовали в освобождении Гроба Господня и привезли с собой во Флоренцию священный камень. Обладание реликвией подняло Пацци выше требухи, из которой готовят лампредотто. Заметив презрение братьев, Джиониджи сказал: — Когда мое кушанье подадут с луком, петрушкой, сельдереем и острым зеленым соусом, ваше банальное свиное жаркое покажется вам унылее дождливого дня. — Наши предки не любили говядину, — заметил Бернардо. — Она считалась невкусной и жесткой. — Вот видите, — удовлетворенно сказал Гульельмо. — Пища рабов. Уж древние римляне знали в этом толк, а нам очень далеко до их утонченности. — Твои кумиры ели мышей в меду, — злорадно сказал Джиониджи. — И блевали на пирах, что считалось хорошим тоном. Если тебя не рвало, значит, ты мало съел. Хозяин дома оскорблен. Для рвоты использовали специальную посуду, блевательницы. Утонченно, да? Гульельмо скис. Браччо сказал: — Какую замечательную тему для разговора вы выбрали перед ужином. Джио, расскажи еще что-нибудь. Лоренцо тихо рассмеялся, Браччо подмигнул ему. Они сидели далеко друг от друга, иначе, Лоренцо знал, он бы попытался коснуться его под столом. — Не о чем спорить, — авторитетно произнес Пьеро Аламанни. — Джиониджи, голубчик, ты совершаешь ошибку, недостойную паствы попа Арлотто. Передумай, пока не поздно. Лампредотто умеют готовить только в «Погребке». — Ничего подобного, — возразил Бернардино. — В последний раз «Погребок» подарил мне несварение и колики. — Надо меньше жрать, братец, все равно впрок не наешься, — Луиджи похлопал его по спине. — У бедности свои правила, которые ты никак не выучишь. — Тебе легко говорить, — огрызнулся Бернардино. — Когда ты в последний раз вспоминал о нашей бедности? Лоренцо выложил кошелек. Забудьте сейчас о бедности. Ешьте, пейте, наслаждайтесь сальной роскошью деревянных столов. Я отправляю вас в Крестовый поход, друзья. В «Погребок», где Пьеро сможет привести доказательства превосходства местной кухни. В «Драгончино» — скажите Джанесси, что если продолжит разбавлять вино, то попадет в четвертый круг ада, назначенный скупцам. Обязательно посетите «Фигу», где добрая мадонна Чечилия дает приют всем страждущим гулякам. — Лауро, пощекотать от твоего имени маленькую фигу между ее ножек? — ухмыльнулся Пуччи. — Ты знаешь, приют — это не все, что она дает страждущим. Взрыв хохота. Чем утонченнее Флоренция, тем вульгарнее юмор. Занимательный парадокс. — От моего имени можешь туда язык сунуть, — ответил он. — Сегодня мое имя к твоим услугам и должно звучать громко. Пусть его услышат враги нашего дома. Пусть до них донесется, — он взглянул на Луиджи, — как стучат копыта миланских лошадей. Сорите деньгами. Люди должны знать, что Пьеро думает о бедняках. Пока он жив, его рука не оскудеет. И всякое такое прочее в популистском духе. Пуччи взял кошелек, взвесив его на ладони. — Столько серебра для мясников в кабаках и чомпи на улицах? По мне, то же самое, что платить за Сагрантино. — Дурень ты, Джио, — сказал Аламанни. — Такие траты — ничто, когда покупаешь мнение народа. Лауро не может выйти на площадь Синьории или объявить новости через глашатая. — Почему нет? — Потому что в республике, мой милый, очень важно оставаться республиканцем, — ответил Лоренцо. — Отдай Пьеро кошель, я назначаю его хранителем кассы. И шумите, друзья, шумите! Он допил вино и поднялся. За столом его заменило подоспевшее лампредотто. Он задержал в прощальных объятиях Бернардо: передай Наннине, что все по ней дома скучают. В других родственных объятиях: я встретил твоего брата Франческо и уронил его наземь. Гульельмо расхохотался. Ничего, сказал он, Франческо невредно и уронить, уж больно он стал напыщен с тех пор, как дядя Якопо балует его вниманием. Лоренцо вспомнил, почему сдружился с Гульельмо: тот иногда шутил и реже, чем прочие Пацци, выпячивал