Listen Jesus I don't like what I see.
All I ask is that you listen to me.
...
Just don't say I'm damned for all time.
Webber, etc
Двор был грязен. Они провели здесь уже несколько ночей. В конце концов, больше было негде. Не очень-то удобно ходить с бродячим пророком, особенно, если почти все деньги уходили именно на него. Иуда не был зол: большую часть времени Иисус был вменяем. Именно что - большую. Нет, его проповеди были хороши, кто бы смел поспорить.Иисус вел свое “племя” так и там, где было в основном безопасно: римляне, как правило, брали свою мзду (к их чести, небольшую) и пропускали их даже туда, куда он, на их месте, не пропустил бы их никогда. Иисус не позволял людям охмурять селянок, пить, тем более, быть агрессивными, и подавно - кого-то убивать или грабить. Он был хорошим. В том и проблема. Иисус был слишком хорошим. Добрым. Подходил к каждому, когда тому нужна была помощь или совет, и Иуда думал об одном: когда этот парень кончится. Столько алчущих людей. Столько шлюх. Столько тех, за кого Иисус, придурок, брался решать. Думал бы он лучше о себе. Не об их внезапно возникшем братстве - о себе. А вместо этого его шлюха тратит на него их общие деньги. Магдалина, видно же, что влюбленная, а влюбленная по уши баба отдаст все своему мужику - а потом прирежет его по утру только потому, что решила, что он предпочел кого-то еще, баловала его почем зря. Но главной проблемой были жрецы. И римляне. Поди знай, кто большей. Жрецы (Мудрейшие? Он привык называть их так, а было ли оно так по факту?), как, впрочем, и он сам, переживали (хотя, может у них и свои какие-то мотивы были) о реакции римлян. Римляне - боялись, что мальчик из Назарета приобретет слишком много влияния. А ему, Иуде, с этим разбирайся. Иисус шел по миру так, как если бы взаправду возомнил себя гребанным Божьим сыном. Иуда, по итогам, перся с ним, и решал проблемы с деньгами, миром, этим стадом, которое Назаретянин тащил за собой, будто вообще не думая, чем это закончится. А двор, тем не менее, был грязен. -Иуда, - окликнул его Петр Шимон, тот еще дурак, но преданный, что есть - то есть, настолько, что попытался даже дать ему в рожу потому, что он стал с Иисусом в чем-то спорить. Даже сам он не мог припомнить в чем. - Мне б серебрянника три. Жрать пойду куплю тут. Хлеб, как я понял, дешевый. Иуда вздохнул. Еда им бы и вправду не помешала, на одной рыбе долго не проживешь. -Держи, - сказал он в конце концов. - Но было бы неплохо, если бы ты добыл козьего сыра. Нас много, и все мы хотим еды. Справишься? -А то, - фыркнул тот, - а рыбачки наши пошли наловить. Расхаваемся сегодня. Иуда вздохнул еще раз. Отвечать за всю эту толпу, пока Иисус там развлекается болтовней, было то еще удовольствие. -Как считаешь, - Петр не торопился уходить, - мож еще и масла взять? -Нет. Держи еще пару монет. Козий сыр, хлеб, и обязательно крупы. Любой. Масло слишком дорого и быстро портится. Кроме того, которое Иисус считает потребным для ног и волос. Он вообще не думает о будущем?! Впрочем, это шлюха его настропалила. Ножки размять, волосенки намазать… Лучше бы несчастным и голодным отдали. Петр криво усмехнулся, буркнул "Жмот..." и ушел. А ведь все они, до единого, усмехались, лепили обидные ярлыки, а на призывы поэкономить или поискать какую-нибудь работу утверждали, что Господь-де своих людей прокормит. Пока что этим приходилось заниматься Иуде - от выкупа того же буйного Петра у властей до унизительного выпрашивания монет у женщин, шедших следом за новым мессией и составлявших единственный стабильный источник дохода. И они, тоже, посмеивались, шушукались за спиной, а порой и в открытую встречали словечками навроде: "О, наш попрошайка пришел! Кушать хочет!" Издевались над ним, единственным, пекущимся о коммуне, все до единого. Кроме Иисуса. Он никогда не был грубым. Не был грязновещим. Не злился лишний раз. Но почему был таким… отстраненным? Почему он никогда не слушал - а уж Иуда, с его прошлым, гораздо лучше знал жизнь, чем сын плотника, решивший, что он - пророк. Зачем он, Иисус, так доверял толпе, что лила ему в уши, что он - сын Бога? Иуде это было не понятно. Как не понятно и то, зачем Назаретянин так откровенно дразнит римлян. Все-таки, их родной край захвачен, и шансов что-то изменить сейчас нет. В голове не в первый раз проскальзовало гадкое желание пойти и сдать единственного достойного среди них человека. Римлянам. Верховному совету мудрецов. Да хоть лично кесарю… Но это был - Иисус. Добрый, еще раз добрый, хоть и сумасшедший иногда лидер их бессмысленной миссии. Ебись ты конем, и что с этим делать? Вокруг них все время собирается толпа: кто-то уходит, кто-то приходит, кто-то, как собачонка