рыцарских предков. У Лоренцо был один предок-рыцарь, да и тот выдуманный. Луиджи сказал, что поищет в трактирах типажей для поэмы. Он выбирал людей из толпы и превращал их в слова. Он не любил писать о себе, а Лоренцо ни о ком другом писать не мог. Если «взбухает море», то море — это тоже он. Браччо прошелся с ним до дверей и спросил, куда он направляется. — В Олтрарно, — ответил Лоренцо. — Есть кое-какие дела. Браччо встревожился: — Ты не боишься идти по городу в одиночку? — Мы во Флоренции. Если бояться, нужно делать это постоянно. Знаешь, сколько трупов с перерезанными глотками вылавливают в Арно каждый день? — Но ты же не хочешь стать одним из них? — Подхватил за локоть. — Твой отец не будет мне благодарен, если узнает, что я отпустил тебя без сопровождения. Кто-то должен тебя защищать. — Если за мной охотятся убийцы, тебя тоже прикончат, — Лоренцо высвободил свою руку. — Какой мне прок от твоей смерти? — Никогда не думал, что услышу это в ответ на предложение пожертвовать собой, — невнятность его улыбки отдавала горечью. Лоренцо пожал плечами. — Мне не нужна бессмысленная жертвенность. Оставайся здесь, восхваляй щедрость и могущество моей семьи. Обрати людей в нашу пользу, и тогда мой отец будет тебе благодарен. Браччо отступил на шаг. Туманные глаза потемнели. — Как прикажете, мессер Медичи. «Вот дерьмо», — выругался Лоренцо про себя. Хозяйские интонации обжились у него во рту. Так он потеряет тех, кто привязан к нему, останутся одни слуги. Неужели он уподобляется Эпикуру, утверждавшему, что мудрецу никто не нужен? Или в глубине души он считает, что все его друзья заменимы?.. — Прости, — сказал он. — Отец болен. Завтрашний день неизвестен. Если не выберут преданных нам приоров, мы погибнем. Я сам не свой. Я сегодня уже сорвался на Джиджи. Мне совестно. Я скотина? Вложил свои извинения в открытую ладонь, протянул Браччо. Тот вдруг глянул глубоко, почти страстно: — Лауро, я соскучился, — тише, чем все остальное. — Ты совсем не можешь найти для меня времени? Сердце слабо кольнуло, он позволил себе быстро сжать его пальцы. — Не сейчас, — прошептал он. — Я напишу тебе, когда смогу, хорошо? Они сдвинулись в сторону, давая дорогу крепкому детине торгового вида; очутились в трех четвертях темноты ближе к стене. — Ты спал с этой шлюхой Чечилией? — сказал Браччо; в тоне не было упрека, может быть, немного грусти. — Нет, — ответил Лоренцо. — Я чаще притворяюсь гнусным сатиром, чем бываю им на самом деле. Мне надо идти. Обними меня и поцелуй в щеку. Браччо чуть улыбнулся. — Лучше бы сказал: «Подойди поближе и обхвати руками мою задницу». Лоренцо продышал ему на ухо обещание и ушел. Из «Короны» он зашагал на виа деи Леони, где от клетки со львами раздалось вялое рычание. Мельком, с обычной тоскливостью, глянул на тускло-желтые шерстяные сосульки. Он не жалел животных на охоте, добыча есть добыча, азарт есть азарт, другое дело — смотреть на сокрушенную силу. Маленьким он просил Козимо, чтобы тот выпустил львов на волю, но дед сказал, что не он держит зверей за железными прутьями: это символ Флоренции, наша краса и гордость. Джулиано, как всегда, огорошил Козимо ясноглазым вопросом: — Дедушка, что же тогда они в клетке? — А ты хочешь, чтобы они по улицам бегали? — проворчал Козимо. — Представь, что они сделают с тобой, Джано. Сожрут! — Почему? — удивился тот. — Разве львы злые? — Потому что есть хотят, вот почему! Злые или добрые, к этому не имеет отношения. Животные вне нашей морали. Хищники питаются мясом, в том числе человеческим. Один мальчишка, задающий глупые вопросы, им очень даже подойдет. Тот задумчиво поморгал. — Дедушка, а если я чем-нибудь вкусненьким их покормлю? И поглажу их мех. — Ты видел их клыки и когти? — У собак тоже есть клыки и когти. Но они бывают очень милые. И защищают