бездомная, постоянно тащится следом. Только вот вся эта толпа регулярно хочет есть и так же регулярно привлекает внимание. Людей с мечами и неплохим опытом убивания инакомыслящих. Выход, выход из ситуации - вот было то, что Иуда искал каждый день. А вытанцовывался выход только один. Но он слишком сильно любил Иисуса. А Иисус слишком упорно соглашался с последователями. “Господи”, - молился Иуда порой, в одиночестве, потому как молча получалось, как ему казалось, не так искренне, - “убери этого чудика. Пусть он по каким-нибудь своим мотивам передумает быть пророком. Бабу в деревне найдет и влюбится, потом женится, займется плотничеством, как отец, там, столы будет делать, стулья, сундуки деревянные, еще что-нибудь. Детишками обрастет, к месту привяжется - он же обаятельный, любая баба захочет такого пригреть. И перестанет по итогам таскать шумную фанатичную процессию за собой и говорить, говорить, бесконечно говорить правильные, нужные вещи - и собирать тем самым весь гнев римлян на их головы”. А отклика, хоть какого-то, на молитву - не было. Иуда, ушедший из грязного двора, сидел на камне на небольшом пригорке и знал, что плачет. Слишком это страшный был выбор: народ, с которым он разделял одну кровь и века наследия, или безвестный чудотворец, очередной как бы мессия, которых евреи видали больше, чем видали ословьего дерьма. Как бы мессия, за которым он пошел, которого любил больше, чем любил собственных братьев. За которого он еще недавно был готов умереть. И который возомнил себя - Богом. Люди, куча людей, - или один, зато такой родной и близкий? А еще свербело тоненько в мозгу: кем тебя часть тех, с кем ты спал близенько, доверявших тебе каждый заработанный (или стыженный, этим компаньоны Назаретянина не брезговали, в отличие от стабильной и тяжелой работы; да и сам Иисус не брезговал: шлюшьи-то деньги брал, и с лихвой. И Иуда не брезговал тоже, как ни оправдывайся голодом) грош - назовет, если ты… В слезах и гневе, в душевной боли и безысходности, Иуда почти задыхался от мысли: "ты предашь Иисуса. Возьмешь - и отдашь его на смерть". Переспать бы надо с этой мыслью. Пойти к шатру, свернуться клубком на своем тряпье и дать голове остынуть. Утро вечера, как известно... но, пока вопрос не был решен, сам факт сна казался Иуде кощунственным. С утра не будет воли и бесстрашия сделать то, что он, оказывается, уже решил. А ведь Иисус чудесно чувствовал людей. Что, если сейчас он поймет, что у Иуды в голове, и отошлет его прочь? Что, если возненавидит? От этого делалось горько почти что на губах, как и от самих мыслей о предательстве. Только от мысли, что римские мечи вырежут всех, было вдвойне… нет, втройне горше. Если бы, если бы он мог объяснить придурку, что именно он, позволяя себя называть живым Богом и Королем, делает. Но, особенно в последнее время, Иисус вообще не хотел, под тем или иным предлогом, говорить с Иудой - только изредка распоряжения давал (“Ага-ага, а то я-то сам не знаю, что нам надо закупить, с кем нужно договориться по поводу работы или покупки, чего у наших “братьев” не хватает из одежды и обуви, куда свести осликов для обихода, где добыть гребанное масло для твоего завтрашнего марафета… Чего я там не знаю-то?!”) или просил то тут, то там подать нищему из “казны”. Что-то чуял уже? Но нет, был при этом ласков и излишне к нему, сознайся, Иуда, в душе уже убийце, - добр. Слезы текли не переставая, горький комок стоял в горле, а руки непроизвольно сжимались в кулаки. Бог, прокляни ты сам себя, почему ты не даешь мне ответа?! Как мне уберечь этого блаженного от того, что я собираюсь сделать?! За что, почему ты мне, простому смертному человеку, не мессии, не сыну твоему, не чудотворцу приказываешь добровольно повесить на себя это ярмо?! Иуда ударил по песчанику, на котором сидел и расшиб в кровь костяшки. Боль несколько отрезвила его, будто став последней точкой в плане. Сейчас он вернется и проверит, что там притащил дурачок Шимон. Запишет. Оставит все, до последнего медяка, деньги в лагере, чтобы Иисус не думал, не смел даже, будто Иуда сделает, что должен, из-за денег. Скорее всего, ему придется вернуться: к солдатам он не пойдет, пойдет к мудрейшим, а значит - на рассвете будет на своем тряпье, клубком, с опухшим лицом и разбитой рукой. Спокойный, как бы оно ни было невозможно. Иуда тяжело поднялся с камня (сердце упрашивало “Не делай этого”, но мозг приказывал: “Делай!”), вытер щеки и с каменным лицом пошел к своим “братьям”. Ночью он выскользнет из лагеря и пойдет к жрецам, предлагать им голову Иисуса Назаретянина. И насрать, что скажут потомки выжившего народа. Прости меня, друг мой и учитель, но Бог, кажется, впервые мне ответил.