дома. Козимо закатил глаза. — Нет, — сказал он. — Это невозможный ребенок. Этот ребенок хочет поставить львов защищать наш дом. Лоренцо украдкой пожал брату плечо. — Мессер, — сказал он. — Но ведь в символическом смысле, как вы объяснили, так оно и есть. Джано прав. Козимо считал Джулиано дурачком. Лоренцо полагал, что он просто мыслит своеобразно, не совсем общепринято, отщепившись от зыбких улыбок Лукреции, не постигнув практичности Козимо, с неочевидной логикой и правотой. Недаром на его вопросы не находилось ответов. В самом деле, почему краса и гордость Флоренции в клетке? Странную музыку рождали аккорды его сознания. Своим присутствием он раскалывал серьезность. Заявится, когда отец и Лоренцо принимают клиентов, встанет рядом и улыбается смутно. Люди начинают улыбаться в ответ и недовольство, раздоры, иногда даже те самые вопросы, с которыми они пришли, волшебным образом забываются. А иногда напротив, оглядываются и ерзают, лица покрывает нервозность, и вдруг — в крик, и весь зал трясется от возмущения. После неловкие извинения без понимания и без непонимания, все знают — случилось нечто чудное, уходят в полном смятении. Мать зовет это «чистотой». Словно он какой-то блаженный, как фра Анджелико, писавший звездный, цветочный мир за пределами зримой реальности, не покидая кельи в монастыре Сан-Марко, который Козимо восстановил из руин и устроил общественную библиотеку, говорят, единственную на весь свет. Лоренцо был не уверен, что разум его брата — небесный, ничем не запятнанный; скорее скользящий по краю иллюзий. Он примерил схожее ощущение при знакомстве с подмастерьем Верроккьо, распознав это по мурашкам, забегавшим по загривку, по съеженной коже на спине и животе. По слишком прямому взгляду, бывшему не в ладах с обыденной вежливостью. За манерами, как за занавесками, притаилось что-то, что-то… Не притворство, не театральность. Очень тщательное изображение человека делал этот Леонардо да Винчи (он вспомнил фамилию). Вряд ли всякий заметит. Он бы не отличил, если бы не его брат, шагающий слегка мимо мира. Это не изъян разума, но в прокрустовом ложе нормальности ему тесновато. Несколько глотков лета и солнца — и Джулиано будет считаться взрослым. Придется думать о карьере, женитьбе… Лоренцо не представлял, как отпустит его. Еще меньше — как его брат согласится расстаться с ним. Если прогнать его, станет отрезанным, замкнутым, одиноким. Если останется, они продолжат умирать от любви друг к другу, пока в ней не утопнут. А ему назначена другая любовь — его бешенный восхитительный Город, лес теней золотых, берега рыжеволосых крыш, зеленое зеркало Арно, разбитое мостом Понте Веккьо на два осколка, голубые ложбины тумана над дугами тосканских холмов, мощи прошлого, лабиринты завтрашних дней, частый стук его сердца. — Ч-черт, — он всосал пыльный воздух и протер тылом ладони лоб. На виа деи Кастеллани под ноги ему метнулась огромная крыса, а за ней целый выводок. Он нахмурился. Жара и крысы — плохое сочетание, они приносят чуму. Когда она приходит, его семья уезжает на одну из своих вилл, в Треббио, Кафаджоло, Карреджи. Ни Козимо, ни Пьеро не корили себя за то, что бросали город, хранителями которого назначены; от черной смерти нельзя схорониться, можно лишь убежать туда, где воздух не сгнил от заразы. Но Лоренцо думал, надеялся: что-то можно предпринять. Сильнее болезнь свирепствует в кварталах бедняков, в домах с разложившимися стенами и заплесневелыми полами, где теснота пришивает людей друг к другу. Хорошо бы снести ветхие здания и построить новые, с просторными и чистыми помещениями. Надо поговорить с отцом, когда окончатся нынешние волнения. Мать поддержит его, может, даст денег на благое дело, серный источник в Морбо близ Вольтерры, который она приобрела, приносит ей немалый доход.